Воспоминания Анны Ивановны Егоровой, сестры милосердия, о войне Белой армии с красными
Воспоминания записаны Е.Таубер-Старовой с ее комментариями
Анна Ивановна Егорова, по первому браку Евенкова, урожденная Санжарова, родилась в 1897 году и жила на станции Кавказской. Семнадцати лет вышла замуж за молодого студента, Семена Евенкова, купеческой семьи. Но 19 июня 1914 года гранула Первая мировая война. Немедленно Анна Ивановна поступила сестрой при Госпитале «Первый Армейский Госпиталь Добровольческой Армии в Тихорецкой». Ей было тогда семнадцать лет. Муж уехал на войну на Кавказский фронт. Через 9 месяцев ее мужа, смертельно раненого, привезли в тот Госпиталь, где Анна Ивановна работала, и там он скончался. А в день его похорон (они были в 10 утра) в 6 утра у нее родился сын. Первое время она жила у своей свекрови, взявшей сына, а Анна Ивановна вернулась в свой Госпиталь и работала там до прихода коммунистов в октябре 1917 года. Коммунисты ее немедленно арестовали и забрали в свой поезд «Летучка №1». Управлял этим поездом один коммунист, Сергей Жаба. Сестра перевязывала раненых на станции Кавказская, но поезд ходил на передовые позиции, под Ставрополь. Белая Армия была в Ставрополе, и красный поезд стали бомбардировать. Вагон, в котором была Анна Ивановна, уцелел, два соседних вагона были разрушены белыми бомбами. Коммунистическое начальство бежало и оставило вагон сестры с ранеными. Буфетчик станции Паллагиада позвал сестру и спрятал у себя. В это время белые взяли станцию Паллагиада и пришли к буфетчику. Там они нашли сестру и повели ее к медицинскому персоналу, который пришел с Белой Армией. Анна Ивановна стала сестрой у Белых. Она видела генерала Дроздовского и потом пошла походом на станцию Тихорецкая. В Тихорецкой сестра осталась у своей тети, у которой уже был полный дом офицеров. Из окна она увидела старшую сестру ее старого Госпиталя, которая ее сразу позвала в Госпиталь. Это был Первый Госпиталь Белой Армии. Белая Армия пошла в разные стороны и на Екатеринодар. Через некоторое время в Госпитале узнали, что генерал Корнилов убит под Екатеринодаром, и Нежинцев там же. Служили панихиду, все раненые плакали. Сестры и врачи тащили раненых на себе, потому что не было костылей. Потом умер генерал Алексеев. Работали они в этом Госпитале около года. Госпиталь получил назначение в Ливадию, в клинику имени Императрицы Марии Федоровны. Им дали как общежитие дом Высокой Охраны, и сестра работала там год.
«Я хочу еще вспомнить об одном мальчике, лежавшем в Тихорецкой, Сереже Строгонове, который был ранен: гранатой была отбита нижняя челюсть, и язык лежал на груди. Я пришла сделать назначение сестры Полуниной. Она мне напасала: “Возьми чашечку, налей молока, разбей 6 яиц туда, положи соли, сахару и несколько капель опиума, взболтай и из этого сделай клизму”. Это была питательная клизма. Я погладила Сережу по голове, ему было 15 лет. Он попросил бумажку и карандаш а написал: “Сестрица, Вы сделали жест как моя мамочка, и у Вас такие карие глаза как у моей мамочки. Я Вас благодарю. Сережа Строганов”. И я отправила его из Тихорецкой в 17-й Екатеринодарский Госпиталь».
(Анне Ивановне хотелось вспомнить бедного обреченного мальчика, и я прервала повествование ее, чтобы записать этот трагический эпизод — прим. Е.Таубер).
