Людмила Флам. В ракурсе прошлого
1950 год мы встречали небольшой молодежной компанией в предместье Касабланки Бурназеле. Был поднят тост за встречу с Россией. Потом решили погадать: кто что первое услышит под окнами бараков, где были размещены приехавшие из послевоенной Германии русские, — то должно исполниться. И вот из одного открытого окна я услышала: «...она говорила по радио».
Вскоре наша компания распалась: Ириша Брунст уехала в Париж учиться в Сорбонне, еще раньше в парижский Свято-Сергиевский богословский институт отправился будущий протоиерей о.Кирилл Фотиев. Его двоюродный брат Глеб Рар и Миша Кудрявцев, откликнувшись на призыв из центра НТС, уехали во Франкфурт, чтобы принять участие в «закрытой работе». Для Миши это обернулось засылкой в СССР, где он и его напарник, тоже из Марокко, вынуждены были предстать перед властями. Сама я тоже рвалась во Франкфурт, но сперва уехала учиться в Лондон. В сентябре 1952 года я приехала во Франкфурт на ежегодную посевскую конференцию и познакомилась там с моим будущим мужем Валерианом Оболенским, а также с приехавшим из Мюнхена начальником русской службы европейского филиала «Голоса Америки» Чарльзом Львовичем Маламутом. В результате не прошло и нескольких недель, как, обливаясь от страха и волнения холодным потом, я вышла в эфир со сводкой последних известий. С этого началось мое сотрудничество с «Голосом Америки», продолжавшееся более сорока лет.
Что касается тоста за встречу с Россией, это сбылось нескоро.
* * *
Декабрь 1976 года. Вчера я вылетела из Вашингтона. Сегодня, после пересадки во Франкфурте, подлетаю в сумерках к Москве. Самолет уже идет на снижение, уже можно разглядеть крыши деревень, но лишь тут и там светится тусклый огонек, и нет того блеска магистралей с движущимися лентами машин и все более ярких огней, по которым можно судить о приближении к европейским столицам или большим городам Америки. «Россия, нищая Россия...» — сами собой вспомнились стихи Блока. Эти горькие слова преследовали меня на протяжении всех четырех недель моей командировки от «Голоса» в Советский Союз. Какое убожество по сравнению с Западной Европой, где и следа не осталось от лишений и разрухи времен Второй мировой войны, какие сумрачные лица отягощенных заботами людей... И всюду чувствовалась тяжелая рука политического зажима; приходилось прибегать к разным, и не всегда успешным, уловкам, чтобы не скомпрометировать советских граждан, которым в брежневские времена все еще грозили репрессии за общение с человеком из иного мира, особенно со столь одиозной фигурой, какой являлась представительница «вражеского голоса». И все же пусть за мной была слежка, пусть были неумные попытки провокации, пусть бабки на улице корили меня за то, что хожу в московскую стужу без шапки, и тошнило от беспримерной тупости плакатов, призывавших к выполнению «исторических решений» очередного съезда КПСС (каких — никто мне ответить не мог), несмотря на все это и многое другое, — то, что я ступала по русской земле, было исполнением острого желания, которое я испытывала с детства.
Родилась я с латвийским гражданством, каким обладали и мои родители, приехавшие в Латвию детьми, но национальность за нами признавалась русская. И не только по паспорту. Благодаря тому что Латвия, Литва и Эстония возникли как независимые государства на территории прежней России, там наряду с беженцами из Советской России было и коренное русское население. По данным 1935 года, из примерно двухмиллионного населения Латвии двенадцать процентов составляли русские. Причем почти все были полноправными ее гражданами. Меньшинственные права русских наряду с правами евреев и немцев были закреплены законодательством, принятым в 1921 году, когда Балтийские государства стали членами Лиги Наций. В Латвии были русские государственные школы, в которых все предметы, кроме латышского языка, преподавались по-русски; Рига была важным культурным центром русского зарубежья и занимала одно из первых мест по изданию книг, газет и журналов. Дедушка мой Петр Николаевич Якоби, выпускник Императорского училища правоведения, будучи юрисконсультом латвийского Министерства юстиции, работал по выработке Уголовного уложения. Одновременно он принимал активное участие в эмигрантской общественной жизни, был председателем Русского национального союза в Латвии и Русского юридического общества, а также основателем и издателем выходившего на русском языке журнала «Закон и суд». Однако с приходом к власти президента Ульманиса в 1934 году, введшего авторитарный и националистический режим, меньшинственные отделы Министерства образования были ликвидированы и права меньшинств стали ограничивать. Одной из жертв оказался журнал «Закон и суд», который закрыли в 1938 году. Тем не менее русская жизнь в Латвии не заглохла: продолжали выходить ежедневная газета «Сегодня» и журнал «Для Вас», работал Театр русской драмы, издательства выпускали русские книги, в стране к концу тридцатых годов все еще насчитывалось свыше ста основных русских школ и две гимназии — одна в Риге, другая в Режице. Православная Церковь была приравнена к другим религиям, действовали русские скауты, устраивались русские балы и концерты... Мы, дети, и наши родители свободно говорили по-латышски, но старшее поколение как-то обходилось одним русским.
Ощущению русскости способствовал и весь быт. Даже при самой большой нужде пасхальные столы ломились и мужчины на первый день Праздника ходили с визитами по домам, нередко возвращаясь навеселе. Дедушка для праздничных посещений закручивал усы, надевал пахнувшую нафталином «визитку», которую мало кто тогда уже носил, и золотую цепочку со всевозможными брелочками и семейными наградами царского времени (его дед академик М.С.Якоби был известный физик-изобретатель, а отец — сенатор), доставлявшими мне в детстве огромное удовольствие. Патриархальность быта на лето переносилась из города в деревню или на взморье: по старинке, прямо как у Лариных, варили варенье, играли в серсо и крокет, а вечером — в карты. Замужним дамам целовали ручки, а мужчины, если, не дай бог, их заставали на улице без галстука, стыдливо прикрывали шею ладошкой. Много читали вслух, музицировали, пели, среди взрослых велись споры о литературе, политике («кто повинен в гибели России») и на другие отвлеченные темы. Споры доходили до такого накала, что казалось, мои родные разругаются на всю жизнь, но уже на следующий день они мирно пили вместе чай или отправлялись за грибами.
В каком-то отношении мы жили отголосками XIX века. Две мои тети, младшие сестры матери, в один и тот же день вышли замуж за двух братьев, князей Енгалычевых. У их матери было родовое имение Крыжуты, совсем недалеко от советской границы. Читая Толстого или Тургенева, я представляла себе русский помещичий быт именно таким, какими были обедневшие Крыжуты с их деревянным особняком, керосиновой лампой над большим обеденным столом, сборной мебелью, длинным коридором, по обе стороны которого шли спальни с выходящими в сад низкими окнами. Чтоб ехать на станцию, подавали лошадей (к ним кучер обращался по-французски: «Алле, алле, Миньон!»), а хозяйство велось самой княгиней и ее братом с помощью нескольких латгальских крестьян. Она, как и большинство эмигрантов, не гнушалась любой работой.
Парадокс эмиграции довоенного периода состоял в том, что, с одной стороны, люди, потерявшие решительно все, включая родину, шли на любые заработки: рабочими, шоферами такси, швеями, официантками, сиделками, а с другой стороны — продолжали соблюдать старые светские условности, но главное — не позволяли нужде заставить их скатиться в обывательщину. Не помню, чтобы кто-нибудь вздыхал по потерянным поместьям или социальным привилегиям, зато, тоскуя по России, они ревниво оберегали свое культурное наследие: на последние гроши покупали книги, надев единственное выходное платье, отправлялись в театр или на концерт, питали детское воображение рассказами о их собственной молодости, а главное — читали нам русские книги. Мое, рожденное на Западе поколение было вскормлено русской литературой, и, думается, именно ей мы обязаны рано привившейся любви к России, ее языку и желанию когда-нибудь эту Россию увидеть своими глазами. Когда мы ездили в Латгалию, я, хоть и маленькая, уже сознавала, что Россия вот тут, совсем рядом, а вместе с тем, такая недоступная и страшная: об арестах, расстрелах, концлагерях я тоже слышала с детства.
Если до 1940 года в Прибалтике еще тянулись живые нити к XIX веку, то все изменилось, когда в результате пакта Молотова–Риббентропа, поделившего сферы влияния между Гитлером и Сталиным, восточная часть Польши, Литва, Латвия и Эстония оказались поглощенными Советским Союзом. Этому сопутствовали неизменные репрессии: аресты, расстрелы или ссылка. Одним из первых был арестован дедушка Якоби. Он был отправлен в «исправительно-трудовой» лагерь под Котласом, где вскоре погиб. Перед самым германским нападением на Советский Союз стали проводиться массовые депортации населения в Сибирь. Наша семья избежала высылки только благодаря тому, что Латвию очень быстро заняли немецкие войска; когда обнаружились списки НКВД, выяснилось, что и наша фамилия числилась среди подлежащих депортации, а мой отец, инженер по специальности, должен был быть арестован и расстрелян.
Старый мир развалился с поразительной быстротой. Когда при немцах вновь открылась моя русская школа, мы очень многих недосчитались: некоторые ученики успели со своими семьями уехать в Германию еще до начала военных событий, другие исчезли в советский год, а учившиеся с нами дети из еврейских семей были убиты немцами — участь, которая в первый же год постигла практически все еврейское население Прибалтики.
Весна 1943 года принесла нашему семейству прибавление: родители мои удочерили маленькую девочку, вывезенную немцами в числе других из пограничной полосы Белоруссии, которую они «зачищали» от партизан. Матерей отправили в концлагерь на территории Польши, а детей оставили умирать в концлагере Саласпилс под Ригой. Многих удалось спасти и распределить по семьям, многие погибли. История моей сестры Таси, с ее собственных слов, описана в отдельной главе.
Летом 1944 года, когда начали подступать советские войска, моим родителям, как и многим другим, предстояло решать: уходить с немцами или оставаться? Никто в моем окружении не строил себе иллюзий относительно германской политики. Было достаточно хорошо известно о действиях эсэсовских карательных органов в занятых областях, знали мы и о существовании концлагерей. Не знали только о газовых печах. С другой стороны, перспектива новой советской оккупации была не менее страшной: нашей семье она грозила почти верной гибелью.
Зиму 1943-го и весну 1944 года мы провели в дачном местечке под Ригой. Родители часто оставались ночевать в городской квартире. Пользуясь этим, я до позднего вечера, до боя кремлевских курантов, слушала передачи московского радио. До сих пор помню торжественный голос Левитана, объявлявший об очередной победе Красной армии, об отвоеванных от немцев областях. Меня это очень волновало, победы радовали. Я также с упоением слушала московские музыкальные передачи, особенно фрагменты из русских опер. Уезжать в Германию совсем не хотелось, но выбор из двух зол был сделан. В августе 1944 года на грузовом немецком судне по заминированному Балтийскому морю мы уплыли в Германию. Для меня, тринадцатилетней, разлука с близкими людьми, с дорогими мне местами была первой жизненной травмой, которую я долго изживала в ненавистной мне военной Германии. Сегодня мое состояние назвали бы депрессией, но тогда на него не обращали внимания: надо было выживать, заботиться о добыче продовольствия, спасаться от бомб, штурмовать переполненные поезда, отбиваться от давки напирающих толп бегущих от советской опасности. Мы двигались в западном направлении, надеясь попасть под оккупацию американцев, но Тася тяжело заболела, и конец войны застал нас между городами Лейпциг и Галле. До самого последнего момента мы не знали, чьи будут у нас первые танки — советские или американские. Пришли американцы, и родители облегченно вздохнули, еще не зная, что по Ялтинским соглашениям эта часть Германии станет советской зоной оккупации.
