• Содержание
• Иллюстрации
  
• Предисловия
• Рецензии
• Перейти на страницу об авторе
• Выставка «Русские участники французского Сопротивления»  

СОДЕРЖАНИЕ

СВЕТ И ТЕНИ

Предисловие. Перевод Н. Кисловой
Свет. Перевод Н. Кисловой
Тени. Перевод Т. Угримовой

ОБРАЗ ЖИЗНИ

Предисловие. Перевод Д. Суворовой
Константинополь (1920–1923). Перевод Д. Суворовой
Париж — Брюссель (1923–1926). Перевод Д. Суворовой
Конго (1926–1928). Перевод Д. Суворовой
Предвоенные годы (1929–1939). Перевод Т. Угримовой

БЕЗУМНАЯ КЛИО

Перевод М. Стебаковой
Предисловие
Пролог
Поражение
В оккупированном Париже
Во Франции Петена
В Лиссабоне
Великобритания

СТРАННЫЙ МИР

Перевод Е. Турнянской (главы I–XII) и П. Виричева (главы XIII–XVIII и послесловие)

Главы I-XVIII
Послесловие
Приложение
Именной указатель

В первой книге «Свет и тени» автор пишет о своем детстве, совпавшем с Первой мировой войной и Октябрьской революцией. Самые теплые воспоминания связаны с имением в деревне Матово Тульской губернии, куда вся семья переселялась на лето из города. Но устоявшийся уклад дворянского быта рушится. Часть вчерашних крестьян превращается в бандитов, одержимых жаждой «грабить награбленное», другие с риском для жизни пытаются спасти своих бывших хозяев от произвола новой власти. От суда революционного трибунала осенью 1918 г. семья князей Шаховских спаслась бегством на Украину. Взятие Харькова Добровольческой армией в июне 1919 г. оставило глубокий след в памяти Зинаиды Шаховской как одна из самых желанных побед, хоть и оказавшаяся недолговечной. Последние месяцы жизни на родине Шаховские провели в Новороссийске.

Вторая книга «Образ жизни» посвящена первым двум десятилетиям, проведенным в изгнании. Эвакуация из Крыма Добровольческой армии под руководством генерала Врангеля. Жизнь в Константинополе, Брюсселе, Париже. Два года Шаховская провела вместе с мужем в Конго. Там она изучала местный язык и обычаи, разводила диких животных и прочувствовала на себе все опасности африканского климата, переболев малярией. Вернувшись в Европу,  Шаховская занималась журналистикой и литературной деятельностью. Чтобы собрать материал для большого репортажа о странах, сопредельных с Россией, она побывала в Берлине, Варшаве, Таллинне, Тарту, Печорах, Нарве, Праге. В эти годы произошло ее знакомство с Алексеем Ремизовым, Буниным, Цветаевой, Замятиным, Тэффи, встреча в Италии с княгиней Софьей Волконской…

Третья книга «Безумная Клио» отражает события Второй мировой войны, свидетельницей которых стала автор. В 1939 г., не желая оставаться в бездействии, Шаховская сначала отправилась в Париж, чтобы стать медсестрой в военном госпитале, а ее муж, несмотря на освобождение от воинской службы, вступил добровольцем в бельгийскую армию. Автор рассказывает почти детективную историю о своем бегстве из оккупированного Парижа в Лондон. Однако и там ей пришлось пройти через множество испытаний. Бомбардировки стали частью повседневной жизни английской столицы, где Шаховской удалось устроиться на работу во французском информационном агентстве.

В последней книге «Странный мир» повествуется о событиях первых послевоенных лет. В 1945–1948 гг. Зинаида Шаховская была корреспондентом при союзных армиях в Германии, Австрии, Италии, затем в Греции. Под псевдонимом Жак Круазе она публиковала статьи и репортажи из оккупированного армиями союзников Берлина, о концентрационном лагере Дахау, с Нюрнбергского процесса. В Риме она познакомилась с Вячеславом Ивановым и старшей дочерью Льва Толстого, Татьяной Сухотиной-Толстой. Шаховская посетила один из лагерей для перемещенных лиц, о незаконных арестах и похищениях которых тогда мало писали в западной прессе. С болью рассказывает она о трагедии Линца (29 мая 1945 г.) – насильственной репатриации казаков, кавказцев, других эмигрантов, объединившихся в борьбе с коммунизмом и пытавшихся переправиться из Италии в Австрию.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

 