Потом пришло назначение ехать в Керчь, откуда армии приказали высаживаться в Тамани. Но мы опоздали, и корпусный врач, когда увидел, что опоздали, приказал оставаться на пароходе «Саратов». В Тамани Белую армию встретила Красная армия таким огнем, что было очень много раненых, и их вернули в Керчь. Нашему Госпиталю приказали разгрузиться в Реальном Училище и принимать раненых. А сестра разгружала раненых с баржи всю ночь до утра. В Ливадию приехал генерал Черепов и просил сестер отправиться в порт. Там стояла баржа с тифозными. Они не могли вставать, и бриджы и кальсоны были сняты, и они делали свои дела на пол, и туфли сестер набрались сейчас же этой жидкости. Сестры поднимали раненых, надевали на них штаны, тащили на палубу, и их осыпали вши. Все тело горело. Профессор Алексинский телефонировал, что присылает подводы для эвакуации тифозных в Романовскую Санаторию. Сестры грузили их до утра, будучи мокрыми от испражнений. Так как сестра Егорова должна была на утро оперировать с профессором Алексинским, он за ней прислал свой автомобиль. Когда шофер увидел ее в таком виде, он отказался ее взять, и сестра просила офицеров, которые были в порту, чтобы за сестрами прислали подводы и дали им возможность вымыться в Госпитале.
Анна Ивановна Егорова вернулась в Госпиталь и стала приготавливать раненых к Заутрени. Но т.к. на первой линии фронта раненым, чтобы их перевязать, разрезали рукава и брюки, Егорова мыла брюки, зашивала разрезы и в приличном виде вела раненых к Заутрени. Когда запели «Христос Воскресе», Анна Ивановна со всеми похристосовалась, и потом у нее закружилась голова, и ее вынесли из церкви. Докторша расстегнула платье и обнаружила сыпь от сыпного тифа. Ее вынесли больные офицеры в общежитие, а весь персонал был приглашен разговляться в замок Великого Князя Михаила Александровича. Генерал Черепов спросил: «Где сестра Анна Ивановна Евенкова? Я хочу ей дать Георгиевский Крест». Но на утро отряд генерала Черепова получил приказ выступать на передовую линию. Сестра Егорова пролежала с тифом полтора месяца, потом стала ходить на костылях, а потом вернулась в Госпиталь. Все это было в Ливадии. А из Керчи Госпиталь поехал в Мелитополь. В Мелитополе снова открыли Госпиталь. Жители очень враждебно относились к Добровольческому Госпиталю. Персонал жил по квартирам, а Госпиталь поместился на горе. Однажды Егорова делала перевязки в 8 утра, пришел доктор на обход. И Анна Ивановна приказала санитарам принести раненых, которых надо было перевязывать. Санитары сматывали бинты, а сестра перевязывала раны. Вдруг консультант Госпиталя, доктор Стойко, открывает дверь: «Сестра Аня, соберите в десять минут всех раненых, и подводы должны быть готовы. Наступают красные». Вещи сестры Егоровой остаются у подруги, и она осталась без вещей.
«Я повезла 300 человек на станцию Мелитополь и побежала к начальнику станции, прося дать поезд. Он приказал грузить на тот, что стоял первым, но не отправлял, потому что ждал встречного». Егорова умоляла, чтобы он отправил ее поезд немедленно. «Он, увидев мои слезы, пошел на телеграф просить встречный поезд остановить и отправить мой через Сальков на Джанкой. Когда я приехала в Джанкой, то встретила свою подругу, которая была замужем за аптекарем. Она бросилась ко мне и просила остаться у нее. Но все бумаги раненых были у меня, и я не могла. Со мной была старая докторша и сестра, которая ничего не понимала. И мы поехали в Евпаторию. Когда мы приехали в Евпаторию, я пошла к начальнику станции и сказала: “Это мой поезд, я там старшая!” Он мне ответил: “Сейчас поезд двинется без огней, а вы cмотрите налево, там вам будет мигать огонек, и ваш машинист сразу остановит поезд, и вы должны сразу выходить, выносить всех больных на этот огонек”. Но поезд стоял на большой насыпи. Я свалилась и, как на салазках, полетела вниз, вся мокрая, в глине, потом приказала всем выходить, кто не мог — выносили. Огонек был пароход. Я туда погрузила всех раненых, мокрых от ливня, простилась с ранеными и поехала назад в свой Госпиталь. Когда мы вернулись из Евпатории в Джанкой, то увидели наших врачей и сестер, которые были абсолютно раздеты, сестры изнасилованы, лица красные от побоев. Это на Сальков напала конница Буденного, раздела врачей до рубашки, забрала все чемоданы и убежала назад. Все они вернулись в Джанкой в ожидании