Приход американцев, возможно, спас жизнь моей сестре: маме удалось залучить к нам американского военного врача, который выдал какие-то таблетки, и умиравшая было девочка стала быстро поправляться. Вероятно, это был пенициллин. Получили мы также и приличные жилищные условия в реквизированной немецкой вилле, стало лучше с питанием. Но продолжалось это недолго. В один прекрасный день нам велено было грузиться с пожитками на машины, предоставленные военными властями. Тут-то мы и узнали о том, что и Лейпциг, и Галле будут отданы под советский контроль. Нам, как гражданам Балтийских стран, повезло: западные союзники не признавали аннексии Литвы, Латвии и Эстонии Советским Союзом, потому мы не подлежали насильственной репатриации. Американцы обязаны были вывезти нас в американскую зону. Хуже было беженцам и «остам» из Советского Союза. Они тысячами двигались в западном направлении, пешком, со стариками и детьми, неся на себе всю поклажу или впрягаясь в тележки. Тут были и крестьяне, и горожане, и бывшие военные. Американцы недоумевали — как это так: их страна победила в войне, а они не хотят туда возвращаться? И как трагично, что в результате той же Ялтинской конференции Рузвельта, Сталина и Черчилля большинство из них все равно не избежало насильственной репатриации со всеми вытекавшими из этого последствиями: фильтрационными лагерями, а за ними — для многих — paсстрелом или ГУЛАГом.
Эта чаша нас миновала. После краткого пребывания в беженском лагере в Маннхейме, начальник которого, кстати, на свой страх и риск отменил попытку насильственного увоза находившихся там украинцев, мы перебрались в Мюнхен. Там для меня началась очень счастливая пора, в значительной мере определившая дальнейший ход жизни.
* * *
Мауеркирхерштрассе, 5. Дом «Милосердный самарянин». Гимназия. Русские скауты (ОРЮР). Об этом написали и другие участники нашего сборника, которые, как и я, очень многим обязаны всей той кипучей и разнообразной деятельности, которой жил этот Дом, которой жили и мы — подростки. Наша квартира была на окраине Мюнхена, но возвращалась я домой обычно самым последним трамваем, а иногда, особенно если в школе устраивались танцы, мы с подругами просто оставались ночевать на раскладушках в одной из классных комнат.
Эти несколько мюнхенских лет, помимо общего образования, очень расширили круг моих интересов. Директор гимназии Павел Дмитриевич Ильинский был страстным искусствоведом. Он устраивал интереснейшие экскурсии по баварским музеям и старинным церквам и замкам. Однажды он получил в свои руки на несколько дней иллюстрированную историю русского искусства Грабаря. Недолго думая он снял нас, старших, с уроков и мы получили насыщенный курс по русской живописи и зодчеству. Под руководством замечательного педагога Вадима Павловича Курганского после занятий работал литературный кружок и ставились спектакли. Он был горбун, но я никогда не слышала, чтобы хоть кто-нибудь позволил себе отпустить по этому поводу едкое замечание. О нашем духовном развитии заботился основатель Дома о.Александр Киселев, он же настоятель домовой церкви Преподобного Серафима Саровского. Под его общим руководством действовало несколько религиозных кружков.
Параллельно со всем этим (когда мы успевали учиться?) шли сборы ОРЮР, устраивались походы, летом — лагеря и курсы для руководителей и начальников отрядов. А позже — в семнадцать лет — я вступила в Народно-трудовой союз, членами которого состояли почти все наши скаутские руководители и почти все мои друзья. Было одно исключение — отчаянный Митя Граббе. В прошлом ученик кадетского корпуса в Югославии, он был немного старше нас, в гимназии больше не учился, в скаутах и в НТС, будучи по убеждению монархистом, не состоял, но был в нашей компании. В полученной от американских властей машине он возил главу Русской зарубежной церкви митрополита Анастасия, а тайком от него — и нас, грешных. Отец Мити протоиерей о.Георгий Граббе заведовал канцелярией при Синоде, от оккупационных властей у него было разрешение совершать богослужения в лагере интернированых власовцев, куда его доставлял все на той же машине Митя. А пока шла обедня, Митя прятал в багажник кого-нибудь из обреченных на выдачу, а потом вывозил из зоны лагеря. Таким образом он спас нескольких офицеров РОА. Впоследствии, эмигрировав в США, Димитрий Граббе получил признание как инженер-изобретатель в области микроэлектроники; сто сорок четыре разработанных им изобретения запатентовано в США, триста сорок два — в других странах. Но это было позже, в Мюнхене мы все варились в одном соку и жили общими интересами.
Русской я себя считала с детства, но мюнхенская пора возвела это сознание в следующую степень: в чувство долга перед Россией, идею служения, а как члена НТС — спасения России от большевизма. Пусть в этом было много наивного и многое впоследствии было пересмотрено в свете происходящих событий, да и собственного созревания, но идейный заряд, данный этой насыщенной порой, действует в какой-то мере по сей день.
Сохранилась фотография кульминационного начинания нашей скаутской дружины: мы стоим в несколько рядов на большой сцене одного из мюнхенских театров. Это — 7 ноября 1948 года. День скорби и непримиримости, который отмечаем постановкой, названной «Трагедия России», — монтаж в стихах и песнях со связующим текстом, в котором повествовалось о главных событиях начиная с 1917 года (отречение Николая II, Февральская революция, октябрь¬ский переворот).
Мой старый школьный приятель Виктор Челищев (Чич) передал мне сохранившийся у него сценарий и текст этой постановки, подготовленный, в основном, его другом Вовой Тремлем, начальником нашей дружины. Даже сегодня, просматривая эти страницы, я поражаюсь, как удачно был использован самый разнообразный материал, советский и эмигрантский, для иллюстрации трагедии России, какие были интересные сопоставления. Монтаж открывался бравой солдатской песней царского времени «Взвейтесь, соколы, орлами...», и тут же следовало стихотворение Есенина об отношении уставших солдат к Первой мировой войне («Война мне всю душу изъела...»). «Россия пала в бездну революции», — сказал ведущий, а хор подхватил революционный марш «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе...». Дальше — отрывок из поэмы Блока «Двенадцать».
На мою долю выпало прочесть замечательное стихотворение Ивана Савина о большевицком терроре — «Ты кровь их соберешь, по каплям, мама...». Говорят, в зале плакали.
Об эпохе военного коммунизма пелось в народных частушках: «Сидит Ленин на снегу, / гложет конскую ногу. / Ах, какая гадина, совет¬ская говядина» и т.д.
Белое движение иллюстрировалось гимном корниловцев и маршем дроздовцев. Но вот Ленин объявил о победе над белыми: «Мы разбили белобандитов и иностранную интервенцию и приступаем к построению социализма».
Трагедия участников Белого движения, оказавшихся в изгнании, была подчеркнута ностальгической песней «Молись, кунак, за край родной...», край, в котором построение социализма обернулось пятилетками, коллективизацией, концлагерями, но где пелось, что «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
В ответ на это в России сложилась песня, в которой, среди прочего говорилось: «...а в степях Казахстана / Рыли мы котлованы, / Нам мерещилась только вода. / Нас ветра обжигали, / Нас снега засыпали, / Хоронили живых без следа, / А в газетах писали, / Что мы счастливы стали. / Завтра будет еще веселей. / А в тюремных подвалах до костей избивали / Изнуренных от пыток людей...»
Текст ведущего был скуп: «На костях и крови власть крепла. Нужно было готовиться к войне за мировой коммунизм». («Если завтра война, если завтра в поход...» — пел хор.) «Власть готовилась к войне, заключила союз с Германией, посылая туда тонны хлеба и масла»... Но вот: «Двадцать второго июня ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война...»
Ведущий напомнил о том, как в начале войны Красная армия бежала на всем протяжении фронта. Впереди в самолетах и на машинах — комсостав, а за ним в дорожной грязи, усталые и голодные, брели солдаты («Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» — прочел один из наших мальчиков стихотворение Симонова, а за ним вступил хор: «Бьется в тесной печурке огонь...»).
Тысячи шли в плен, напомнил ведущий. Власти искали выхода и нашли: «За Родину», спасать отчество от немцев. Открытие церквей. Ввели погоны, ордена Кутузова и Суворова... Появилась надежда в народе, что власть начала меняться. В песнях зазвучали другие мотивы: «Жди меня, и я вернусь…», «На позицию девушка провожала бойца...».
«Но были и другие люди, — читаем в тексте постановки, — люди, знавшие большевизм слишком хорошо, чтобы этому верить». Так подходим к возникновению власовского движения, к попытке свержения советской власти в союзе с Германией. Хор вступает с маршем РОА (Русской освободительной армии): «Мы идем широкими полями, / на восходе утренних лучей. / Мы идем на бой с большевиками / за спасенье родины своей...» Но немцы, не видя всего безумия своей политики, продолжали ее. Продолжали существовать ост-лагеря, за колючей проволокой продолжали томиться русские пленные. Приближался конец войны. Части Красной армии выгоняли немцев за пределы России. Хор: «Где ж, вы где ж вы, очи карие, где ж ты мой родимый край? Впереди страна Болгария, позади река Дунай...» Но вот война кончилась. Германия капитулировала. Гитлер покончил с собой. «Уже последний пехотинец пал. / Последний летчик выбросился в море...» — прочитал стихотворение Ивана Елагина Юра Вербицкий.
Много русских, оказавшихся на территории Германии, решили не возвращаться на родину, где их ждали ссылка или расстрел. Но начались насильственные выдачи. Ведущий: «Потоки русской крови, прекратившиеся было с концом войны, полились снова. Возвращаться в страну победившего социализма не хотел никто. Лучше смерть. И они умирали. Резали себе бритвами вены, бросались с пустыми кулаками на танки и гибли. Черные траурные флаги веяли над лагерями, уже видевшими столько ужасов при немцах». Кто-то написал стихотворение о безнадежном положении интернированных и подлежавших выдаче участниках власовской армии: «Люди в сером ходят молчаливо / Без погон, значков и орденов, / Но в глазах застыла горделиво / Дума пленная раненых орлов. / Тихо, тихо в побежденном стане. / Не забыть увезенных друзей. / На широкой солнечной поляне / По весне не стало веселей».
Заканчивался монтаж, однако, на бодрой ноте — призыве к борьбе за Россию: «Бьет светлый час за Русь борьбы последней, / Нас не смущает ни свинец ни сталь. / России зов все громче, все победней, / Идем вперед. Нам ничего не жаль...»
Я так подробно остановилась на этой постановке потому, что она очень верно отражала наши настроения того времени. На публику, которая сама пережила многие из этих событий, «Трагедия России» произвела огромное впечатление, а для молодежи это был своего рода сжатый урок истории, поданный в художественной форме. О «Трагедии России» писали в русских газетах, и мы повторили постановку в нескольких лагерях для перемещенных лиц в Баварии. Позже это представление воспроизводилось в День непримиримости русскими скаутами в Новом Свете, в частности в Нью-Йорке и в Русском центре в Сан-Франциско.
«Трагедия России», к которой мы много готовились, оказалась апофеозом нашего мюнхенского существования. Вскоре после этого начались разъезды, преимущественно в США, но также в Канаду, Аргентину, Бразилию, Австралию, Марокко. Нам выпало Марокко.
* * *
Был декабрь 1948 года. Из Мюнхена вылетели в шерстяной одежде и зимних пальто. Приземлившись в Касабланке и выйдя из самолета под палящим африканским солнцем, стали стягивать с себя что можно, еще не дойдя до авиавокзала. Мы поселились в фабричном поселке на окраине города, где в течение года мой отец, хоть и инженер, должен был отбывать контракт как рабочий. Позже он перешел на работу по специальности сперва в одну американскую нефтяную компанию, а потом на строительство американской авиабазы. Мама зарабатывала шитьем.
К нашему приезду в столице Марокко Рабате уже находились прибывшие ранее из французской зоны оккупации две мои тетушки и бабушка, брат которой, как и многие офицеры Белой армии, в свое время поступил во французский Иностранный легион, а потом купил в Марокко землю, построил дом, посадил апельсиновые деревья и назвал свое хозяйство в честь старого имения семьи Лихачевых Устиновкой.