ПРЕДИСЛОВИЯ

СВЕТ И ТЕНИ

Предисловие

Мнемозина — самая занятая и драгоценнейшая из муз. Если бы она не воссоздавала для нас события прошлого, сохраняя их в веках и в поколениях, не существовало бы ничего: ни искусства, ни истории, ни общества, не было бы и литературы, философии, традиций, даже религии.
Мнемозина здесь, со мной, она вся внимание, она кипит энергией, и сейчас я в ее власти. Когда бы не она, жизнь ограничивалась бы для меня текущим мгновением. Одной-единственной картиной.
Париж — вернее, его уголок, видный мне из окна: серый дворик в неярком солнечном свете; белая стена с поблескивающим на ней старинным распятием, стол, за которым я сижу, мои руки на клавишах пишущей машинки. Они не утратили ловкости, но это руки женщины зрелого возраста. Однако я знаю, что была другой — ребенком, молодой женщиной; я предпринимала массу дел, в моей голове роились планы, я переживала большие радости и сильные огорчения; немало пейзажей промелькнуло передо мной, я жила во многих городах, в разных странах, повидала людей — некоторые из них были знамениты, хотя и не все заслуживали славы, иные остались непризнанными или неизвестными, несмотря на их достоинства.
Окружающий мир менялся на глазах — я была тому свидетелем... Память, предусмотрительная служанка, сберегла картины и звуки, отражение которых отныне может явиться лишь с моей помощью. Но к памяти примешивается воображение, ведь она живописец, а не фотограф, и без воображения одинаково невозможно ни творить, ни вспоминать. Память не объективна, подвластна всему, что ее питает: мозгу, зрению и слуху, может быть, душе. Итак, мне нечего предложить людям, кроме собственного моего сегодняшнего взгляда на мир; однако, наследственный или приобретенный, он все же плод моего детства. Вот почему мне кажется правильным вспомнить себя ребенком. К сожалению, детство не отличается скромностью. Для ребенка всегда на первом месте «я», «другие» же существуют постольку, поскольку с ним связаны, и лишь позднее устанавливаются истинные соотношения между «я» и миром.
Часть года я живу в Париже, на одной из узких улочек, каких много на левом берегу Сены. Эту улицу, исторически, го всей видимости, ничем не примечательную, со времен основания квартала населяли ремесленники — слесари, плотники, водопроводчики, сапожники; когда-то они обслуживали богатых обитателей соседних проспектов; они трудятся здесь, как прежде, но теперь, когда все острее ощущается нехватка рабочих рук, к ним относятся с особым уважением. О Париже я знаю не все — было бы самонадеянно утверждать обратное, но знаю много — и хорошего, и плохого. Ни внешний вид, ни житейские привычки — ничто не выделяет меня из парижской толпы, все более усталой и загнанной. Давно преодолен мною барьер свойственного ей наречия. Долгая жизнь среди французов стерла все явные отличительные признаки моего происхождения. Так что при вспышках ксенофобии (а такое периодически случается с французами — правда, все реже, благодаря развитию туризма) иной раз продавщица газет или попутчик в Метро доверительно изливают мне свои жалобы на засилье «этих грязных иностранцев».
Между тем летом я погружаюсь в другую атмосферу. С моей террасы, среди цветущих бугенвиллей, мимоз и роз Альгамбры, видны розово-бурые горы Сьерра-Морены, сверкающая на солнце гладь Средиземного моря; золотистый воздух дрожит от зноя. Здесь, как и в Париже, я дома, но чувствую себя совсем иначе. Франция — в интеллектуальном смысле — мой истязатель; она меня подгоняет, подстегивает, принуждает к дисциплине работы и мысли; Испания дарит мне человеческую поддержку. Мой испанский беден, но испанцы с легкостью понимают язык чувств-то, что не выразишь словами. Испания меня умиротворяет: здесь можно жить только логикой сердца, жаром страстей.
Рисуя эти два образа моего настоящего, я хочу лишь подчеркнуть, до какой степени были они непредсказуемы в день моего появления на свет в Москве.
Тот исчезнувший мир — мир, который мог бы быть моим, — почти не известен, в чем я убеждаюсь каждый день, и потому, вероятно, мне следует обрисовать его беглыми штрихами. О том, что представляла собой Россия в эпоху, когда я родилась, мне известно лишь по учебникам истории, документам, статистическим данным, по литературе, мемуарам и рассказам очевидцев. Время тогда еще почти стояло на месте. Так называемое «ускорение истории» было впереди. Россия потерпела унизительное поражение в войне с Японией. Революция 1905 года (за год до моего рождения) была грозным предупреждением, но Империя казалась несокрушимой. Правда, будущие жертвы революции — левые интеллигенты — продолжают подрывную деятельность, а богатые купцы вносят свою лепту в дело, которое их же погубит. Революционное движение получало поддержку в других странах. В те времена еще безоговорочно соблюдалось право на политическое убежище. Ни Франция, ни Англия, ни Швейцария не думают о выдаче или хотя бы о высылке врагов царского режима. Знаменитая и столь дискредитированная «охранка» не помышляет о политических похищениях, вошедших в обычай после похищения Советами генерала Кутепова. Те, кто занят за рубежом организацией покушений на министров, Великих князей, губернаторов и подготовкой государственного переворота в России: Троцкий, Ленин и tutti quanti, — совершенно спокойно курсируют через границы, смеются над жандармами, с непостижимой легкостью сбегают из тюрем, шлют из ссылки статьи для публикации в подрывных газетах, печатаемых за границей. Позже, в Париже, я с неизменным удивлением слушала рассказы бывших ссыльных, социал-демократов или эсеров, которые сумели, посеяв ветер, скрыться от бури. Тирания царизма, в свете всех прочих, более поздних и более «демократических» тираний, выглядит вполне безобидной.
Для тех, кому это интересно и кого не устраивает приблизительность расхожих мнений и общих мест, существуют специальные исследования, где реальность российского прошлого предстает в несколько неожиданном свете. Так, опираясь на цифры, можно узнать, что вопреки кажущейся косности Российской империи, она переживает с 1900 года значительный подъем во многих областях — аграрные реформы, экономический взлет (предреволюционная Россия достигла почти полного самообеспечения), развитие просвещения, кооперативного движения, промышленных предприятий... За период с 1908 по 1917 год Сибирь, где население увеличилось на 20 миллионов благодаря энергичным добровольным переселенцам, превращается в один из самых процветающих районов. Доходы государства превышают его расходы, экспорт преобладает над импортом, население неуклонно растет. В 1900 году оно составило 128 миллионов, в 1908-м — 160 миллионов, а к 1920 году, по прогнозам, число российских граждан должно было достигнуть 200 миллионов.
Перегнать Америку! Для этого России надо было всего лишь избежать войны, революции и четырех десятилетий, ничего, кроме могущества ядерной державы и космических рекордов, не принесших русскому народу в возмещение перенесенных им страданий и миллионов жертв.
Начало столетия в истории литературы (она особенно мне близка) получило название «серебряного века». В 1904 году умер Чехов, в 1910-м — Толстой; на смену им пришли Бунин, Мережковский, Розанов, Куприн, Ремизов, Шмелев, Горький, Белый, в поэзии зазвучали имена Блока, Ахматовой, Гумилева, Анненского, Сологуба, В. Иванова, Мандельштама. Музыку представляют Стравинский, Рахманинов, Глазунов, Скрябин; философию — Бердяев, Булгаков, Флоренский; кумиры сцены — Станиславский и Евреинов; в балете блистают Анна Павлова, Кшесинская и Карсавина; в медицине выдвигается Боткин, в математике — Софья Ковалевская, в химии — Менделеев, в биологии — Метальников, в аэродинамике — Жуковский, и это лишь беглый обзор. В год моего рождения заявила о себе новая школа русских художников — Билибин, Малявин, Бенуа, Коровин, Врубель. В Мюнхене Кандинский, Малевич, Марианна Веревкина открывают дорогу модернистской живописи. Вскоре откровением для Запада станут балет Дягилева и голос Шаляпина.
Итак, родившись в России на заре ХХ века, я тем самым оказалась сонаследницей определенного достояния, принадлежащего моему народу.
Это богатство обратилось для меня в дым, в мираж. Совсем ребенком мне придется с пустыми руками выйти в дальний путь и, странствуя, лишь подбирать колосья в чужих полях.
Это странствие позволит мне стать свидетелем многих потрясений, от которых вот уже полвека содрогается наша планета. Нет, нет: я ни о чем не жалею и нисколько не жалуюсь! Я просто собираюсь рассказать историю одной жизни, вплетенную в большую Историю. Конечно, начало будет сугубо личным. Немного терпения: всего восемь лет моей биографии, какая-нибудь сотня страниц, — и, наконец, развернутся события. История пускается вскачь, мчит, не разбирая дороги. Она вершит собственную повесть, я бросаю поводья — слово за ней, а я лишь добавлю размышления соломинки, прилипшей к ее копытам.