моего поезда. Врачи плакали и говорили: “А жену аптекаря Лидочку убили, трех санитаров и ее мужа. Лидочку разрезали пополам и ребенка, которого она ждала. Я не пошла смотреть Лидочку. Весь персонал сел в мой поезд, голые при таком морозе. Было начало декабря, и мы приехали в Севастополь. Нас встретил корпусной врач, доктор Трейман и сказал, чтобы мы шли на пристань, нас перевезут на другую сторону бухты. Напротив было чудное здание Морского Госпиталя. Нас встретил старший врач Грубер-Гриц в морской форме. И, видя наших врачей мокрых, накрытых одеялами, в одном белье, без сапог, в носках. Сапоги сняли, бриджи, френчи с бумагами, деньгами, так что у них осталось лишь белье и одеяла. А на сестрах до ног было все рваное, они накрылись одеялами и шли 9 километров под дождем и снегом от Салькова до Джанкоя. У сестер были красные лица. Когда их насиловали, они плакали. И их били по лицам и требовали, чтобы они смеялись. Лица были воспаленные. В таком виде они приехали в Севастополь. Их тепло встретили доктора и пригласили в столовую ужинать. А они не ели два дня. Когда я увидела портреты Царской семьи, я чуть не упала в обморок и не могла есть. Доктора и сестры рассказали доктору Груберу, что они пережили. Когда насиловали сестер, все наши врачи отвернулись. К доктору, который отвернулся, подошел буденовец и дал ему пощечину, сказав: “Вы должны быть счастливы, что мы вас встретили. Вы знаете, что такое маршал Буденый?” Глядя на наших докторов, раньше блестящих, а теперь полунагих и мокрых, мне казалось, что они даже едят иначе. Грубер сказал: “Идите спать, завтра утром в 7 часов встанете, в 8 завтрак и пойдете в Санитарное Управление одеваться”. Так как у нас не было часов, мы попросили матросов нас разбудить. Это был ноябрь 1920 года. Грубер попросил старшую сестру, чтобы она оставила одну сестру перевязывать раненых. Она меня выбрала (Анну Ивановну Егорову), и я осталась одна, а все пошли в Санитарное Отделения одеваться и обещали мне принести обмундирование, главное — ботинки.
Грубер уехал с врачами и сестрами в Севастополь. Я осталась одна с двумя чудными матросами. Мы целый день работали, надо было перевязывать 300 человек.
Подали обед. Персонала нет. Приходит вечер. Тоже никого. Вечером я ужинала одна и не понимала, где все другие. Часов в 6 с треском открывается главная дверь, влетает Грубер, на нем не было лица, и он начал кричать: “Где ваши сестры?” Я ответила: “Я работала одна с вашими матросами”. Он закричал: “Ваши триста раненых останутся на расстрел. Что делать?” И тогда я ответила: “Я их одна эвакуирую!” Тогда он уехал на пристань искать пароход на 300 раненых. Я приказала матросам, чтобы принесли все вещи раненых по номерам. Я пробежала по всем палатам и сказала: “Кто может, пусть одевается сам”, а я начала одевать тяжело раненых, Когда Грубер ушел, приехала масса подвод и мы так замешкались, что кучера стучали в двери, так как шел дождь и снег. Я побежала по палатам и просила: “Кто может, берите свои одеяла и садитесь на извозчиков”. Потом грузили раненых. Было, вероятно, 20 ноября. Я пошла пешком, мне не было места. Со мной пошел один офицер, 2 солдата и 2 матроса. Мы обошли и объехали бухту — 7 километров. Я сломала каблук, сняла башмак и шла в одних чулках. Пришли мы на пристань, в море стоит пароход “Виолет-Ялта”, угольный пароход. Когда Грубер увидел меня, он сбежал с парохода, обнял меня и сказал: “Вы мне спасли жизнь, я не мог бросить 300 раненых”. И мы стали всех грузить в трюм. Грубер сказал: “Вы будете старшей сестрой и ответственной”. Погрузив всех тяжело раненых, Грубер проверил трюм и велел ждать его распоряжений. Оставшийся на палубе офицер и два солдата побежали в горящий американский склад и принесли сладкое молоко и достали мне ботинки и шинель, подрезали ее, и я ее носила. Проходил врач, увидел мои распухшие ноги, велел снять чулки. Ноги были синие и красные. Он сказал: “Ваши ноги отморожены, мы их вам отрежем. Сколько вам лет?” Я ответила: “Мне 20 лет”. Он ответил: “Вот почему вы делаете глупости!” Я сказала: “Если вздумаете отрезать ноги, я брошусь в море”. Он мне принес спирт, вату и бинты и сделал повязки. Потом пришел Грубер и сказал: “Всем вашим раненым надо делать впрыскиванья, а света нет”. Прислали мне очень старого доктора делать уколы. Доктор был в ужасе. Он сказал: “Вы метеор, а я старик”.