О русских в Марокко в этом сборнике пишут матушка Ирина Короленко и Ирина фон Шлиппе. Я их знала как Иришу Брунст, с которой очень подружилась, и Иришу Шимановскую, которая девочкой-подростком была в нашей скаутской дружине. В Марокко я посещала курсы в коммерческом училище, а потом работала на американской авиабазе, но главная энергия уходила на работу с русскими скаутами, состоявшими в ОРЮР. Надо признаться, что деятельность эта не столько была обусловлена любовью к детям, сколько сознанием того, что нельзя нашей молодежи дать раствориться во французской среде. Примером такой опасности были дети наших знакомых старожилов в Рабате. Слушая увертюру Чайковского «1812 год», они вскакивали с мест и становились навытяжку при звуках «Боже, Царя храни», но по-русски почти не говорили, а паспорта у них были советские. От соблазна, которому было поддались их родители — добровольно уехать на родину, — их спасли просочившиеся вести о судьбе, уготованной уже вернувшимся «совпатриотам».
Сборы, походы, а главное — летние лагеря, проводимые на самые скудные средства, создавали для молодежи ту среду, в которой они, поддерживая дружбу друг с другом, сохраняли свой язык и свою национальную принадлежность, несмотря на то что все они учились во французских школах и лицеях. Сегодня приятно сознавать, что один из наших «мальчиков», Толя Ракович, принял священство, стал настоятелем Александро-Невского собора в Париже, Вася Евец, пойдя по стопам своего отца, — главным его регентом. В хоре поют и его братья-близнецы, которых в Марокко звали собирательно Петропавликами, а сестра Ирина, помимо того что участвует в хоре, работает секретарем в русской гуманитарной организации Земгор. Юра Брюно много лет возглавлял Исполнительное бюро НТС, Ириша Шимановская-фон Шлиппе развернула большую благотворительную деятельность в России. Вероятно, есть и другие, кто тоже в той или иной мере причастен к русскому делу.
Марокко, как и послевоенная Германия, оказалось для нас полустанком. Полустанком незабываемым, так как помимо друзей и всей общественной деятельности мне посчастливилось побывать в древних городах, прямо как из «Тысячи и одной ночи», — Марракеше и Фесе, в Атласских горах и там, где начинается пустыня Сахара, увидеть своими европейскими глазами яркую экзотику субтропиков и библейский образ жизни арабских поселений и кочевников-бедуинов, с их верблюдами и черными шатрами. Однако я никогда не ощущала своей принадлежности к этой стране, не выучила арабского языка и была знакома лишь с горсточкой французов и говоривших по-французски арабов. О политической ситуации в Марокко и чаяниях арабов выйти из-под французского протектората имела лишь самое поверхностное представление, остро ощущала бесперспективность дальнейшей жизни для себя там и мечтала вернуться в Европу. В первой половине пятидесятых годов в силу политических перемен — выхода страны из-под статуса французского протектората и трудных экономических условий — произошел исход русских. Часть уехала во Францию, другие — в США, куда поехали и мои родители с сестрой. Но я к тому времени уже была в Мюнхене, с увлечением работала на «Голосе Америки» и была замужем за Валерианом Оболенским, с которым мы венчались в той самой церкви на Мауеркирхерштрассе, 5, где я отстаивала службы в мои гимназические годы.
Маленькое отступление: живя во время войны в предместье Риги Предайне (Сосновое), я часто бывала у моей подруги в доме, принадлежавшем вдове доктора Фейнмана, урожденной графини Бутурлиной. В Лондоне у нее был внучатый племянник. Он приехал туда в 1939 году из Парижа со своей бабушкой на летние каникулы и застрял из-за начала войны. Людмила Дмитриевна со вздохом показывала нам фотографию этого черноглазого мальчика, сожалея, что он не тут, «а то был бы вам, девочки, жених». Она осталась за «железным занавесом» в Латвии, и едва ли до нее могла дойти весть, что одна из девочек вышла-таки за него замуж. А много лет спустя я увидела запомнившийся мне ее ранний портрет (девочка с цветочной корзинкой) в Москве у двоюродного брата матери мужа. Судьба людей, судьба вещей...
Жук, как все звали моего мужа, имел за собой опыт работы в Би-би-си и был приглашен в Мюнхен на должность заведующего отделом последних известий радиостанции «Освобождение», позднее переименованной в «Свободу». (См. главу о «Россиянине» и его редакторе.) Работая на двух разных радиостанциях, мы, тем не менее, были объединены общим интересом к делу. В этой деятельности мы видели больше смысла, чем в расчете на национальную революцию, то, на что тогда была направлена работа НТС, и вскоре вышли из Союза. К тому же в это время в НТС происходил серьезный раскол, приведший к уходу многих других. С нашей точки зрения, что могло быть лучше представившейся замечательной возможности общения со слушателем в России посредством радио, пробивать сквозь глушение «железный занавес» недоступной людям информацией...
А попала я на «Голос Америки» случайно. Чарльз Львович Маламут, которого я встретила на Посевской конференции во Франкфурте, легкомысленно предложил мне, если буду в Мюнхене, зайти на пробу голоса. Когда я там появилась, он пробу голоса устроил, но сказал, что вакансий у него нет и пусть я лучше попытаю счастья на «Освобождении», где сейчас набирают сотрудников. Там мне устроили не только пробу голоса, но и экзамен на знание языков — русского, немецкого, английского — и сказали, что на работу возьмут. Я даже не поинтересовалась, на каких условиях, и поспешила назад в Марокко, возобновлять мой истекающий временный паспорт, с тем чтобы сразу вернуться в Мюнхен. По дороге, однако, я снова заехала во Франкфурт, где меня увидел один из американских начальников «Освобождения», который решил — как он мне впоследствии признался — что НТС пытается заслать меня на «Освобождение» в качестве своего «агента». В то время радиостанция, созданная ЦРУ под эгидой Американского комитета освобождения народов России, должна была по замыслу стать органом Координационного центра борьбы с большевизмом, объединяющего все эмигрантские национальные и политические организации. НТС, увидев несовместимость преследуемых этими организациями целей, отстранился от сотрудничества с Координационным центром, изолировав себя таким образом от участия в работе «Освобождения». Недоверие было обоюдным, а посему, когда я, вернувшись из Марокко, предстала перед начальником отдела кадров, тот смущенно начал говорить, что ведь мне не было выслано контракта, а следовательно, и обязательств по отношению ко мне у радиостанции нет и в услугах моих она не нуждается. Словом, как жаль, что я зря приехала из Африки... Не знал он только одного: за час до того я заходила к моей подруге по прежним мюнхенским дням Наташе Мейер, работавшей на «Голосе». Там меня увидел Маламут. Он как раз лишился услуг одного из дикторов и тут же предложил мне работу, если я смогу под каким-нибудь предлогом отказаться от обещания работать на «Освобождении»!
Вот как получилось, что, еще не зная, где я буду в Мюнхене жить, а чемодан мой лежал на вокзале в камере хранения, я оказалась перед микрофоном студии «Голоса Америки».
Надо сказать, что несмотря на присутствие в Мюнхене бывшего премьер-министра России Александра Федоровича Керенского (человека в личном общении обаятельного), из попытки создания Координационного центра в конечном итоге ничего не получилось. Что же касается приема на работу членов НТС, то их принадлежность к Союзу вскоре перестала быть препрятствием, и многие бывшие и настоящие члены его становились авторами политических, исторических и религиозных программ «Свободы/Освобождения».
К работе на станции были привлечены и видные деятели эмиграции, не имевшие отношения к каким-либо политическим объединениям. Тут были писатели Гайто Газданов и Александр Бахрах, поэтесса Ирина Гуаданини, историк Владимир Вейдле, бывший начальник русской службы Би-би-си Виктор Франк — сын высланного из Советского Союза философа С.Л.Франка, и др. Большинство сотрудников «Освобождения» и «Голоса Америки» работали с большой отдачей делу, не за деньги, а ради идеи. Передачи западных радиостанций старательно заглушались, и обратной связи со слушателями у нас долгое время не было. Нас это не обескураживало. Мы верили, что информация наша пробивает «железный занавес».
Подготавливая статью для журнала «Посев» по случаю пятидесятилетия вещания «Свободы», начало которого совпало со смертью Сталина, я нашла текст одной из регулярных бесед Виктора Франка, в которой он говорил об отношении к поставленным перед собой задачам:
«Смерть Сталина вызвала бурное идейное половодье... Пришло в движение все. Началось подспудное, а потом и полуоткрытое обсуждение решающих вопросов: “Где и когда мы сбились с дороги? Какими путями двигаться вперед? Что убрать, что оставить?” В этой атмосфере радостного беспокойства и взволнованного брожения мы, сотрудники радиостанции “Свобода”, знали, что наша главная задача состоит в оказании посильной помощи людям, живущим в Советском Союзе, помощи не посредством готовых рецептов, а посредством честной и трезвой информации и углубления и осмысления шедших на нашей родине споров».
В значительной мере эти задачи разделяли и мы — сотрудники «Голоса Америки», хотя официальный упор делался на внутренние американские дела и международную политику. Наш непосредственный начальник в Мюнхене Чарльз Львович Маламут, в прошлом корреспондент Ассошиэйтед пресс в Москве, был убежденным антикоммунистом и не очень считался с политическими директивами Государственного департамента США, которому в те годы подчинялся «Голос Америки». Работу свою он любил страстно и всячески поощрял инициативу своих сотрудников, в том числе таких молодых и неопытных, как я. Его самым близким сотрудником был Александр Степанович Казанцев, автор книги «Третья сила» о роли НТС во время войны и его влиянии на власовское движение. Он-то и стал моим главным ментором в Мюнхене, которому я обязана тем, что стала на путь радиожурналистики.
Наш мюнхенский очень дружный штат сотрудников русского отдела был небольшим; большая часть программ «Голоса Америки» велась из Нью-Йорка, а позже из Вашингтона. Мы пользовались тем преимуществом, что между Москвой и Мюнхеном было всего два часа разницы во времени. Поэтому, каждый день начинался с того, что кто-то из нас — часто это приходилось делать мне — надевал наушники и слушал текст передовицы «Правды», делая нужные выписки. После чего Степаныч, как мы звали Казанцева, садился строчить очередной ответный, обычно едкий комментарий, который уже через несколько часов шел в эфир. Иногда на события в Советском Союзе с такой же оперативностью отзывался сам Маламут. (Мы знали: когда он рожает свой комментарий, лучше к нему не соваться — добрейший Чарльз Львович превращался в льва.) Другим преимуществом было и то, что наши передачи были хорошо слышны на средних волнах военнослужащим в советской зоне оккупации. Однажды во время эфира я увидела за стеклом студии каких-то двух парнишек, которые о чем-то переговаривались, указывая на меня. Оказалось — недавние перебежчики, бывшие слушатели. Один считал, что я должна была быть блондинкой, другой представлял себе меня брюнеткой. Это была первая встреча с живым слушателем!
В 1958 году европейский отдел «Голоса Америки» закрыли. Официальной причиной была экономия средств, но среди сотрудников преобладало мнение, что Вашингтон был недоволен нашей слишком большой вольностью. Маламут и Казанцев перешли на «Освобождение». Некоторое время проработала там и я.
В начале следующего года муж был переведен в Нью-Йорк, где он вскоре стал заведующим передачами «Свободы» при главной квартире Американского комитета, в ведении которого находилась радиостанция. В его команде были такие незаурядные личности, как писатели Роман Гуль, Владимир Варшавский, Михаил Коряков, Геннадий Андреев (Хомяков), в прошлом видный меньшевик Ю.П. Денике; приносил в студию свои еженедельные беседы и ректор Свято-Владимирской духовной академии в США о.Александр Шмеман. Теперь они изданы в России отдельным сборником.
В шестидесятых годах работа стала особенно интересной. По мере возникновения самиздата «Свобода» стала уделять этим материалам все больше времени в эфире. А когда начали выпускать из СССР так называемую третью волну эмиграции, то в Мюнхене, а отчасти и в Нью-Йорке появились из ее числа и новые сотрудники. С одной стороны, это вызывало на станции трения, но с другой — внесло большее разнообразие голосов и большую близость к слушателям.
У нас с мужем было двое детей, Сергей и Анна. Чтобы быть больше времени с ними, я в течение четырнадцати лет работала внештатным нью-йоркским корреспондентом «Голоса Америки». Мне приходилось в основном освещать культурные события и проводить интервью с разными представителями общественной жизни «большого» Нью-Йорка, среди которых было немало русских.