ОБРАЗ ЖИЗНИ

Предисловие

«Реки — это дороги, которые ведут туда, куда мы хотим идти»,— писал Паскаль. Время увлекает нас за собой, подобно реке, не всегда туда, куда мы стремимся, но куда нужно идти. Чем определяется эта необходимость? Следуя какому смутному зову, человек выбирает один жизненный путь, отказывается от другого, избегает одной опасности, чтобы броситься в объятья другой, еще большей, создает и разрушает, порывает со своими привязанностями, сближается и расстается с людьми? Погружаясь в реку Времени, мы становимся его пленниками, а человеческая память — это лишь дань уважения, которое мы ему оказываем.
В своих воспоминаниях, может быть, почти бессознательно, я хотела подчеркнуть, что моя нелегкая судьба, мой образ жизни мне по душе и что проблема жизни и творчества вне страны, народа, социальной среды, данных нам от рождения, привела меня трудным путем к свободе и одиночеству, необходимым, вероятно, для моего спасения.
В постоянных исканиях, страдая от мучительного несоответствия между тем, что я есть, и тем, кем хотела бы стать, а также от других— самых главных, сформировавших меня противоречий между моей необузданной пылкостью, чрезмерной гордостью, глубоким презрением ко всему, что его заслуживает, и желанием остаться праведной, смиренной по отношению к Богу, перед которым я слишком часто бываю грешна, мне суждено прожить свой век. Но разве не следует жить с самой собой так же, как и с другими, со всем миром: мошками, дождем, солнцем, змеями, птицами, праведниками и грешниками, — теми, кто нас предает и кто нам верен, между тем, что мы покидаем, и тем, к чему стремимся, между землей и небом? Писатель не может себе позволить не запечатлеть мимолетные оттенки пейзажа, называемого жизнью.

РЕЦЕНЗИИ

Вероника Бузынкина
«Находишь только то, что ищешь»




Были времена, когда в сердце старой Москвы жил многочисленный разветвленный род князей Шаховских. Были да сплыли... Остался, правда, дом в Сивцевом Вражке и церковь святых Афанасия и Кирилла на Арбате — это уже немало. И остались воспоминания, в том числе вышедшие из-под пера Зинаиды Шаховской, к которым она дала изящное и доверительное предисловие: «Я ни о чем и нисколько не жалуюсь. Я просто собираюсь рассказать историю одной жизни, вплетенной в большую Историю. Всего восемь лет моей биографии, какая-нибудь сотня страниц, — и, наконец, развернутся события». Мемуары выдающейся писательницы и журналистки русского зарубежья охватывают полстолетия, с 1910 по 1950 год. Прекрасная память и прекрасный русский язык дают им лучшую рекомендацию.


Жанна Долгополова (Джорджия)