Пароход отошел ночью. И мы прибыли в Константинополь. Нас поставили за Принцевы острова на Байкос-остров. И мы 40 дней жили на пароходе. А потом вернули в Константинополь и приказали перевезти всех больных на другой пароход. И послали нас на форт. Там были французские и английские войска. Пищу нам давали французы, а потом посадили на пароход и отправили в Галлиполи. Мы там прожили 18 месяцев. Меня отправили в Госпиталь, который организовал мой будущий муж, Егоров, который заведовал хозяйством, а после обеда работал у американцев. А я была сестрой на Эвакапункте.
Когда вся Армия покидала Галлиполи (первые корниловцы), я уехала с последним Госпиталем, с генералом Кутеповым. Мы все поехали в Болгарию, в Варну, а потом мой Госпиталь перевели в монастырь Ивана Рильского, около Варны в 7 километрах, и там я вышла замуж.
Наш бывший корпусной врач Федор Крейман, к которому приехала жена с тремя детьми из СССР и который потерял всех, кроме мальчика, от туберкулеза, сказал сыну, когда в Болгарию пришли большевики: “Пришли красные. Я пойду в лес, отравлюсь, а ты придешь на меня бросить землю”. Мальчик пришел с лопатой, а отец недостаточно взял яду, мучился и просил сына принести еще, а на следующий день сын похоронил отца».
Прошли годы… Анна Ивановна писала в СССР, спрашивая о судьбе своего сына. Ей ответили: «Если бы это была девочка, мы бы ее дали, а сын военнообязанный и не дадим». И она не знает до сих пор, жив ли сын.
А теперь Анна Ивановна Егорова, 88-летняя старуха, вторично овдовевшая, живет в Каннах и отдает всю свою жизнь на службу Церкви, как в молодые годы отдавала ее раненым. Она русская героиня былой России, к ней подходишь с величайшим уважением, как к лучшим русским женщинам.
Публикуется по материалам из архива Дома русского зарубежья им. А.Солженицына.
Анна Ивановна Егорова, по первому браку Евенкова, урожденная Санжарова, родилась в 1897 году и жила на станции Кавказской. Семнадцати лет вышла замуж за молодого студента, Семена Евенкова, купеческой семьи. Но 19 июня 1914 года гранула Первая мировая война. Немедленно Анна Ивановна поступила сестрой при Госпитале «Первый Армейский Госпиталь Добровольческой Армии в Тихорецкой». Ей было тогда семнадцать лет. Муж уехал на войну на Кавказский фронт. Через 9 месяцев ее мужа, смертельно раненого, привезли в тот Госпиталь, где Анна Ивановна работала, и там он скончался. А в день его похорон (они были в 10 утра) в 6 утра у нее родился сын. Первое время она жила у своей свекрови, взявшей сына, а Анна Ивановна вернулась в свой Госпиталь и работала там до прихода коммунистов в октябре 1917 года. Коммунисты ее немедленно арестовали и забрали в свой поезд «Летучка №1». Управлял этим поездом один коммунист, Сергей Жаба. Сестра перевязывала раненых на станции Кавказская, но поезд ходил на передовые позиции, под Ставрополь. Белая Армия была в Ставрополе, и красный поезд стали бомбардировать. Вагон, в котором была Анна Ивановна, уцелел, два соседних вагона были разрушены белыми бомбами. Коммунистическое начальство бежало и оставило вагон сестры с ранеными. Буфетчик станции Паллагиада позвал сестру и спрятал у себя. В это время белые взяли станцию Паллагиада и пришли к буфетчику. Там они нашли сестру и повели ее к медицинскому персоналу, который пришел с Белой Армией. Анна Ивановна стала сестрой у Белых. Она видела генерала Дроздовского и потом пошла походом на станцию Тихорецкая. В Тихорецкой сестра осталась у своей тети, у которой уже был полный дом офицеров. Из окна она увидела старшую сестру ее старого Госпиталя, которая ее сразу позвала в Госпиталь. Это был Первый Госпиталь Белой Армии. Белая Армия пошла в разные стороны и на Екатеринодар. Через некоторое время в Госпитале узнали, что генерал Корнилов убит под Екатеринодаром, и Нежинцев там же. Служили панихиду, все раненые плакали. Сестры и врачи тащили раненых на себе, потому что не было костылей. Потом умер генерал Алексеев. Работали они в этом Госпитале около года. Госпиталь получил назначение в Ливадию, в клинику имени Императрицы Марии Федоровны. Им дали как общежитие дом Высокой Охраны, и сестра работала там год.