В 1973 году мы переехали в Вашингтон. Я вернулась в число штатных сотрудников и включилась в ежедневную работу русской редакции «Голоса» в качестве автора передач, редактора и диктора. Муж стал работать дипломатическим переводчиком при Государственном департаменте.
В отделе культуры русской редакции, куда меня назначили, я застала нечто вроде молодежного бума, который поощрял начальник этого отдела эрудит и поэт Владимир Федорович Мансветов. Родился он в Енисейске, до войны жил в Праге, где участвовал в литературном кружке «Скит поэтов» и печатался в его сборниках. Незадолго до моего приезда в Вашингтон ему удалось съездить в командировку в Москву. Вернулся он подавленный, с твердым убеждением, что никаких перемен в России быть не может: население слишком запугано, у людей, сформировавшихся в советскую эпоху, забиты мозги официальной пропагандой. Следовательно, вся надежда на подрастающую молодежь. Поэтому надо завлекать их популярной у нас музыкой, молодыми, непосредственно звучащими голосами, пусть даже с американским акцентом, и рассказами о том, как живут у нас простые американцы. Мнение это, надо сказать, разделяли не все, и не этим, конечно, ограничивались передачи «Голоса Америки» на СССР.
Через год Мансветов скоропостижно скончался от рака, а на его место назначили меня. Не могу сказать, что мне было легко занять место такого талантливого и образованного человека. Непросто было и лавировать между молодежью, которую он во всем поощрял, и старшими сотрудниками, которых я считала нужным привлечь к более ответственной работе. На долю моего отдела приходилось более трех часов в день эфира, чтобы их заполнить, хотелось найти золотую середину между интересами молодых слушателей, которые под нашу музыку устраивали танцы, и теми, кто ждал от нас более насыщенной информации. Мы стали уделять больше внимания художникам-нонконформистам, самиздату, интервью с такими людьми, как Ростропович, Максимов, Галич, с выезжающими диссидентами, а также мнению американских специалистов о советской экономике, здравоохранении, экологии и пр.
Зимой 1976 года удалось устроить мою первую поездку в Советский Союз. Зашевелились ли там мои русские корни? Да, моментами казалось, что было бы так естественно жить в этой стране, где все говорят по-русски, с историей которой связано не одно поколение моих предков. Особенно остро я почувствовала это в Петербурге, ожившем для меня в поэзии Пушкина, в стихах Ахматовой, и уж конечно, в романах Достоевского. Но стоило предаться ностальгии, как тут же отрезвляюще напоминала о себе советская реальность: политический зажим, отсутствие самых простых житейских удобств, подозрительность, грубость, и начинало тянуть домой... в Америку.
В Москве каким-то образом меня разыскал писатель Василий Аксенов, и мы договорились о встрече, которую «органы» пытались сорвать: в моем номере гостиницы «Украина» в назначенное время отключили телефон, у него сел аккумулятор. Тем не менее встреча состоялась. Аксенов был одним из тех, кто перестал бояться. Он отвез меня в Переделкино, показал дачу Чуковского, старинную переделкинскую церковь. Был вечер, шел снег, и, как в шпионском фильме, за нами, слепя фарами, следовала машина бдительных гэбэшников. Отвез меня Аксенов и на писательскую дачу, там у него была своя комната. Мы вошли в гостиную, где сидели разные маститые авторы почтенного возраста. Кто читал, кто дремал, кто вел беседу с соседом. Аксенов не удержался и громогласно представил: «Это — Людмила Чернова из “Голоса Америки”». Никогда не забуду, какое это произвело впечатление на остолбеневших товарищей — сочетание ужаса с изумлением от столь неожиданного появления инопланетянки. Они так и застыли в своих позах. У себя Аксенов показал мне рукопись романа «Ожог». Аксенов знал, что шансов напечатать роман в СССР — никаких, и надеялся издать его на Западе. Манускрипт был увесистый. Помню, я подумала — это все равно что держать в руках еще не родившегося ребенка. С каким интересом я потом читала «Ожог», когда он вышел в Америке.
Большое впечатление осталось у меня от общения с диссидентами и правозащитниками. На квартире члена Хельсинкской группы Людмилы Алексеевой для меня была устроена встреча с другими участниками Московской хельсинкской группы. Тут за столом были Гинзбурги, Орлов, Турчин и другие. От них мне пришлось выслушать немало критики по поводу наших передач за недостаточно полное освещение их деятельности. Я поняла тогда, что при всей ответственности, с которой мы относились к нашей работе, мы все же недооценивали того влияния, которое информация с Запада имела на настроения в стране и даже на происходящие там внутренние процессы. Через несколько дней Гинзбург и Орлов были арестованы, а Людмила Алексеева вскоре выслана на Запад.
Случилось так, что как раз в тот день разнеслась весть об обмене арестованного Владимира Буковского на лидера чилийской компартии Корвалана. От Алексеевой мы всей гурьбой отправились на квартиру матери Буковского, где спешно паковали чемоданы. Сам Буковский еще ничего о своей судьбе не знал, но молва о предстоящем обмене разнеслась по Москве молниеносно (вот вам роль западного радио!), и в доме Буковского, окруженного гэбистскими машинами, в тот вечер побывала вся диссидентская рать, от Сахарова до Щаранского. Эти люди показались мне самыми свободными людьми в России. Внутренне свободными.
Пребывание в Советском Союзе заставило меня пересмотреть свою роль на «Голосе» и постараться, где это от меня зависело, внести изменения, которые могли бы приблизить нас к чаяниям наших наиболее серьезных слушателей. Своими впечатлениями от поездки и четким выводом, что монополия советской цензуры и пропаганды нарушена, я успела поделиться с мужем, который сам посвятил этому делу более четверти века. Спустя четыре дня после моего возвращения в Вашингтон он скоропостижно скончался.
В 1980 году я вышла вторично замуж. Моим мужем стал Илай Флам, журналист по профессии, поступивший на работу в Информационное агентство США, частью которого в ту пору был «Голос Америки». После Аргентины и Венесуэлы он провел три года на посту пресс-секретаря американского посольства в Москве, а затем был назначен на пост заведующего отделом вещания «Голоса Америки» на Советский Союз. С собой он принес не только свой прошлый опыт независимого журналиста, но и понимание обстановки в Советском Союзе, что положительно сказалось на наших программах. (Тогда мне в голову не приходило, какую роль он будет играть в моей личной жизни.)
После свадьбы я последовала за ним в Мадрид, где он был атташе по делам культуры и где в то время открылась встреча Комиссии по безопасности и сотрудничеству в Европе по проверке выполнения Хельсинкских соглашений, о ходе которой я давала ежедневные репортажи. Основной упор западных делегаций делался на нарушении прав человека в Советском Союзе, к великому недовольству главы советской делегации Ильичева, дипломата сталинской школы.
В Вашингтон мы вернулись два года спустя. Вскоре дочь окончила университет, став врачом-ветеринаром, а сын пошел по строительной части. Муж мой возглавил на «Голосе Америки» отдел вещания на Латинскую Америку, но вскоре вышел на пенсию, а меня назначили главой четырех редакций: азербайджанской, армянской, грузинской и узбекской. Моя роль из-за незнания этих языков сводилась в основном к административной работе, и я рада была через несколько лет вернуться в качестве старшего корреспондента к работе в эфире, с поездками в Вену, Копенгаген, Хельсинки, Лондон, где происходили очередные правозащитные конференции и встречи. Было еще и несколько командировок в Москву. Одна из них — сразу после подавления путча в августе 1991 года. На освещение этого события у нас в Вашингтоне были мобилизованы все силы, работали мы круглосуточно, глубоко переживая все, что происходило в Москве. И вот так странно и радостно было видеть над Кремлем трехцветный флаг и ощущать воздух свободы. Вокруг Белого дома еще не убраны были все баррикады, и на одной из них я своими глазами увидела надпись: «Спасибо, “Голос Америки”, за правдивую информацию!»
Время быстро откатывается назад, и сегодня, когда забыто глушение, когда можно по Интернету мгновенно вызвать любую информацию, а газеты пишут о том, за что раньше давали годы ГУЛАГа, многим, особено людям помоложе, трудно себе представить, какую огромную роль «Голос Америки», Би-би-си и «Свобода» сыграли, влияя на умы людей, отделенных от остального мира «железным занавесом». Я считаю огромной жизненной удачей, что мне посчастливилось принять в этом деле участие, и благодарна судьбе, что дожила до времени, когда, надеюсь, острая нужда в нем отпала.
* * *
Выйдя на пенсию в 1993 году, я написала книгу, посвященную участнице французского Сопротивления Вики Оболенской (Вики. Княгиня Вера Оболенская. М.: Русский путь, 1996; 2005), потом занялась другим делом — созданным нами комитетом «Книги для России». Комитет собирает вышедшие в российской диаспоре публикации и пересылает их в Москву, в Библиотеку-фонд «Русское Зарубежье», откуда многие книги поступают в другие библиотеки страны.
Книги приходят к нам со всех концов Америки, в том числе из Канады. Один из наших источников — Сергей Александрович Зауэр. Сам он географ, двадцать пять лет проработал в университете Западного Онтарио директором картографической библиотеки, одной из крупнейших в Северной Америке, но еще в 1972 году он основал издательство «Заря» (город Лондон, провинция Онтарио), выпустившее сто девятнадцать названий книг на русском языке, многие из которых мы смогли переслать в Россию.
Редкий дар — прекрасно изданные тома двуязычной серии «Памятники русской духовной музыки» — мы получили от музыковеда В.П.Морозана. Он основал в городе Мэдисон (штат Коннектикут) издательство «Русская музыка» («Musica Russica»), выпускающее помимо отдельных нотных изданий православных церковных песнопений полные собрания духовных произведений таких композиторов, как Бортнянский, Гречанинов, Калинников, Чайковский и др.
Почти каждый получаемый ящик содержит сюрпризы. Так, например, была нам пожертвована «Библиография русской эмигрантской литературы, 1918–1968 гг.», составленная доктором Л.А.Фостер. Ее труд охватывает 1389 страниц с указанием 17 тысяч публикаций.
Во время поездки на Аляску я познакомилась с заслуженным профессором Аляскинского университета в Фербенксе антропологом Лидией Блэк. Выйдя на пенсию, она поселилась на острове Кадьяк, где занялась спасением пришедших в запустение архива и библиотеки при духовной семинарии им. св. Германа Аляскинского. Ей мы обязаны тем, что семинария пожертвовала для возвращения в Россию несколько ящиков ценных дублей книг и журналов, присланных для окормления аляскинской епархии еще в царское время. Самой Л.Т.Блэк принадлежит ряд исторических и антропологических трудов на английском языке, в частности биография св. Иннокентия (A Good and Faithful Servant. U. of Alaska Press, 1997), «Искусство алеутов» (Aleut Art, 2003) и последний обширный исследовательский труд — история русских на Аляске (Russians in Alaska. U. оf Alaska Press, 2004). За эту работу Лидия Блэк была признана «историком года» штата Аляска.
Наш комитет собирает книги всех волн эмиграции и всех политических направлений, но чем они были раньше выпущены — тем они, естественно, ценнее. Послевоенные книги издательства «Посев» во Франкфурте и парижского издательства «YMCA-Press» или книги, вышедшие до войны в Америке в издательстве писателя Гребенщикова в Чураевке (штат Коннектикут), становятся библиографической редкостью. Поэтому особенно приятно, когда они сейчас всплывают на поверхность, с тем чтобы стать достоянием российского читателя.
* * *
Оглядываясь на прошлое, могу сказать, что жизнь моя была полна неожиданных поворотов и неизвестно, что еще будет впереди. Не все в ней было в радость, но свою судьбу ни на какую другую я бы не променяла. Почти семьдесят лет пришлось на двадцатое столетие, с его войнами, диктатурами, террором, гонениями. Казалось, к XXI веку открылись более радужные перспективы. Но так ли это? Настоящий сборник заканчивается главой о беспрецедентном теракте, свидетельницей которого, почти жертвой, была моя школьная подруга Катя Тевяшова (Иляхинская), находившаяся в одной из башен Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Можно только надеяться, ради наших детей и внуков, что не это и не Беслан являются знамением грядущего времени.