Мемуары «Таков мой век», выпущенные издательством «Русский путь» к столетию со дня рождения автора — княжны Зинаиды Алексеевны Шаховской (1906–2001), написаны более полувека тому назад. Они печатались в 1964–67 гг. во французской периодике отдельными выпусками: первый — «Свет и тени» — о детстве, совпавшем с Первой мировой войной, большевистской революцией, Гражданской войной, и кончившемся исходом из России; второй — «Образ жизни» — о первых двух десятилетиях жизни в изгнании: сначала на Принцевых островах в Мраморном море, служивших первым прибежищем Добровольческой армии, потом в Константинополе (1920–23), Париже и Брюсселе (1923–26), бельгийском Конго (1926–28) и предвоенной Европе (1929–1939), к этому времени относится начало ее писательской и журналистской работы; третий — «Безумная Клио» — о событиях Второй мировой войны, активной участницей которых она была с самого начала; четвертый — «Странный мир» — о послевоенной Европе 1945–48 гг., освобожденной от нацистов и оккупированной большевиками, приходящей в себя после кровавой войны и стоящей на пороге войны холодной. В русском переводе четыре книги впервые объединили в одно издание, и от этого отчетливо обозначились рамки воспоминаний: устоявшийся быт начала XX века, взбаламученная жизнь к середине столетия и две вехи времени — лагеря беженцев в начале 1920-х гг., где «белые» с нетерпением ждут, какая чужбина их примет, и лагеря перемещенных лиц в середине 1940-х гг., в которых «красные» с ужасом ожидают возвращения в отчизну.
В мемуарах «Таков мой век» Зинаида Шаховская говорит о литературе лишь походя. Две книги литературных воспоминаний (одну о жизни и творчестве Набокова, другую о встречах с Буниным и Ремизовым, Цветаевой, Замятиным и многими другими) она издаст позже, в 1970 г., а в московском издательстве «Книга» они выйдут в 1991 г. в однотомнике «В поисках Набокова. Отражения». Здесь же в центре внимания мемуаристки прежде всего место, время и события, которые так или иначе меняли жизнь; и если мелькают имена зарубежных и советских писателей, то чаще всего в связи с ними. А кроме того, понятно, что юная эмигрантка, которая училась сначала в американском лицее, а затем в различных французских учебных заведениях, Шаховская «жадно приобщалась к французской культуре» и «делала» свою французскую жизнь (особенно в предвоенное десятилетие), а на русский довоенный Монпарнас поглядывала со стороны: «Разговоры об искусстве и метафизике за столиком кафе, на голодный желудок, после одной только чашечки кофе — таков был образ жизни русского Монпарнаса. Человек тридцать, заранее не сговорившись, хмуро рассаживались за столиками “Селекта” или “Наполи”. Пруст и Бергсон, Блаженный Августин и Джойс соседствовали в их разговорах с Соловьевым, Розановым и Блоком. Часто я ловила себя на мысли о том, что рассуждая эдак часами о литературе, они эту самую литературу и предавали: лучше бы употребить потраченное время на творчество. Потому-то русский Монпарнас породил главным образом поэзию; прозаиков было мало: проза требует непрерывной работы». Но в том, что русские писатели оказались в изоляции и забвении, Зинаида Шаховская укоряет и французскую общественность: «...симпатии французов традиционно на стороне левых сил, и эмигрировавшие писатели, носившие на себе клеймо “белые” (хотя большинство вовсе не были реакционерами), т.е. по мнению французов, выбравшие себе место не на той стороне баррикад, не встречали у французской интеллигенции такого расположения, которое позже получат бежавшие из своих стран испанские, немецкие или советские писатели».
3.А.Шаховская много пишет о жизни «русских колоний» в Бельгии, Франции (ее жизнь протекала в обеих странах) и Великобритании (где в 1924 г. она представляла русских герлскаутов на международном слете скаутов, а в 1940-е гг. работала там в редакции французского информационного агентства), эмигрантской солидарности, взаимовыручке и бестолковых раздорах: «...бич эмиграции — ревность... вызванные ею разоблачения в течение нескольких лет отравляли жизнь маленькой колонии в Брюсселе. Готовые разделить последний франк со своими несчастными соотечественниками, русские эмигранты плохо переносят тех, кто, начав с того же исходного пункта, отделяются от группы и продолжают свое восхождение. И только если они доберутся до вершины, их будут приветствовать как гордость нации». Она хорошо помнит имена всех бельгийцев, французов, англичан и американцев, а также и названия всех местных и международных религиозных и светских организаций (Красный крест всегда лидирует), помогавших российским беженцам.
По юности лет княжну Шаховскую не интересовали политические партии и их секции, но о том, что все они ведут ожесточенную междоусобную войну, она, конечно, знала. Муж же ее (они ровесники) Святослав Малевский-Малевич был деятельным участником евразийского движения, организатором первого евразийского съезда в 1930 г. в Базеле, по этой причине и она, «вопреки своему желанию, но очень добросовестно стала участвовать в евразийском движении»: ей поручили переправлять в СССР евразийскую пропагандистскую литературу, что она выполняла с очевидным удовлетворением. Ей довелось слушать замечательных лидеров движения — православных ученых В.Н.Ильина и П.Н.Савицкого, и знать прокоммунистически настроенных «уклонистов» — В.Яновского, супругов Клепининых, Сергея Эфрона. Шаховская, по всей вероятности, не очень-то следит за начавшимся в СССР большим террором, но одной его жертве — маршалу Тухачевскому — она как бы и сочувствует, может быть потому, что после ареста маршала его секретаря, семнадцатилетнюю кузину Зинаиды Шаховской, отправили в ссылку, а может быть потому, что, по ее сведениям, маршал — «единственный, кто умер, не признав себя виновным и не прося о помиловании или смягчении приговора», а может быть еще и потому, что (опять же по ее выкладкам: «Тухачевский в прошлом офицер лейб-гвардии Семеновского полка, в котором служили в свое время и некоторые евразийцы-эмигранты») он симпатизировал идеям евразийцев.
В начале тридцатых годов Зинаида Шаховская сделала первый большой репортаж для еженедельника «Ле Суар Иллюстре» о жизни в сопредельных с Россией странах — Польше, Эстонии, Латвии, Чехословакии — и настроениях среди местных интеллектуалов и осевших там русских (эти страны приняли тысячи российских беженцев). В Варшаве русские жаловались на непримиримый польский национализм, в Праге вместе с чехами уверяли, что Чехословакия «разумно устроенная, процветающая страна, с цивилизованным народом, приверженным демократии, и сильной армией», поэтому ей не могут грозить ни коммунистическая, ни гитлеровская опасность. В Латвии и Эстонии случай свел 3.А.Шаховскую с дальними родственниками, испокон веку жившими в этих краях, но самым нежданным откровением оказались Печоры, крошечный русский анклав в Эстонии: «...выхожу из небольшого вокзальчика — и попадаю в мое прошлое… крестьянские повозки, тарантасы, лошади — нагнув головы, они едят овес из висящих на их шеях мешков, — повязанные толстыми шерстяными платками бабы... и со всех сторон меня окружает русская речь, звучный, чистый, торжествующий русский язык. Непередаваемое это чувство: на твоем родном языке говорят все. А ведь годы и годы мы слышали его, можно сказать, украдкой... Я вернулась в Россию, будто никогда и не покидала ее, да еще в такую, где течение жизни ничем вообще не прерывалось».