«Я хочу еще вспомнить об одном мальчике, лежавшем в Тихорецкой, Сереже Строгонове, который был ранен: гранатой была отбита нижняя челюсть, и язык лежал на груди. Я пришла сделать назначение сестры Полуниной. Она мне напасала: “Возьми чашечку, налей молока, разбей 6 яиц туда, положи соли, сахару и несколько капель опиума, взболтай и из этого сделай клизму”. Это была питательная клизма. Я погладила Сережу по голове, ему было 15 лет. Он попросил бумажку и карандаш а написал: “Сестрица, Вы сделали жест как моя мамочка, и у Вас такие карие глаза как у моей мамочки. Я Вас благодарю. Сережа Строганов”. И я отправила его из Тихорецкой в 17-й Екатеринодарский Госпиталь».
(Анне Ивановне хотелось вспомнить бедного обреченного мальчика, и я прервала повествование ее, чтобы записать этот трагический эпизод — прим. Е.Таубер).
Потом пришло назначение ехать в Керчь, откуда армии приказали высаживаться в Тамани. Но мы опоздали, и корпусный врач, когда увидел, что опоздали, приказал оставаться на пароходе «Саратов». В Тамани Белую армию встретила Красная армия таким огнем, что было очень много раненых, и их вернули в Керчь. Нашему Госпиталю приказали разгрузиться в Реальном Училище и принимать раненых. А сестра разгружала раненых с баржи всю ночь до утра. В Ливадию приехал генерал Черепов и просил сестер отправиться в порт. Там стояла баржа с тифозными. Они не могли вставать, и бриджы и кальсоны были сняты, и они делали свои дела на пол, и туфли сестер набрались сейчас же этой жидкости. Сестры поднимали раненых, надевали на них штаны, тащили на палубу, и их осыпали вши. Все тело горело. Профессор Алексинский телефонировал, что присылает подводы для эвакуации тифозных в Романовскую Санаторию. Сестры грузили их до утра, будучи мокрыми от испражнений. Так как сестра Егорова должна была на утро оперировать с профессором Алексинским, он за ней прислал свой автомобиль. Когда шофер увидел ее в таком виде, он отказался ее взять, и сестра просила офицеров, которые были в порту, чтобы за сестрами прислали подводы и дали им возможность вымыться в Госпитале.
Анна Ивановна Егорова вернулась в Госпиталь и стала приготавливать раненых к Заутрени. Но т.к. на первой линии фронта раненым, чтобы их перевязать, разрезали рукава и брюки, Егорова мыла брюки, зашивала разрезы и в приличном виде вела раненых к Заутрени. Когда запели «Христос Воскресе», Анна Ивановна со всеми похристосовалась, и потом у нее закружилась голова, и ее вынесли из церкви. Докторша расстегнула платье и обнаружила сыпь от сыпного тифа. Ее вынесли больные офицеры в общежитие, а весь персонал был приглашен разговляться в замок Великого Князя Михаила Александровича. Генерал Черепов спросил: «Где сестра Анна Ивановна Евенкова? Я хочу ей дать Георгиевский Крест». Но на утро отряд генерала Черепова получил приказ выступать на передовую линию. Сестра Егорова пролежала с тифом полтора месяца, потом стала ходить на костылях, а потом вернулась в Госпиталь. Все это было в Ливадии. А из Керчи Госпиталь поехал в Мелитополь. В Мелитополе снова открыли Госпиталь. Жители очень враждебно относились к Добровольческому Госпиталю. Персонал жил по квартирам, а Госпиталь поместился на горе. Однажды Егорова делала перевязки в 8 утра, пришел доктор на обход. И Анна Ивановна приказала санитарам принести раненых, которых надо было перевязывать. Санитары сматывали бинты, а сестра перевязывала раны. Вдруг консультант Госпиталя, доктор Стойко, открывает дверь: «Сестра Аня, соберите в десять минут всех раненых, и подводы должны быть готовы. Наступают красные». Вещи сестры Егоровой остаются у подруги, и она осталась без вещей.