Вскоре наша компания распалась: Ириша Брунст уехала в Париж учиться в Сорбонне, еще раньше в парижский Свято-Сергиевский богословский институт отправился будущий протоиерей о.Кирилл Фотиев. Его двоюродный брат Глеб Рар и Миша Кудрявцев, откликнувшись на призыв из центра НТС, уехали во Франкфурт, чтобы принять участие в «закрытой работе». Для Миши это обернулось засылкой в СССР, где он и его напарник, тоже из Марокко, вынуждены были предстать перед властями. Сама я тоже рвалась во Франкфурт, но сперва уехала учиться в Лондон. В сентябре 1952 года я приехала во Франкфурт на ежегодную посевскую конференцию и познакомилась там с моим будущим мужем Валерианом Оболенским, а также с приехавшим из Мюнхена начальником русской службы европейского филиала «Голоса Америки» Чарльзом Львовичем Маламутом. В результате не прошло и нескольких недель, как, обливаясь от страха и волнения холодным потом, я вышла в эфир со сводкой последних известий. С этого началось мое сотрудничество с «Голосом Америки», продолжавшееся более сорока лет.
Что касается тоста за встречу с Россией, это сбылось нескоро.
* * *
Декабрь 1976 года. Вчера я вылетела из Вашингтона. Сегодня, после пересадки во Франкфурте, подлетаю в сумерках к Москве. Самолет уже идет на снижение, уже можно разглядеть крыши деревень, но лишь тут и там светится тусклый огонек, и нет того блеска магистралей с движущимися лентами машин и все более ярких огней, по которым можно судить о приближении к европейским столицам или большим городам Америки. «Россия, нищая Россия...» — сами собой вспомнились стихи Блока. Эти горькие слова преследовали меня на протяжении всех четырех недель моей командировки от «Голоса» в Советский Союз. Какое убожество по сравнению с Западной Европой, где и следа не осталось от лишений и разрухи времен Второй мировой войны, какие сумрачные лица отягощенных заботами людей... И всюду чувствовалась тяжелая рука политического зажима; приходилось прибегать к разным, и не всегда успешным, уловкам, чтобы не скомпрометировать советских граждан, которым в брежневские времена все еще грозили репрессии за общение с человеком из иного мира, особенно со столь одиозной фигурой, какой являлась представительница «вражеского голоса». И все же пусть за мной была слежка, пусть были неумные попытки провокации, пусть бабки на улице корили меня за то, что хожу в московскую стужу без шапки, и тошнило от беспримерной тупости плакатов, призывавших к выполнению «исторических решений» очередного съезда КПСС (каких — никто мне ответить не мог), несмотря на все это и многое другое, — то, что я ступала по русской земле, было исполнением острого желания, которое я испытывала с детства.
Родилась я с латвийским гражданством, каким обладали и мои родители, приехавшие в Латвию детьми, но национальность за нами признавалась русская. И не только по паспорту. Благодаря тому что Латвия, Литва и Эстония возникли как независимые государства на территории прежней России, там наряду с беженцами из Советской России было и коренное русское население. По данным 1935 года, из примерно двухмиллионного населения Латвии двенадцать процентов составляли русские. Причем почти все были полноправными ее гражданами. Меньшинственные права русских наряду с правами евреев и немцев были закреплены законодательством, принятым в 1921 году, когда Балтийские государства стали членами Лиги Наций. В Латвии были русские государственные школы, в которых все предметы, кроме латышского языка, преподавались по-русски; Рига была важным культурным центром русского зарубежья и занимала одно из первых мест по изданию книг, газет и журналов. Дедушка мой Петр Николаевич Якоби, выпускник Императорского училища правоведения, будучи юрисконсультом латвийского Министерства юстиции, работал по выработке Уголовного уложения. Одновременно он принимал активное участие в эмигрантской общественной жизни, был председателем Русского национального союза в Латвии и Русского юридического общества, а также основателем и издателем выходившего на русском языке журнала «Закон и суд». Однако с приходом к власти президента Ульманиса в 1934 году, введшего авторитарный и националистический режим, меньшинственные отделы Министерства образования были ликвидированы и права меньшинств стали ограничивать. Одной из жертв оказался журнал «Закон и суд», который закрыли в 1938 году. Тем не менее русская жизнь в Латвии не заглохла: продолжали выходить ежедневная газета «Сегодня» и журнал «Для Вас», работал Театр русской драмы, издательства выпускали русские книги, в стране к концу тридцатых годов все еще насчитывалось свыше ста основных русских школ и две гимназии — одна в Риге, другая в Режице. Православная Церковь была приравнена к другим религиям, действовали русские скауты, устраивались русские балы и концерты... Мы, дети, и наши родители свободно говорили по-латышски, но старшее поколение как-то обходилось одним русским.
Ощущению русскости способствовал и весь быт. Даже при самой большой нужде пасхальные столы ломились и мужчины на первый день Праздника ходили с визитами по домам, нередко возвращаясь навеселе. Дедушка для праздничных посещений закручивал усы, надевал пахнувшую нафталином «визитку», которую мало кто тогда уже носил, и золотую цепочку со всевозможными брелочками и семейными наградами царского времени (его дед академик М.С.Якоби был известный физик-изобретатель, а отец — сенатор), доставлявшими мне в детстве огромное удовольствие. Патриархальность быта на лето переносилась из города в деревню или на взморье: по старинке, прямо как у Лариных, варили варенье, играли в серсо и крокет, а вечером — в карты. Замужним дамам целовали ручки, а мужчины, если, не дай бог, их заставали на улице без галстука, стыдливо прикрывали шею ладошкой. Много читали вслух, музицировали, пели, среди взрослых велись споры о литературе, политике («кто повинен в гибели России») и на другие отвлеченные темы. Споры доходили до такого накала, что казалось, мои родные разругаются на всю жизнь, но уже на следующий день они мирно пили вместе чай или отправлялись за грибами.
В каком-то отношении мы жили отголосками XIX века. Две мои тети, младшие сестры матери, в один и тот же день вышли замуж за двух братьев, князей Енгалычевых. У их матери было родовое имение Крыжуты, совсем недалеко от советской границы. Читая Толстого или Тургенева, я представляла себе русский помещичий быт именно таким, какими были обедневшие Крыжуты с их деревянным особняком, керосиновой лампой над большим обеденным столом, сборной мебелью, длинным коридором, по обе стороны которого шли спальни с выходящими в сад низкими окнами. Чтоб ехать на станцию, подавали лошадей (к ним кучер обращался по-французски: «Алле, алле, Миньон!»), а хозяйство велось самой княгиней и ее братом с помощью нескольких латгальских крестьян. Она, как и большинство эмигрантов, не гнушалась любой работой.
Парадокс эмиграции довоенного периода состоял в том, что, с одной стороны, люди, потерявшие решительно все, включая родину, шли на любые заработки: рабочими, шоферами такси, швеями, официантками, сиделками, а с другой стороны — продолжали соблюдать старые светские условности, но главное — не позволяли нужде заставить их скатиться в обывательщину. Не помню, чтобы кто-нибудь вздыхал по потерянным поместьям или социальным привилегиям, зато, тоскуя по России, они ревниво оберегали свое культурное наследие: на последние гроши покупали книги, надев единственное выходное платье, отправлялись в театр или на концерт, питали детское воображение рассказами о их собственной молодости, а главное — читали нам русские книги. Мое, рожденное на Западе поколение было вскормлено русской литературой, и, думается, именно ей мы обязаны рано привившейся любви к России, ее языку и желанию когда-нибудь эту Россию увидеть своими глазами. Когда мы ездили в Латгалию, я, хоть и маленькая, уже сознавала, что Россия вот тут, совсем рядом, а вместе с тем, такая недоступная и страшная: об арестах, расстрелах, концлагерях я тоже слышала с детства.
Если до 1940 года в Прибалтике еще тянулись живые нити к XIX веку, то все изменилось, когда в результате пакта Молотова–Риббентропа, поделившего сферы влияния между Гитлером и Сталиным, восточная часть Польши, Литва, Латвия и Эстония оказались поглощенными Советским Союзом. Этому сопутствовали неизменные репрессии: аресты, расстрелы или ссылка. Одним из первых был арестован дедушка Якоби. Он был отправлен в «исправительно-трудовой» лагерь под Котласом, где вскоре погиб. Перед самым германским нападением на Советский Союз стали проводиться массовые депортации населения в Сибирь. Наша семья избежала высылки только благодаря тому, что Латвию очень быстро заняли немецкие войска; когда обнаружились списки НКВД, выяснилось, что и наша фамилия числилась среди подлежащих депортации, а мой отец, инженер по специальности, должен был быть арестован и расстрелян.
Старый мир развалился с поразительной быстротой. Когда при немцах вновь открылась моя русская школа, мы очень многих недосчитались: некоторые ученики успели со своими семьями уехать в Германию еще до начала военных событий, другие исчезли в советский год, а учившиеся с нами дети из еврейских семей были убиты немцами — участь, которая в первый же год постигла практически все еврейское население Прибалтики.
Весна 1943 года принесла нашему семейству прибавление: родители мои удочерили маленькую девочку, вывезенную немцами в числе других из пограничной полосы Белоруссии, которую они «зачищали» от партизан. Матерей отправили в концлагерь на территории Польши, а детей оставили умирать в концлагере Саласпилс под Ригой. Многих удалось спасти и распределить по семьям, многие погибли. История моей сестры Таси, с ее собственных слов, описана в отдельной главе.
Летом 1944 года, когда начали подступать советские войска, моим родителям, как и многим другим, предстояло решать: уходить с немцами или оставаться? Никто в моем окружении не строил себе иллюзий относительно германской политики. Было достаточно хорошо известно о действиях эсэсовских карательных органов в занятых областях, знали мы и о существовании концлагерей. Не знали только о газовых печах. С другой стороны, перспектива новой советской оккупации была не менее страшной: нашей семье она грозила почти верной гибелью.
Зиму 1943-го и весну 1944 года мы провели в дачном местечке под Ригой. Родители часто оставались ночевать в городской квартире. Пользуясь этим, я до позднего вечера, до боя кремлевских курантов, слушала передачи московского радио. До сих пор помню торжественный голос Левитана, объявлявший об очередной победе Красной армии, об отвоеванных от немцев областях. Меня это очень волновало, победы радовали. Я также с упоением слушала московские музыкальные передачи, особенно фрагменты из русских опер. Уезжать в Германию совсем не хотелось, но выбор из двух зол был сделан. В августе 1944 года на грузовом немецком судне по заминированному Балтийскому морю мы уплыли в Германию. Для меня, тринадцатилетней, разлука с близкими людьми, с дорогими мне местами была первой жизненной травмой, которую я долго изживала в ненавистной мне военной Германии. Сегодня мое состояние назвали бы депрессией, но тогда на него не обращали внимания: надо было выживать, заботиться о добыче продовольствия, спасаться от бомб, штурмовать переполненные поезда, отбиваться от давки напирающих толп бегущих от советской опасности. Мы двигались в западном направлении, надеясь попасть под оккупацию американцев, но Тася тяжело заболела, и конец войны застал нас между городами Лейпциг и Галле. До самого последнего момента мы не знали, чьи будут у нас первые танки — советские или американские. Пришли американцы, и родители облегченно вздохнули, еще не зная, что по Ялтинским соглашениям эта часть Германии станет советской зоной оккупации.
Приход американцев, возможно, спас жизнь моей сестре: маме удалось залучить к нам американского военного врача, который выдал какие-то таблетки, и умиравшая было девочка стала быстро поправляться. Вероятно, это был пенициллин. Получили мы также и приличные жилищные условия в реквизированной немецкой вилле, стало лучше с питанием. Но продолжалось это недолго. В один прекрасный день нам велено было грузиться с пожитками на машины, предоставленные военными властями. Тут-то мы и узнали о том, что и Лейпциг, и Галле будут отданы под советский контроль. Нам, как гражданам Балтийских стран, повезло: западные союзники не признавали аннексии Литвы, Латвии и Эстонии Советским Союзом, потому мы не подлежали насильственной репатриации. Американцы обязаны были вывезти нас в американскую зону. Хуже было беженцам и «остам» из Советского Союза. Они тысячами двигались в западном направлении, пешком, со стариками и детьми, неся на себе всю поклажу или впрягаясь в тележки. Тут были и крестьяне, и горожане, и бывшие военные. Американцы недоумевали — как это так: их страна победила в войне, а они не хотят туда возвращаться? И как трагично, что в результате той же Ялтинской конференции Рузвельта, Сталина и Черчилля большинство из них все равно не избежало насильственной репатриации со всеми вытекавшими из этого последствиями: фильтрационными лагерями, а за ними — для многих — paсстрелом или ГУЛАГом.