Вторая мировая война настигла Зинаиду Шаховскую в Бельгии (у них с мужем бельгийское гражданство), муж вступил добровольцем в бельгийскую армию, она пошла работать сестрой милосердия (когда-то кончила курсы медсестер при Красном кресте) сначала в бельгийском, потом французском госпитале (Бельгия капитулировала раньше Франции); до 1942 г. жила в оккупированном Париже, откуда сумела выбраться в свободную зону и абсолютно невероятными путями оказаться сначала в Португалии и, наконец, в Англии. Там она работала во французском информационном агентстве, а в послевоенные годы стала аккредитованным корреспондентом при ставке главнокомандующего французской оккупационной зоны в Германии и Австрии. Мемуары военных и первых послевоенных лет — самая объемная книга: в ней множество событий и участников, портретов и зарисовок. В эти годы Зинаида Шаховская все чаще сталкивается сначала со штатскими из советского посольства в Великобритании, позднее на континенте — в рамках четырехсторонней комиссии — с советскими солдатами, офицерами, генералами и маршалом Жуковым. Во время войны в Лондоне активно работал Клуб союзников, но советские в него никогда не заглядывали, на любых встречах и приемах, кончив дело, тут же уходили; некоторым исключением оказался лишь советник советского посольства И.А.Чичаев, который «встречался и довольно свободно беседовал» с мужем Шаховской, к тому времени чиновником в бельгийском МИДе, которому волею судеб приходилось заниматься русскими делами.
После войны Зинаида Шаховская в качестве специального корреспондента союзных армий побывала и в лагерях смерти, и на Нюрнбергском процессе, и в лагерях для перемещенных лиц трех оккупационных зон в Германии и Австрии. Советские военнопленные, «остербайтеры», угнанные на подневольные работы в Германию, а также русские иммигранты с оккупированных Советами территорий — все эти «перемещенные лица» задавали один и тот же вопрос: «что теперь с нами сделают?» Однажды советский грузовичок подбросил Шаховскую в соседний городок. «Что вы делаете во французской зоне?» — спросила она у подвозивших. «Разыскиваем соотечественников: пленных, дезертиров и других», — без утайки ответили ей. Шаховская слышала о многих самоубийствах при передаче «советских» их отечественным властям. Ее коллегу, русскую переводчицу из Швейцарии, вызвали переводить в лагерь, в котором пленные советские «азиаты» зарезали «двух сволочей, агитировавших их вернуться домой», а узнав о согласии швейцарского правительства передать их Сталину, решили покончить жизнь самоубийством и принялись копать себе могилы, избавив от дополнительного труда тех, кто их выдавал. Ссылается она также на рассказ шведского генерала Карла фон Хорна о том, как подчиняясь приказу, он насильно репатриировал более трехсот тысяч советских военнопленных (в массе своей азиатского происхождения), захваченных немцами в самом начале войны и интернированных на Северный мыс (Швеция). Шаховская разыскала очевидца, пережившего трагедию близ старинного австрийского городка Линца, и записала его рассказ о том, как Британия, выполняя секретный ялтинский протокол (по которому «независимо от их воли все советские подданные транспортируются в СССР»), передала более двух тысяч казачьих офицеров советским спецслужбам. «Все это происходило при полном молчании Запада, — пишет Шаховская, — потому что страны, называвшие себя свободными, не желали портить отношений с одной из держав-победительниц». Тем не менее, когда трагедия в Линце стала достоянием общественности, в немецкоязычной газете Шаховская вычитала среди малозначащих новостей сообщение о том, что «двадцать шесть тысяч советских пленных из американского сектора поклялись покончить с собой, если их выдадут властям родной страны». Пройдет еще двадцать лет, и лорд Николас Беттел в обличающей западных союзников книге «Последняя тайна: принудительная репатриация в Россию в 1944–47 гг.» напишет: «...наиболее ужасное впечатление производит история с казаками, так как они не были советскими подданными и их не надо было выдавать даже по ялтинскому соглашению; они безоговорочно верили англичанам, и потому их особенно бесстыдно обманули, заманив в ловушку; среди них было более половины женщин, детей, стариков; спаслись немногие; коллективные самоубийства семей не исключительное явление в этой истории...»
Книга «Таков мой век» очень хорошо издана. Над ее переводом работало шесть специалистов, но отредактированный текст стал лексически и стилистически гомогенным (уж если кто из переводчиков и назвал англо¬сакса «англосаксонцем», этот «англосаксонец» потом еще не раз встретится). Текст сопровождают многочисленные постраничные примечания «автора» и «переводчика», завершает его именной (выборочный, но хорошо идентифицированный) указатель, с помощью которого легко находить и перечитывать / передумывать отдельные страницы. Жаль, правда, что имена в указателе записаны по-разному: иногда это фамилия с инициалами имени и отчества (Ильин В.Н.), иногда это только фамилия (Ребульский) или имя (и отчество) и род занятий его носителя (Лидия Александровна, учительница; Никита, охранник; Никита, слуга) — неужели этих одноразово упомянутых учительницу и никит тоже надо было помещать в указатель? Особую роль в книге воспоминаний играют фотографии из семейных и музейных архивов и генеалогическое (хотя и сокращенное) древо рода Шаховских. Они не только убеждают читателя в достоверности информации, но дают ему возможность визуально запомнить действующих лиц, а это способствует и более глубокому пониманию авторского текста, и формированию собственного отношения к прошлому.
Но хорошему не бывает предела. Было бы хорошо в такой книге поместить еще и предметный указатель — алфавитный и гнездовой. Издательство «Русский путь» приняло на себя особый труд: вернуть русской культуре принудительно вырванное из нее звено, и каждая выпущенная им книга становится для читателя учебником, энциклопедией, справочником. В этом случае предметный указатель оказывается незаменимым подручным и связным, помогающим соединить многие и разные публикации в единый культурный текст. Хорошо было бы также предварить или заключить мемуары биографией автора, из которой читатель узнал бы о том, что по скромности или преждевременности осталось за пределами воспоминаний: Зинаида Шаховская не упоминает о том, что за участие в Сопротивлении она награждена орденом Почетного легиона, что ее франкоязычная проза отмечена высокими литературными премиями, что в 1960–70-е гг. она была главным редактором газеты «Русская мысль» и т.д. Хорошо было бы также дополнить издание списком хотя бы ее русских книг, а может быть, и литературных обозрений, комментариев и статей, изданных на Западе (в Париже и Берлине) и в России: просвещать читающую публику — так со всею щедростью. Помня же о полученном удовольствии при чтении «Таков мой век», благодарно повторю: то, что сделано издательством, сделано хорошо.