«Я повезла 300 человек на станцию Мелитополь и побежала к начальнику станции, прося дать поезд. Он приказал грузить на тот, что стоял первым, но не отправлял, потому что ждал встречного». Егорова умоляла, чтобы он отправил ее поезд немедленно. «Он, увидев мои слезы, пошел на телеграф просить встречный поезд остановить и отправить мой через Сальков на Джанкой. Когда я приехала в Джанкой, то встретила свою подругу, которая была замужем за аптекарем. Она бросилась ко мне и просила остаться у нее. Но все бумаги раненых были у меня, и я не могла. Со мной была старая докторша и сестра, которая ничего не понимала. И мы поехали в Евпаторию. Когда мы приехали в Евпаторию, я пошла к начальнику станции и сказала: “Это мой поезд, я там старшая!” Он мне ответил: “Сейчас поезд двинется без огней, а вы cмотрите налево, там вам будет мигать огонек, и ваш машинист сразу остановит поезд, и вы должны сразу выходить, выносить всех больных на этот огонек”. Но поезд стоял на большой насыпи. Я свалилась и, как на салазках, полетела вниз, вся мокрая, в глине, потом приказала всем выходить, кто не мог — выносили. Огонек был пароход. Я туда погрузила всех раненых, мокрых от ливня, простилась с ранеными и поехала назад в свой Госпиталь. Когда мы вернулись из Евпатории в Джанкой, то увидели наших врачей и сестер, которые были абсолютно раздеты, сестры изнасилованы, лица красные от побоев. Это на Сальков напала конница Буденного, раздела врачей до рубашки, забрала все чемоданы и убежала назад. Все они вернулись в Джанкой в ожидании моего поезда. Врачи плакали и говорили: “А жену аптекаря Лидочку убили, трех санитаров и ее мужа. Лидочку разрезали пополам и ребенка, которого она ждала. Я не пошла смотреть Лидочку. Весь персонал сел в мой поезд, голые при таком морозе. Было начало декабря, и мы приехали в Севастополь. Нас встретил корпусной врач, доктор Трейман и сказал, чтобы мы шли на пристань, нас перевезут на другую сторону бухты. Напротив было чудное здание Морского Госпиталя. Нас встретил старший врач Грубер-Гриц в морской форме. И, видя наших врачей мокрых, накрытых одеялами, в одном белье, без сапог, в носках. Сапоги сняли, бриджи, френчи с бумагами, деньгами, так что у них осталось лишь белье и одеяла. А на сестрах до ног было все рваное, они накрылись одеялами и шли 9 километров под дождем и снегом от Салькова до Джанкоя. У сестер были красные лица. Когда их насиловали, они плакали. И их били по лицам и требовали, чтобы они смеялись. Лица были воспаленные. В таком виде они приехали в Севастополь. Их тепло встретили доктора и пригласили в столовую ужинать. А они не ели два дня. Когда я увидела портреты Царской семьи, я чуть не упала в обморок и не могла есть. Доктора и сестры рассказали доктору Груберу, что они пережили. Когда насиловали сестер, все наши врачи отвернулись. К доктору, который отвернулся, подошел буденовец и дал ему пощечину, сказав: “Вы должны быть счастливы, что мы вас встретили. Вы знаете, что такое маршал Буденый?” Глядя на наших докторов, раньше блестящих, а теперь полунагих и мокрых, мне казалось, что они даже едят иначе. Грубер сказал: “Идите спать, завтра утром в 7 часов встанете, в 8 завтрак и пойдете в Санитарное Управление одеваться”. Так как у нас не было часов, мы попросили матросов нас разбудить. Это был ноябрь 1920 года. Грубер попросил старшую сестру, чтобы она оставила одну сестру перевязывать раненых. Она меня выбрала (Анну Ивановну Егорову), и я осталась одна, а все пошли в Санитарное Отделения одеваться и обещали мне принести обмундирование, главное — ботинки.
Грубер уехал с врачами и сестрами в Севастополь. Я осталась одна с двумя чудными матросами. Мы целый день работали, надо было перевязывать 300 человек.