Эта чаша нас миновала. После краткого пребывания в беженском лагере в Маннхейме, начальник которого, кстати, на свой страх и риск отменил попытку насильственного увоза находившихся там украинцев, мы перебрались в Мюнхен. Там для меня началась очень счастливая пора, в значительной мере определившая дальнейший ход жизни.
* * *
Мауеркирхерштрассе, 5. Дом «Милосердный самарянин». Гимназия. Русские скауты (ОРЮР). Об этом написали и другие участники нашего сборника, которые, как и я, очень многим обязаны всей той кипучей и разнообразной деятельности, которой жил этот Дом, которой жили и мы — подростки. Наша квартира была на окраине Мюнхена, но возвращалась я домой обычно самым последним трамваем, а иногда, особенно если в школе устраивались танцы, мы с подругами просто оставались ночевать на раскладушках в одной из классных комнат.
Эти несколько мюнхенских лет, помимо общего образования, очень расширили круг моих интересов. Директор гимназии Павел Дмитриевич Ильинский был страстным искусствоведом. Он устраивал интереснейшие экскурсии по баварским музеям и старинным церквам и замкам. Однажды он получил в свои руки на несколько дней иллюстрированную историю русского искусства Грабаря. Недолго думая он снял нас, старших, с уроков и мы получили насыщенный курс по русской живописи и зодчеству. Под руководством замечательного педагога Вадима Павловича Курганского после занятий работал литературный кружок и ставились спектакли. Он был горбун, но я никогда не слышала, чтобы хоть кто-нибудь позволил себе отпустить по этому поводу едкое замечание. О нашем духовном развитии заботился основатель Дома о.Александр Киселев, он же настоятель домовой церкви Преподобного Серафима Саровского. Под его общим руководством действовало несколько религиозных кружков.
Параллельно со всем этим (когда мы успевали учиться?) шли сборы ОРЮР, устраивались походы, летом — лагеря и курсы для руководителей и начальников отрядов. А позже — в семнадцать лет — я вступила в Народно-трудовой союз, членами которого состояли почти все наши скаутские руководители и почти все мои друзья. Было одно исключение — отчаянный Митя Граббе. В прошлом ученик кадетского корпуса в Югославии, он был немного старше нас, в гимназии больше не учился, в скаутах и в НТС, будучи по убеждению монархистом, не состоял, но был в нашей компании. В полученной от американских властей машине он возил главу Русской зарубежной церкви митрополита Анастасия, а тайком от него — и нас, грешных. Отец Мити протоиерей о.Георгий Граббе заведовал канцелярией при Синоде, от оккупационных властей у него было разрешение совершать богослужения в лагере интернированых власовцев, куда его доставлял все на той же машине Митя. А пока шла обедня, Митя прятал в багажник кого-нибудь из обреченных на выдачу, а потом вывозил из зоны лагеря. Таким образом он спас нескольких офицеров РОА. Впоследствии, эмигрировав в США, Димитрий Граббе получил признание как инженер-изобретатель в области микроэлектроники; сто сорок четыре разработанных им изобретения запатентовано в США, триста сорок два — в других странах. Но это было позже, в Мюнхене мы все варились в одном соку и жили общими интересами.
Русской я себя считала с детства, но мюнхенская пора возвела это сознание в следующую степень: в чувство долга перед Россией, идею служения, а как члена НТС — спасения России от большевизма. Пусть в этом было много наивного и многое впоследствии было пересмотрено в свете происходящих событий, да и собственного созревания, но идейный заряд, данный этой насыщенной порой, действует в какой-то мере по сей день.
Сохранилась фотография кульминационного начинания нашей скаутской дружины: мы стоим в несколько рядов на большой сцене одного из мюнхенских театров. Это — 7 ноября 1948 года. День скорби и непримиримости, который отмечаем постановкой, названной «Трагедия России», — монтаж в стихах и песнях со связующим текстом, в котором повествовалось о главных событиях начиная с 1917 года (отречение Николая II, Февральская революция, октябрь¬ский переворот).
Мой старый школьный приятель Виктор Челищев (Чич) передал мне сохранившийся у него сценарий и текст этой постановки, подготовленный, в основном, его другом Вовой Тремлем, начальником нашей дружины. Даже сегодня, просматривая эти страницы, я поражаюсь, как удачно был использован самый разнообразный материал, советский и эмигрантский, для иллюстрации трагедии России, какие были интересные сопоставления. Монтаж открывался бравой солдатской песней царского времени «Взвейтесь, соколы, орлами...», и тут же следовало стихотворение Есенина об отношении уставших солдат к Первой мировой войне («Война мне всю душу изъела...»). «Россия пала в бездну революции», — сказал ведущий, а хор подхватил революционный марш «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе...». Дальше — отрывок из поэмы Блока «Двенадцать».
На мою долю выпало прочесть замечательное стихотворение Ивана Савина о большевицком терроре — «Ты кровь их соберешь, по каплям, мама...». Говорят, в зале плакали.
Об эпохе военного коммунизма пелось в народных частушках: «Сидит Ленин на снегу, / гложет конскую ногу. / Ах, какая гадина, совет¬ская говядина» и т.д.
Белое движение иллюстрировалось гимном корниловцев и маршем дроздовцев. Но вот Ленин объявил о победе над белыми: «Мы разбили белобандитов и иностранную интервенцию и приступаем к построению социализма».
Трагедия участников Белого движения, оказавшихся в изгнании, была подчеркнута ностальгической песней «Молись, кунак, за край родной...», край, в котором построение социализма обернулось пятилетками, коллективизацией, концлагерями, но где пелось, что «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».
В ответ на это в России сложилась песня, в которой, среди прочего говорилось: «...а в степях Казахстана / Рыли мы котлованы, / Нам мерещилась только вода. / Нас ветра обжигали, / Нас снега засыпали, / Хоронили живых без следа, / А в газетах писали, / Что мы счастливы стали. / Завтра будет еще веселей. / А в тюремных подвалах до костей избивали / Изнуренных от пыток людей...»
Текст ведущего был скуп: «На костях и крови власть крепла. Нужно было готовиться к войне за мировой коммунизм». («Если завтра война, если завтра в поход...» — пел хор.) «Власть готовилась к войне, заключила союз с Германией, посылая туда тонны хлеба и масла»... Но вот: «Двадцать второго июня ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война...»
Ведущий напомнил о том, как в начале войны Красная армия бежала на всем протяжении фронта. Впереди в самолетах и на машинах — комсостав, а за ним в дорожной грязи, усталые и голодные, брели солдаты («Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...» — прочел один из наших мальчиков стихотворение Симонова, а за ним вступил хор: «Бьется в тесной печурке огонь...»).
Тысячи шли в плен, напомнил ведущий. Власти искали выхода и нашли: «За Родину», спасать отчество от немцев. Открытие церквей. Ввели погоны, ордена Кутузова и Суворова... Появилась надежда в народе, что власть начала меняться. В песнях зазвучали другие мотивы: «Жди меня, и я вернусь…», «На позицию девушка провожала бойца...».
«Но были и другие люди, — читаем в тексте постановки, — люди, знавшие большевизм слишком хорошо, чтобы этому верить». Так подходим к возникновению власовского движения, к попытке свержения советской власти в союзе с Германией. Хор вступает с маршем РОА (Русской освободительной армии): «Мы идем широкими полями, / на восходе утренних лучей. / Мы идем на бой с большевиками / за спасенье родины своей...» Но немцы, не видя всего безумия своей политики, продолжали ее. Продолжали существовать ост-лагеря, за колючей проволокой продолжали томиться русские пленные. Приближался конец войны. Части Красной армии выгоняли немцев за пределы России. Хор: «Где ж, вы где ж вы, очи карие, где ж ты мой родимый край? Впереди страна Болгария, позади река Дунай...» Но вот война кончилась. Германия капитулировала. Гитлер покончил с собой. «Уже последний пехотинец пал. / Последний летчик выбросился в море...» — прочитал стихотворение Ивана Елагина Юра Вербицкий.
Много русских, оказавшихся на территории Германии, решили не возвращаться на родину, где их ждали ссылка или расстрел. Но начались насильственные выдачи. Ведущий: «Потоки русской крови, прекратившиеся было с концом войны, полились снова. Возвращаться в страну победившего социализма не хотел никто. Лучше смерть. И они умирали. Резали себе бритвами вены, бросались с пустыми кулаками на танки и гибли. Черные траурные флаги веяли над лагерями, уже видевшими столько ужасов при немцах». Кто-то написал стихотворение о безнадежном положении интернированных и подлежавших выдаче участниках власовской армии: «Люди в сером ходят молчаливо / Без погон, значков и орденов, / Но в глазах застыла горделиво / Дума пленная раненых орлов. / Тихо, тихо в побежденном стане. / Не забыть увезенных друзей. / На широкой солнечной поляне / По весне не стало веселей».
Заканчивался монтаж, однако, на бодрой ноте — призыве к борьбе за Россию: «Бьет светлый час за Русь борьбы последней, / Нас не смущает ни свинец ни сталь. / России зов все громче, все победней, / Идем вперед. Нам ничего не жаль...»
Я так подробно остановилась на этой постановке потому, что она очень верно отражала наши настроения того времени. На публику, которая сама пережила многие из этих событий, «Трагедия России» произвела огромное впечатление, а для молодежи это был своего рода сжатый урок истории, поданный в художественной форме. О «Трагедии России» писали в русских газетах, и мы повторили постановку в нескольких лагерях для перемещенных лиц в Баварии. Позже это представление воспроизводилось в День непримиримости русскими скаутами в Новом Свете, в частности в Нью-Йорке и в Русском центре в Сан-Франциско.
«Трагедия России», к которой мы много готовились, оказалась апофеозом нашего мюнхенского существования. Вскоре после этого начались разъезды, преимущественно в США, но также в Канаду, Аргентину, Бразилию, Австралию, Марокко. Нам выпало Марокко.
* * *
Был декабрь 1948 года. Из Мюнхена вылетели в шерстяной одежде и зимних пальто. Приземлившись в Касабланке и выйдя из самолета под палящим африканским солнцем, стали стягивать с себя что можно, еще не дойдя до авиавокзала. Мы поселились в фабричном поселке на окраине города, где в течение года мой отец, хоть и инженер, должен был отбывать контракт как рабочий. Позже он перешел на работу по специальности сперва в одну американскую нефтяную компанию, а потом на строительство американской авиабазы. Мама зарабатывала шитьем.
К нашему приезду в столице Марокко Рабате уже находились прибывшие ранее из французской зоны оккупации две мои тетушки и бабушка, брат которой, как и многие офицеры Белой армии, в свое время поступил во французский Иностранный легион, а потом купил в Марокко землю, построил дом, посадил апельсиновые деревья и назвал свое хозяйство в честь старого имения семьи Лихачевых Устиновкой.
О русских в Марокко в этом сборнике пишут матушка Ирина Короленко и Ирина фон Шлиппе. Я их знала как Иришу Брунст, с которой очень подружилась, и Иришу Шимановскую, которая девочкой-подростком была в нашей скаутской дружине. В Марокко я посещала курсы в коммерческом училище, а потом работала на американской авиабазе, но главная энергия уходила на работу с русскими скаутами, состоявшими в ОРЮР. Надо признаться, что деятельность эта не столько была обусловлена любовью к детям, сколько сознанием того, что нельзя нашей молодежи дать раствориться во французской среде. Примером такой опасности были дети наших знакомых старожилов в Рабате. Слушая увертюру Чайковского «1812 год», они вскакивали с мест и становились навытяжку при звуках «Боже, Царя храни», но по-русски почти не говорили, а паспорта у них были советские. От соблазна, которому было поддались их родители — добровольно уехать на родину, — их спасли просочившиеся вести о судьбе, уготованной уже вернувшимся «совпатриотам».