 

Михаил Эдельштейн
Книжная полка Михаила Эдельштейна


Это очень французская книга, замечательный образчик мемуаров постпрустовской эпохи — с повышенным вниманием к миру детской памяти, с ощущением самоценности вещных деталей, с любовно выписанными мелкими душевными движениями. Собственно, она и написана была по-французски, и издана впервые в Париже, в четырех томах, на языке оригинала, 40 лет назад, а теперь печатается на родине автора в переводе.
Но даже в переводе понятно, какая это хорошая проза. Вот разве что избыточно подробная. Мы привыкли, что мемуарист чертит пунктир, Шаховская же уверенно проводит прямую линию — на несколько сот страниц. К тому же знаменитые современники здесь если и появляются, то лишь гостями, на минутку, словно бы случайно — заглянут на огонек, поболтают с хозяевами и спешат откланяться, дабы не показаться невежами. Великим отведены другие уровни многоэтажной мемуарной постройки Шаховской — «Отражения» и «В поисках Набокова», а здесь автор самим названием предупреждает, что будет рассказывать прежде всего о своей жизни.
Жизнь эта, впрочем, вместила в себя и беженский опыт, и два с половиной года, проведенные с мужем в бельгийском Конго, и оккупированный Париж, и растерянность послевоенной Европы, понимающей, что она никогда уже не вернет себе прежней безмятежности. Несмотря на «прустовскую» аранжировку, о которой шла речь выше, во взгляде Шаховской меньше всего самолюбования. Это пристальный взгляд свидетеля истории, русского европейца, оценивающего пережитое с точки зрения носителя гуманистического сознания — но без сентиментальности и наивности.
Жаль, что повествование доведено только до 1950 года, так что «за кадром» остался период редакторства Шаховской в легендарной «Русской мысли» (1968–1978). Можно представить, как интересны были бы ее воспоминания об этих годах.

 

Сергей Федякин


Наше прошлое всегда с нами, даже когда мы о нем не думаем. Но оно подкрашено новым знанием жизни, встречей с иными, более поздними впечатлениями. И сколько не пытайся воссоздать было предельно точно, оно с неизбежностью впитает в себя и атмосферу уже наступившего времени. Чтобы воспоминания ожили, приходится входить в свое прошлое так же, как в любой объект художественного творчества: пережить его как некую целостность. Только ощутив этот особый образ — образ всей прожитой жизни, Зинаида Алексеевна Шаховская, русская княгиня и — с 1940 года — французская писательница, взялась за перо. В 1960-е годы, одна за другой, стали появляться книги ее воспоминаний: «Свет и тени», «Образ жизни», «Безумная Клио», «Странный мир», — под общим заголовком «Таков мой век». В 2006-м книга с этим названием, вобравшая в себя переводы всех упомянутых четырех, вышла в издательстве «Русский путь». Заслуга ли это переводчиков, помог ли «русский акцент» оригинала, — но книга с первых страниц ощущается как очень «своя». Ничего, что она «припоздала». «Таков мой век» — в ряду тех произведений, которые всегда являются вовремя.
«Свет и тени» — так назовет она первую книгу, о своем детстве. Зинаида Шаховская была поздним ребенком и знала столь знакомые всем маленьким огорчения. Хочется быть со старшими, но брат или сестра тяготятся твоим присутствием. И вот — «прятки», когда ты притаился в укромном уголке, а о тебе забывают, или «жмурки», когда ты старательно ловишь воздух там, где никого уже нет… Первые «тени» ее долгой жизни. Но был здесь и свет, особый свет:
Поляна, тесно окруженная молоденькими березками; на опушке леса пасутся лошади — за деревьями резко контрастными пятнами выделяются гнедая и вороная масть. Старушка с морщинистым лицом, Татьяна, сидит на поваленном дереве, и в ее проворных руках пляшут вязальные спицы. Поляна прекрасна, она усеяна незабудками, все озарено, позолочено солнечным светом, и меня охватывает ликование. Я иду одна по голубому ковру, собираю цветы, углубляюсь в тень ближайших деревьев, дотрагиваюсь до березы — и тонкие шелковистые лоскутки осыпаются мне в ладони.
Свет и тени легли на ее жизнь особым узором. И почти беспечальное детство, и трудные годы после семнадцатого, когда маленькая княжна оказалась заложницей в собственном имении. Мать могли вот-вот расстрелять, родные отправились хлопотать в Москву, к Дзержинскому, а она осталась в их бывшем имении среди представителей новой власти… Потом — движение на Юг, те годы Гражданской, когда «вся Россия стала кочевой». Далее — эмиграция. Константинополь — Париж — Брюссель — Конго… Сколько довелось повидать в жизни! Бельгийские интеллектуалы и русские писатели. Знаменитости, лица, которые невозможно позабыть: Ремизов, Бунин, Набоков, Цветаева… Разные стороны евразийства, что явились в лицах, — и честные «носители идеи», и провокаторы со своими тайными целями. Как историческая неизбежность — вторая война, после — Европа, которая приходит в себя после страшного потрясения.
Окружающий мир менялся на глазах — я была тому свидетелем… Память, предусмотрительная служанка, сберегла картины и звуки, отражение которых отныне может явиться лишь с моей помощью. Но к памяти примешивается воображение, ведь и она живописец, а не фотограф, и без воображения одинаково невозможно ни творить, ни вспоминать.


 

Выбор редакции


Впервые на русском языке — воспоминания княгини Зинаиды Алексеевны Шаховской. Она застала и революцию, и мировую войну, и крушение коммунизма — к чему она сама приложила некоторые усилия. Написанные в 1960-е, ее мемуары — яркое и подробное свидетельство «потрясений, от которых вот уже полвека содрогается наша планета», — трагической первой половины ХХ века.