Подали обед. Персонала нет. Приходит вечер. Тоже никого. Вечером я ужинала одна и не понимала, где все другие. Часов в 6 с треском открывается главная дверь, влетает Грубер, на нем не было лица, и он начал кричать: “Где ваши сестры?” Я ответила: “Я работала одна с вашими матросами”. Он закричал: “Ваши триста раненых останутся на расстрел. Что делать?” И тогда я ответила: “Я их одна эвакуирую!” Тогда он уехал на пристань искать пароход на 300 раненых. Я приказала матросам, чтобы принесли все вещи раненых по номерам. Я пробежала по всем палатам и сказала: “Кто может, пусть одевается сам”, а я начала одевать тяжело раненых, Когда Грубер ушел, приехала масса подвод и мы так замешкались, что кучера стучали в двери, так как шел дождь и снег. Я побежала по палатам и просила: “Кто может, берите свои одеяла и садитесь на извозчиков”. Потом грузили раненых. Было, вероятно, 20 ноября. Я пошла пешком, мне не было места. Со мной пошел один офицер, 2 солдата и 2 матроса. Мы обошли и объехали бухту — 7 километров. Я сломала каблук, сняла башмак и шла в одних чулках. Пришли мы на пристань, в море стоит пароход “Виолет-Ялта”, угольный пароход. Когда Грубер увидел меня, он сбежал с парохода, обнял меня и сказал: “Вы мне спасли жизнь, я не мог бросить 300 раненых”. И мы стали всех грузить в трюм. Грубер сказал: “Вы будете старшей сестрой и ответственной”. Погрузив всех тяжело раненых, Грубер проверил трюм и велел ждать его распоряжений. Оставшийся на палубе офицер и два солдата побежали в горящий американский склад и принесли сладкое молоко и достали мне ботинки и шинель, подрезали ее, и я ее носила. Проходил врач, увидел мои распухшие ноги, велел снять чулки. Ноги были синие и красные. Он сказал: “Ваши ноги отморожены, мы их вам отрежем. Сколько вам лет?” Я ответила: “Мне 20 лет”. Он ответил: “Вот почему вы делаете глупости!” Я сказала: “Если вздумаете отрезать ноги, я брошусь в море”. Он мне принес спирт, вату и бинты и сделал повязки. Потом пришел Грубер и сказал: “Всем вашим раненым надо делать впрыскиванья, а света нет”. Прислали мне очень старого доктора делать уколы. Доктор был в ужасе. Он сказал: “Вы метеор, а я старик”.
Пароход отошел ночью. И мы прибыли в Константинополь. Нас поставили за Принцевы острова на Байкос-остров. И мы 40 дней жили на пароходе. А потом вернули в Константинополь и приказали перевезти всех больных на другой пароход. И послали нас на форт. Там были французские и английские войска. Пищу нам давали французы, а потом посадили на пароход и отправили в Галлиполи. Мы там прожили 18 месяцев. Меня отправили в Госпиталь, который организовал мой будущий муж, Егоров, который заведовал хозяйством, а после обеда работал у американцев. А я была сестрой на Эвакапункте.
Когда вся Армия покидала Галлиполи (первые корниловцы), я уехала с последним Госпиталем, с генералом Кутеповым. Мы все поехали в Болгарию, в Варну, а потом мой Госпиталь перевели в монастырь Ивана Рильского, около Варны в 7 километрах, и там я вышла замуж.
Наш бывший корпусной врач Федор Крейман, к которому приехала жена с тремя детьми из СССР и который потерял всех, кроме мальчика, от туберкулеза, сказал сыну, когда в Болгарию пришли большевики: “Пришли красные. Я пойду в лес, отравлюсь, а ты придешь на меня бросить землю”. Мальчик пришел с лопатой, а отец недостаточно взял яду, мучился и просил сына принести еще, а на следующий день сын похоронил отца».
Прошли годы… Анна Ивановна писала в СССР, спрашивая о судьбе своего сына. Ей ответили: «Если бы это была девочка, мы бы ее дали, а сын военнообязанный и не дадим». И она не знает до сих пор, жив ли сын.
А теперь Анна Ивановна Егорова, 88-летняя старуха, вторично овдовевшая, живет в Каннах и отдает всю свою жизнь на службу Церкви, как в молодые годы отдавала ее раненым. Она русская героиня былой России, к ней подходишь с величайшим уважением, как к лучшим русским женщинам.
Публикуется по материалам из архива Дома русского зарубежья им. А.Солженицына.
Скачать рукопись (58 Кб)