Сборы, походы, а главное — летние лагеря, проводимые на самые скудные средства, создавали для молодежи ту среду, в которой они, поддерживая дружбу друг с другом, сохраняли свой язык и свою национальную принадлежность, несмотря на то что все они учились во французских школах и лицеях. Сегодня приятно сознавать, что один из наших «мальчиков», Толя Ракович, принял священство, стал настоятелем Александро-Невского собора в Париже, Вася Евец, пойдя по стопам своего отца, — главным его регентом. В хоре поют и его братья-близнецы, которых в Марокко звали собирательно Петропавликами, а сестра Ирина, помимо того что участвует в хоре, работает секретарем в русской гуманитарной организации Земгор. Юра Брюно много лет возглавлял Исполнительное бюро НТС, Ириша Шимановская-фон Шлиппе развернула большую благотворительную деятельность в России. Вероятно, есть и другие, кто тоже в той или иной мере причастен к русскому делу.
Марокко, как и послевоенная Германия, оказалось для нас полустанком. Полустанком незабываемым, так как помимо друзей и всей общественной деятельности мне посчастливилось побывать в древних городах, прямо как из «Тысячи и одной ночи», — Марракеше и Фесе, в Атласских горах и там, где начинается пустыня Сахара, увидеть своими европейскими глазами яркую экзотику субтропиков и библейский образ жизни арабских поселений и кочевников-бедуинов, с их верблюдами и черными шатрами. Однако я никогда не ощущала своей принадлежности к этой стране, не выучила арабского языка и была знакома лишь с горсточкой французов и говоривших по-французски арабов. О политической ситуации в Марокко и чаяниях арабов выйти из-под французского протектората имела лишь самое поверхностное представление, остро ощущала бесперспективность дальнейшей жизни для себя там и мечтала вернуться в Европу. В первой половине пятидесятых годов в силу политических перемен — выхода страны из-под статуса французского протектората и трудных экономических условий — произошел исход русских. Часть уехала во Францию, другие — в США, куда поехали и мои родители с сестрой. Но я к тому времени уже была в Мюнхене, с увлечением работала на «Голосе Америки» и была замужем за Валерианом Оболенским, с которым мы венчались в той самой церкви на Мауеркирхерштрассе, 5, где я отстаивала службы в мои гимназические годы.
 |
| Свадьба Оболенских в домовой церкви Св. Серафима Саровского.
Мюнхен, 7 февраля 1954 |
Маленькое отступление: живя во время войны в предместье Риги Предайне (Сосновое), я часто бывала у моей подруги в доме, принадлежавшем вдове доктора Фейнмана, урожденной графини Бутурлиной. В Лондоне у нее был внучатый племянник. Он приехал туда в 1939 году из Парижа со своей бабушкой на летние каникулы и застрял из-за начала войны. Людмила Дмитриевна со вздохом показывала нам фотографию этого черноглазого мальчика, сожалея, что он не тут, «а то был бы вам, девочки, жених». Она осталась за «железным занавесом» в Латвии, и едва ли до нее могла дойти весть, что одна из девочек вышла-таки за него замуж. А много лет спустя я увидела запомнившийся мне ее ранний портрет (девочка с цветочной корзинкой) в Москве у двоюродного брата матери мужа. Судьба людей, судьба вещей...
Жук, как все звали моего мужа, имел за собой опыт работы в Би-би-си и был приглашен в Мюнхен на должность заведующего отделом последних известий радиостанции «Освобождение», позднее переименованной в «Свободу». (См. главу о «Россиянине» и его редакторе.) Работая на двух разных радиостанциях, мы, тем не менее, были объединены общим интересом к делу. В этой деятельности мы видели больше смысла, чем в расчете на национальную революцию, то, на что тогда была направлена работа НТС, и вскоре вышли из Союза. К тому же в это время в НТС происходил серьезный раскол, приведший к уходу многих других. С нашей точки зрения, что могло быть лучше представившейся замечательной возможности общения со слушателем в России посредством радио, пробивать сквозь глушение «железный занавес» недоступной людям информацией...
А попала я на «Голос Америки» случайно. Чарльз Львович Маламут, которого я встретила на Посевской конференции во Франкфурте, легкомысленно предложил мне, если буду в Мюнхене, зайти на пробу голоса. Когда я там появилась, он пробу голоса устроил, но сказал, что вакансий у него нет и пусть я лучше попытаю счастья на «Освобождении», где сейчас набирают сотрудников. Там мне устроили не только пробу голоса, но и экзамен на знание языков — русского, немецкого, английского — и сказали, что на работу возьмут. Я даже не поинтересовалась, на каких условиях, и поспешила назад в Марокко, возобновлять мой истекающий временный паспорт, с тем чтобы сразу вернуться в Мюнхен. По дороге, однако, я снова заехала во Франкфурт, где меня увидел один из американских начальников «Освобождения», который решил — как он мне впоследствии признался — что НТС пытается заслать меня на «Освобождение» в качестве своего «агента». В то время радиостанция, созданная ЦРУ под эгидой Американского комитета освобождения народов России, должна была по замыслу стать органом Координационного центра борьбы с большевизмом, объединяющего все эмигрантские национальные и политические организации. НТС, увидев несовместимость преследуемых этими организациями целей, отстранился от сотрудничества с Координационным центром, изолировав себя таким образом от участия в работе «Освобождения». Недоверие было обоюдным, а посему, когда я, вернувшись из Марокко, предстала перед начальником отдела кадров, тот смущенно начал говорить, что ведь мне не было выслано контракта, а следовательно, и обязательств по отношению ко мне у радиостанции нет и в услугах моих она не нуждается. Словом, как жаль, что я зря приехала из Африки... Не знал он только одного: за час до того я заходила к моей подруге по прежним мюнхенским дням Наташе Мейер, работавшей на «Голосе». Там меня увидел Маламут. Он как раз лишился услуг одного из дикторов и тут же предложил мне работу, если я смогу под каким-нибудь предлогом отказаться от обещания работать на «Освобождении»!
Вот как получилось, что, еще не зная, где я буду в Мюнхене жить, а чемодан мой лежал на вокзале в камере хранения, я оказалась перед микрофоном студии «Голоса Америки».
 |
| Людмила Оболенская во время радиопередачи
европейского отдела «Голоса Америки». Мюнхен, 1954 |
Надо сказать, что несмотря на присутствие в Мюнхене бывшего премьер-министра России Александра Федоровича Керенского (человека в личном общении обаятельного), из попытки создания Координационного центра в конечном итоге ничего не получилось. Что же касается приема на работу членов НТС, то их принадлежность к Союзу вскоре перестала быть препрятствием, и многие бывшие и настоящие члены его становились авторами политических, исторических и религиозных программ «Свободы/Освобождения».
К работе на станции были привлечены и видные деятели эмиграции, не имевшие отношения к каким-либо политическим объединениям. Тут были писатели Гайто Газданов и Александр Бахрах, поэтесса Ирина Гуаданини, историк Владимир Вейдле, бывший начальник русской службы Би-би-си Виктор Франк — сын высланного из Советского Союза философа С.Л.Франка, и др. Большинство сотрудников «Освобождения» и «Голоса Америки» работали с большой отдачей делу, не за деньги, а ради идеи. Передачи западных радиостанций старательно заглушались, и обратной связи со слушателями у нас долгое время не было. Нас это не обескураживало. Мы верили, что информация наша пробивает «железный занавес».
Подготавливая статью для журнала «Посев» по случаю пятидесятилетия вещания «Свободы», начало которого совпало со смертью Сталина, я нашла текст одной из регулярных бесед Виктора Франка, в которой он говорил об отношении к поставленным перед собой задачам:
«Смерть Сталина вызвала бурное идейное половодье... Пришло в движение все. Началось подспудное, а потом и полуоткрытое обсуждение решающих вопросов: “Где и когда мы сбились с дороги? Какими путями двигаться вперед? Что убрать, что оставить?” В этой атмосфере радостного беспокойства и взволнованного брожения мы, сотрудники радиостанции “Свобода”, знали, что наша главная задача состоит в оказании посильной помощи людям, живущим в Советском Союзе, помощи не посредством готовых рецептов, а посредством честной и трезвой информации и углубления и осмысления шедших на нашей родине споров».
В значительной мере эти задачи разделяли и мы — сотрудники «Голоса Америки», хотя официальный упор делался на внутренние американские дела и международную политику. Наш непосредственный начальник в Мюнхене Чарльз Львович Маламут, в прошлом корреспондент Ассошиэйтед пресс в Москве, был убежденным антикоммунистом и не очень считался с политическими директивами Государственного департамента США, которому в те годы подчинялся «Голос Америки». Работу свою он любил страстно и всячески поощрял инициативу своих сотрудников, в том числе таких молодых и неопытных, как я. Его самым близким сотрудником был Александр Степанович Казанцев, автор книги «Третья сила» о роли НТС во время войны и его влиянии на власовское движение. Он-то и стал моим главным ментором в Мюнхене, которому я обязана тем, что стала на путь радиожурналистики.
Наш мюнхенский очень дружный штат сотрудников русского отдела был небольшим; большая часть программ «Голоса Америки» велась из Нью-Йорка, а позже из Вашингтона. Мы пользовались тем преимуществом, что между Москвой и Мюнхеном было всего два часа разницы во времени. Поэтому, каждый день начинался с того, что кто-то из нас — часто это приходилось делать мне — надевал наушники и слушал текст передовицы «Правды», делая нужные выписки. После чего Степаныч, как мы звали Казанцева, садился строчить очередной ответный, обычно едкий комментарий, который уже через несколько часов шел в эфир. Иногда на события в Советском Союзе с такой же оперативностью отзывался сам Маламут. (Мы знали: когда он рожает свой комментарий, лучше к нему не соваться — добрейший Чарльз Львович превращался в льва.) Другим преимуществом было и то, что наши передачи были хорошо слышны на средних волнах военнослужащим в советской зоне оккупации. Однажды во время эфира я увидела за стеклом студии каких-то двух парнишек, которые о чем-то переговаривались, указывая на меня. Оказалось — недавние перебежчики, бывшие слушатели. Один считал, что я должна была быть блондинкой, другой представлял себе меня брюнеткой. Это была первая встреча с живым слушателем!
 |
| А.С.Казанцев (автор книги «Третья сила») и Наталия фон Мейер (Кларксон)
в европейском отделе «Голоса Америки». Мюнхен, 1953 |
В 1958 году европейский отдел «Голоса Америки» закрыли. Официальной причиной была экономия средств, но среди сотрудников преобладало мнение, что Вашингтон был недоволен нашей слишком большой вольностью. Маламут и Казанцев перешли на «Освобождение». Некоторое время проработала там и я.
В начале следующего года муж был переведен в Нью-Йорк, где он вскоре стал заведующим передачами «Свободы» при главной квартире Американского комитета, в ведении которого находилась радиостанция. В его команде были такие незаурядные личности, как писатели Роман Гуль, Владимир Варшавский, Михаил Коряков, Геннадий Андреев (Хомяков), в прошлом видный меньшевик Ю.П. Денике; приносил в студию свои еженедельные беседы и ректор Свято-Владимирской духовной академии в США о.Александр Шмеман. Теперь они изданы в России отдельным сборником.
В шестидесятых годах работа стала особенно интересной. По мере возникновения самиздата «Свобода» стала уделять этим материалам все больше времени в эфире. А когда начали выпускать из СССР так называемую третью волну эмиграции, то в Мюнхене, а отчасти и в Нью-Йорке появились из ее числа и новые сотрудники. С одной стороны, это вызывало на станции трения, но с другой — внесло большее разнообразие голосов и большую близость к слушателям.
У нас с мужем было двое детей, Сергей и Анна. Чтобы быть больше времени с ними, я в течение четырнадцати лет работала внештатным нью-йоркским корреспондентом «Голоса Америки». Мне приходилось в основном освещать культурные события и проводить интервью с разными представителями общественной жизни «большого» Нью-Йорка, среди которых было немало русских.