 

Владимир Березин
На руинах Европы


История русской эмиграции — очень страшная тема. С одной стороны, она описана не сотнями — тысячами людей, и кажется, что все события рассмотрены под лупой. В этом смысле воспоминания Зинаиды Шаховской — вещь давняя, известная; она выходила отдельными выпусками по-французски в шестидесятых годах прошлого века.
Книга меж тем показывает сочетание двух вещей, свойственных эмигрантам.
Во-первых, это хорошо поставленный русский язык (это именно поставленный русский язык человека определенной среды, который чувствуется не в отсутствии ошибок, а в интонации). Не говоря уже о том, что Шаховская вполне по праву числится в словарях как писатель, потому что еще в исторические времена она была членом бельгийского клуба русских литераторов «Единорог», а с середины двадцатых — членом союза молодых писателей и поэтов в Париже. Она писала стихи и прозу; в историю русской литературы навсегда вошла мемуаристика Зинаиды Шаховской.
Во-вторых, эта женщина прожила действительно большую и очень богатую событиями жизнь. Для начала — страшные годы Гражданской войны, Константинополь, затем католический монастырь Берлеймон в Брюсселе и наконец Париж.
В 1926 году Шаховская вышла замуж за Святослава Малевского-Малевича (ставшего потом одним из видных деятелей евразийского движения), вместе с ним ездила по миру. Она участвует в движении Сопротивления, затем, уже в Англии, работает журналистом, а после войны ее можно видеть во всех оккупационных зонах в Германии и Австрии, а также в Италии и Греции в качестве военного корреспондента.
В конце пятидесятых Шаховская даже жила в Москве (парадокс судьбы) — не как репатриант, а как жена бельгийского дипломата Малевского-Малевича. Не говоря уж о том, что десять лет (с 1968-го по 1978-й) она была главным редактором одного из символов русской эмиграции — газеты «Русская мысль». Она умерла в Париже летом 2001 года.
Эта книга посвящена периоду с 1910-го по 1950 год, то есть времени, когда девочка начинает воспринимать жизнь, способна что-то запомнить, и обрывается в пятидесятые, когда русская эмигрантка видит руины Европы и наблюдает солдат Красной армии в Берлине.
Очень хорошо, что существует эта фундаментальная публикация — к тому же снабженная уникальными фотографиями. Дело еще в том, что интересными становятся не просто свидетельства хронологического или документального порядка. Особый вкус теперь в специфических оценках, например, Шаховская пишет: «Наблюдая, как шестидесятые годы сотни парижан толпились на выступлениях Евтушенко или Вознесенского, я сожалела о том, что французские интеллигенты проявили так мало интереса к поэтам-эмигрантам, а некоторым из них суждено было с блеском войти в историю русской словесности. Ведь они, вместе горделивые и смиренные, до этого десятилетиями жили бок о бок с французами. Но, насколько мне известно, не было ни одного случая, чтобы кто-то из поэтов-эмигрантов искал сближения с французскими собратьями.
Препятствовала, вероятно, нищета существования, да и горькое чувство, что  Франция равнодушна к их судьбе. Однако они жили тут же, рядом. И ни один из Французских современников не проявил к ним ни малейшего интереса — вот что драматично. Разумеется, по их мнению, эмигранты выбирали себе место не на той стороне баррикад, они носили на себе клеймо “белых”, хотя большинство вовсе не были реакционерами, — вот почему о них не захотела знать та самая Франция, в которой поэты, эмигрировавшие из Испании, нашли такую большую поддержку».

 

Пять книг недели


Серебряный век и две мировые войны, революция и Гражданская, первая волна русской эмиграции — об этом (и не только) мемуары писательницы и журналистки русского зарубежья княгини Зинаиды Шаховской (1906–2001), впервые вышедшие на русском. Шаховская была редактором Французского информационного агентства и военным корреспондентом, сотрудником Международной федерации киноархивов и главным редактором «Русской мысли»… Среди героев книги — Цветаева, Ремизов, Колчак… О Бунине: «Я восторгалась его живым умом, безупречностью его стиля, а также его абсолютной нравственной несгибаемостью. А он мне прощал даже нападки на своего обожаемого Толстого. «Иван Алексеевич, — говорила я ему, — Толстой ваш гениален, я не спорю, но признайтесь, он не так уж и умен… Как только он начинает философствовать, беда!» Бунин, прекрасный актер, ревел: «На кого, сударыня, изволите лапу поднимать? Молоды еще!».
 