В 1973 году мы переехали в Вашингтон. Я вернулась в число штатных сотрудников и включилась в ежедневную работу русской редакции «Голоса» в качестве автора передач, редактора и диктора. Муж стал работать дипломатическим переводчиком при Государственном департаменте.
В отделе культуры русской редакции, куда меня назначили, я застала нечто вроде молодежного бума, который поощрял начальник этого отдела эрудит и поэт Владимир Федорович Мансветов. Родился он в Енисейске, до войны жил в Праге, где участвовал в литературном кружке «Скит поэтов» и печатался в его сборниках. Незадолго до моего приезда в Вашингтон ему удалось съездить в командировку в Москву. Вернулся он подавленный, с твердым убеждением, что никаких перемен в России быть не может: население слишком запугано, у людей, сформировавшихся в советскую эпоху, забиты мозги официальной пропагандой. Следовательно, вся надежда на подрастающую молодежь. Поэтому надо завлекать их популярной у нас музыкой, молодыми, непосредственно звучащими голосами, пусть даже с американским акцентом, и рассказами о том, как живут у нас простые американцы. Мнение это, надо сказать, разделяли не все, и не этим, конечно, ограничивались передачи «Голоса Америки» на СССР.
Через год Мансветов скоропостижно скончался от рака, а на его место назначили меня. Не могу сказать, что мне было легко занять место такого талантливого и образованного человека. Непросто было и лавировать между молодежью, которую он во всем поощрял, и старшими сотрудниками, которых я считала нужным привлечь к более ответственной работе. На долю моего отдела приходилось более трех часов в день эфира, чтобы их заполнить, хотелось найти золотую середину между интересами молодых слушателей, которые под нашу музыку устраивали танцы, и теми, кто ждал от нас более насыщенной информации. Мы стали уделять больше внимания художникам-нонконформистам, самиздату, интервью с такими людьми, как Ростропович, Максимов, Галич, с выезжающими диссидентами, а также мнению американских специалистов о советской экономике, здравоохранении, экологии и пр.
Зимой 1976 года удалось устроить мою первую поездку в Советский Союз. Зашевелились ли там мои русские корни? Да, моментами казалось, что было бы так естественно жить в этой стране, где все говорят по-русски, с историей которой связано не одно поколение моих предков. Особенно остро я почувствовала это в Петербурге, ожившем для меня в поэзии Пушкина, в стихах Ахматовой, и уж конечно, в романах Достоевского. Но стоило предаться ностальгии, как тут же отрезвляюще напоминала о себе советская реальность: политический зажим, отсутствие самых простых житейских удобств, подозрительность, грубость, и начинало тянуть домой... в Америку.
В Москве каким-то образом меня разыскал писатель Василий Аксенов, и мы договорились о встрече, которую «органы» пытались сорвать: в моем номере гостиницы «Украина» в назначенное время отключили телефон, у него сел аккумулятор. Тем не менее встреча состоялась. Аксенов был одним из тех, кто перестал бояться. Он отвез меня в Переделкино, показал дачу Чуковского, старинную переделкинскую церковь. Был вечер, шел снег, и, как в шпионском фильме, за нами, слепя фарами, следовала машина бдительных гэбэшников. Отвез меня Аксенов и на писательскую дачу, там у него была своя комната. Мы вошли в гостиную, где сидели разные маститые авторы почтенного возраста. Кто читал, кто дремал, кто вел беседу с соседом. Аксенов не удержался и громогласно представил: «Это — Людмила Чернова из “Голоса Америки”». Никогда не забуду, какое это произвело впечатление на остолбеневших товарищей — сочетание ужаса с изумлением от столь неожиданного появления инопланетянки. Они так и застыли в своих позах. У себя Аксенов показал мне рукопись романа «Ожог». Аксенов знал, что шансов напечатать роман в СССР — никаких, и надеялся издать его на Западе. Манускрипт был увесистый. Помню, я подумала — это все равно что держать в руках еще не родившегося ребенка. С каким интересом я потом читала «Ожог», когда он вышел в Америке.
Большое впечатление осталось у меня от общения с диссидентами и правозащитниками. На квартире члена Хельсинкской группы Людмилы Алексеевой для меня была устроена встреча с другими участниками Московской хельсинкской группы. Тут за столом были Гинзбурги, Орлов, Турчин и другие. От них мне пришлось выслушать немало критики по поводу наших передач за недостаточно полное освещение их деятельности. Я поняла тогда, что при всей ответственности, с которой мы относились к нашей работе, мы все же недооценивали того влияния, которое информация с Запада имела на настроения в стране и даже на происходящие там внутренние процессы. Через несколько дней Гинзбург и Орлов были арестованы, а Людмила Алексеева вскоре выслана на Запад.
Случилось так, что как раз в тот день разнеслась весть об обмене арестованного Владимира Буковского на лидера чилийской компартии Корвалана. От Алексеевой мы всей гурьбой отправились на квартиру матери Буковского, где спешно паковали чемоданы. Сам Буковский еще ничего о своей судьбе не знал, но молва о предстоящем обмене разнеслась по Москве молниеносно (вот вам роль западного радио!), и в доме Буковского, окруженного гэбистскими машинами, в тот вечер побывала вся диссидентская рать, от Сахарова до Щаранского. Эти люди показались мне самыми свободными людьми в России. Внутренне свободными.
Пребывание в Советском Союзе заставило меня пересмотреть свою роль на «Голосе» и постараться, где это от меня зависело, внести изменения, которые могли бы приблизить нас к чаяниям наших наиболее серьезных слушателей. Своими впечатлениями от поездки и четким выводом, что монополия советской цензуры и пропаганды нарушена, я успела поделиться с мужем, который сам посвятил этому делу более четверти века. Спустя четыре дня после моего возвращения в Вашингтон он скоропостижно скончался.
В 1980 году я вышла вторично замуж. Моим мужем стал Илай Флам, журналист по профессии, поступивший на работу в Информационное агентство США, частью которого в ту пору был «Голос Америки». После Аргентины и Венесуэлы он провел три года на посту пресс-секретаря американского посольства в Москве, а затем был назначен на пост заведующего отделом вещания «Голоса Америки» на Советский Союз. С собой он принес не только свой прошлый опыт независимого журналиста, но и понимание обстановки в Советском Союзе, что положительно сказалось на наших программах. (Тогда мне в голову не приходило, какую роль он будет играть в моей личной жизни.)
После свадьбы я последовала за ним в Мадрид, где он был атташе по делам культуры и где в то время открылась встреча Комиссии по безопасности и сотрудничеству в Европе по проверке выполнения Хельсинкских соглашений, о ходе которой я давала ежедневные репортажи. Основной упор западных делегаций делался на нарушении прав человека в Советском Союзе, к великому недовольству главы советской делегации Ильичева, дипломата сталинской школы.
В Вашингтон мы вернулись два года спустя. Вскоре дочь окончила университет, став врачом-ветеринаром, а сын пошел по строительной части. Муж мой возглавил на «Голосе Америки» отдел вещания на Латинскую Америку, но вскоре вышел на пенсию, а меня назначили главой четырех редакций: азербайджанской, армянской, грузинской и узбекской. Моя роль из-за незнания этих языков сводилась в основном к административной работе, и я рада была через несколько лет вернуться в качестве старшего корреспондента к работе в эфире, с поездками в Вену, Копенгаген, Хельсинки, Лондон, где происходили очередные правозащитные конференции и встречи. Было еще и несколько командировок в Москву. Одна из них — сразу после подавления путча в августе 1991 года. На освещение этого события у нас в Вашингтоне были мобилизованы все силы, работали мы круглосуточно, глубоко переживая все, что происходило в Москве. И вот так странно и радостно было видеть над Кремлем трехцветный флаг и ощущать воздух свободы. Вокруг Белого дома еще не убраны были все баррикады, и на одной из них я своими глазами увидела надпись: «Спасибо, “Голос Америки”, за правдивую информацию!»
 |
| Людмила Сергеевна Флам с мужем Илаем. Бостон, 2003 |
Время быстро откатывается назад, и сегодня, когда забыто глушение, когда можно по Интернету мгновенно вызвать любую информацию, а газеты пишут о том, за что раньше давали годы ГУЛАГа, многим, особено людям помоложе, трудно себе представить, какую огромную роль «Голос Америки», Би-би-си и «Свобода» сыграли, влияя на умы людей, отделенных от остального мира «железным занавесом». Я считаю огромной жизненной удачей, что мне посчастливилось принять в этом деле участие, и благодарна судьбе, что дожила до времени, когда, надеюсь, острая нужда в нем отпала.
* * *
Выйдя на пенсию в 1993 году, я написала книгу, посвященную участнице французского Сопротивления Вики Оболенской (Вики. Княгиня Вера Оболенская. М.: Русский путь, 1996; 2005), потом занялась другим делом — созданным нами комитетом «Книги для России». Комитет собирает вышедшие в российской диаспоре публикации и пересылает их в Москву, в Библиотеку-фонд «Русское Зарубежье», откуда многие книги поступают в другие библиотеки страны.
Книги приходят к нам со всех концов Америки, в том числе из Канады. Один из наших источников — Сергей Александрович Зауэр. Сам он географ, двадцать пять лет проработал в университете Западного Онтарио директором картографической библиотеки, одной из крупнейших в Северной Америке, но еще в 1972 году он основал издательство «Заря» (город Лондон, провинция Онтарио), выпустившее сто девятнадцать названий книг на русском языке, многие из которых мы смогли переслать в Россию.
Редкий дар — прекрасно изданные тома двуязычной серии «Памятники русской духовной музыки» — мы получили от музыковеда В.П.Морозана. Он основал в городе Мэдисон (штат Коннектикут) издательство «Русская музыка» («Musica Russica»), выпускающее помимо отдельных нотных изданий православных церковных песнопений полные собрания духовных произведений таких композиторов, как Бортнянский, Гречанинов, Калинников, Чайковский и др.
Почти каждый получаемый ящик содержит сюрпризы. Так, например, была нам пожертвована «Библиография русской эмигрантской литературы, 1918–1968 гг.», составленная доктором Л.А.Фостер. Ее труд охватывает 1389 страниц с указанием 17 тысяч публикаций.
Во время поездки на Аляску я познакомилась с заслуженным профессором Аляскинского университета в Фербенксе антропологом Лидией Блэк. Выйдя на пенсию, она поселилась на острове Кадьяк, где занялась спасением пришедших в запустение архива и библиотеки при духовной семинарии им. св. Германа Аляскинского. Ей мы обязаны тем, что семинария пожертвовала для возвращения в Россию несколько ящиков ценных дублей книг и журналов, присланных для окормления аляскинской епархии еще в царское время. Самой Л.Т.Блэк принадлежит ряд исторических и антропологических трудов на английском языке, в частности биография св. Иннокентия (A Good and Faithful Servant. U. of Alaska Press, 1997), «Искусство алеутов» (Aleut Art, 2003) и последний обширный исследовательский труд — история русских на Аляске (Russians in Alaska. U. оf Alaska Press, 2004). За эту работу Лидия Блэк была признана «историком года» штата Аляска.
Наш комитет собирает книги всех волн эмиграции и всех политических направлений, но чем они были раньше выпущены — тем они, естественно, ценнее. Послевоенные книги издательства «Посев» во Франкфурте и парижского издательства «YMCA-Press» или книги, вышедшие до войны в Америке в издательстве писателя Гребенщикова в Чураевке (штат Коннектикут), становятся библиографической редкостью. Поэтому особенно приятно, когда они сейчас всплывают на поверхность, с тем чтобы стать достоянием российского читателя.
* * *
Оглядываясь на прошлое, могу сказать, что жизнь моя была полна неожиданных поворотов и неизвестно, что еще будет впереди. Не все в ней было в радость, но свою судьбу ни на какую другую я бы не променяла. Почти семьдесят лет пришлось на двадцатое столетие, с его войнами, диктатурами, террором, гонениями. Казалось, к XXI веку открылись более радужные перспективы. Но так ли это? Настоящий сборник заканчивается главой о беспрецедентном теракте, свидетельницей которого, почти жертвой, была моя школьная подруга Катя Тевяшова (Иляхинская), находившаяся в одной из башен Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Можно только надеяться, ради наших детей и внуков, что не это и не Беслан являются знамением грядущего времени.