Андрей Мартынов
Авели и Каины нашей эмиграции
Русские глазами европейцев


Пожалуй, больше всего непохожи друг на друга родственники. Особенно братья или братья и сестры. Очевидно, от Каина с Авелем пошло это различие. Вот и с автором книги все непросто. Княгиня Зинаида Шаховская (1906–2001) — писательница, мемуаристка, известный журналист. В годы Второй мировой участвовала во французском и бельгийском движении Сопротивления, была удостоена наград.
И ее старший брат — князь Дмитрий Шаховской, будущий архиепископ Иоанн Сан-Францисский. 29 июня 1941 г. в русскоязычной пронацистской берлинской газете «Новое слово» появилась статья тогда еще архимандрита Иоанна «Близок час». Основной мыслью владыки была идея о грядущем возрождении России. Власть большевизма обречена. Но опасности безвластия не будет, ибо «Промысел избавляет русских людей от новой гражданской войны, призывая иноземную силу исполнить предназначение. Кровавая операция свержения III Интернационала поручается искусному и опытному, в науке своей, германскому хирургу... Кровь, начавшая проливаться на русских полях с 22 июня 1941 г., есть кровь, льющаяся вместо крови многих и многих тысяч русских людей, которые будут скоро выпущены из всех тюрем, застенков и концлагерей Советской России». Символично, писал Иоанн, что «новая страница в русской истории открылась... в день празднования русской Церковью памяти Всех святых — в земле Русской просиявших. Не ясное ли это, даже для слепых, знамение того, что событиями руководит Высшая Воля? В этот чисто русский (и только русский) праздник, соединенный с днем Воскресения... началось внутреннее Воскресение», которое «зависит от сердца человеческого... Это будет... Пасха среди лета... Лето пришло, близка русская Пасха».
Такой вот семейный круг получается. Героиня Сопротивления и ее, скажем помягче, противоположность.
Мемуары Зинаиды Алексеевны написаны по-французски и обращены в первую очередь к западному читателю: дореволюционная жизнь, Гражданская война, эмиграция показаны сквозь призму европейского мышления. Все эти этапы интересны. Ведь она была дочерью статского советника, камергера двора его императорского величества и поэтому, например, еще ребенком участвовала в похоронах английского короля Эдуарда VII. Правда, излишней детализации, характерной для ее русских воспоминаний «Отражения», здесь нет. И это не последнее достоинство книги. Вместо описания цвета носков Сергия Булгакова, обвенчавшего Шаховскую и графа Святослава Малевского-Малевича, непривычнее, а потому интереснее узнать, как деятельность Русского зарубежья воспринималась со стороны. Со стороны европейской культуры.
Неожиданны ее зарисовки известных литераторов. Вот Владимир Набоков, которого «монпарнасцы недолюбливали». Может быть, потому, что он требовал безоговорочного восхищения своим талантом. А «без этого непременного условия он и сегодня никого не стал бы считать другом». Шаховская вспоминает, как до начала войны она, будучи в Берлине, остановилась у Набоковых. «Происходившее в Германии раздражало Набоковых вдвойне — во-первых, из-за неприязни ко всякой диктатуре, а во-вторых, из соображений личных: Вера Набокова была еврейкой. Советский режим они любили не более, чем любили русский народ, — а я, конечно, вставала на защиту последнего: мне было непонятно, как можно в одном случае осуждать расизм, а в другом подобный же расизм исповедовать».
А вот взгляд на героя Сопротивления, поэта и антрополога Бориса Вильде, а точнее — его собственное признание. «На русском Монпарнасе Вильде был фигурой своеобразной. Как литератора он себя всерьез не воспринимал, о чем сказать не лишне. Он был скорее человеком дела и мысли, чем поэтом». Кстати, авторство термина «Сопротивление» (Резистанс) принадлежит именно Борису Вильде.
Мир эмиграции органично сплетен с миром европейской культуры. Вот на банкете по случаю окончания конгресса Пен-клуба в 1937 году Шаховская (или уже Жак Круазе — ее псевдоним для франкоязычных вещей) сидит рядом с «таинственным Андре Мальро». «Несмотря на мою болтливость, я заставляла себя молчать, чтобы вслушиваться в его быструю речь, и старалась угадать, что таилось за его странными глазами, которые ни на ком не останавливались». После войны Мальро, будучи министром культуры в правительстве генерала де Голля, вручит орден Почетного легиона за заслуги в области культуры Шаховской (теперь уже точно Жаку Круазе)...
Таков ее век. Точнее, два века — европейский и русский.

 

Алексей Мокроусов
Жизнь как приключение поневоле


Эта книга запоздала в России как минимум на восемь лет: оригинал-макет русского издания был сделан еще в 1998-м. На французском она появилась еще раньше — четыре ее части были выпущены в Париже в середине 60-х (они впервые собраны под одной обложкой на русском).
Книга обещает стать настольной для всех, изучающих историю русской эмиграции, — подробно описаны Париж, Константинополь, Брюссель и даже Конго. Не только историки эмиграции, но и просто ценители насыщенной жизни не смогут оторваться от этого жизнеописания. Хотя, быть может, самый интересный период ее жизни — когда Шаховская возглавляла газету «Русская мысль» — сюда по понятным причинам не попал. А жаль. Ведь именно на 70-80-е пришлась горячая пора дискуссий в третьей волне эмиграции, когда солженцынской идеологии противостояла горстка либералов во главе с Андреем Синявским (чьи интересы обслуживала «Русская мысль», догадаться несложно).

 

Анна Кузнецова
ни дня без книги


Русский перевод четырех книг, выходивших в середине 60-х на французском, труд шести переводчиков, объединен в одно издание, снабженное именным указателем. Книга вышла к столетию со дня рождения княгини Шаховской, в 1920 году тринадцатилетним подростком увезенной в эмиграцию. Мемуары написаны в аксаковской манере, в старомодной традиции неторопливого распутывания узелков памяти. Со второй книги эта манера вступает в конфликт с фактологией — с мельканием берегов и событий: Африка, Европа, Америка, мировая война, журналистская работа…

 

До оскомины знакомые все лица


Большой интерес сейчас вызвали только что вышедшие мемуары русской эмигрантки Шаховской «Таков мой век». В 60–х гг. они издавались отдельными выпусками на французском языке, на русском вышли теперь в одном томе. Книга поражает, во–первых, прекрасно поставленным русским языком. Недаром автор считалась на Западе общепризнанным русским прозаиком и поэтом. Во–вторых — своей общественной позицией. Ведь кроме того, что Шаховская занималась журналистикой и прекрасно знала круги русских эмигрантов, она еще была одно время и главным редактором парижской газеты «Русская мысль». Так что ее уровень нетрудно себе представить. А в 60–х к тому же она еще, оказывается, жила в Москве, будучи женой бельгийского дипломата…


Елена Николаева
Таков мой век


Это название книги мемуаров поэта, прозаика, литературного критика, журналиста Зинаиды Алексеевны 
Шаховской (1906–2001), которые были впервые изданы на русском языке. Презентация этой книги недавно прошла в Библиотеке-Фонде «Русское зарубежье». Зинаида Шаховская принадлежала к старинному княжескому роду и родилась в России в 1096 году, но вскоре после бурных революционных событий была вынуждена вместе с родителями покинуть родину. Из всех европейских стран для своего дальнейшего  места проживания Шаховские выбрали Францию. Именно там Зинаида подружилась почти со всеми известными литературными эмигрантами: М.Цветаевой, В.Набоковым, Г.Адамовичем. В Париже она представляла брюссельский журнал «Благонамеренный», основанный ее братом Д.А.Шаховским (будущим архиепископом Иоанном Сан-Францизским). Позже, выйдя замуж за художника и дипломата Святослава Святославовича Малевского-Малевича, Зинаида Алексеевна на некоторое время покидает Францию и переезжает в Бельгию, где активно пишет по-русски и по-французски в различных европейских и эмигрантских изданиях, переводит русских поэтов. В годы войны Зинаида Шаховская участвовала во французском и бельгийском сопротивлении, затем в Лондоне работала редактором во Французском информационном агентстве, вела репортажи с Нюрнбергского процесса. В 50-е годы у нее появилась прекрасная возможность целых два года провести в Москве, где Зинаида Шаховская знакомится с А.И.Солженицыным, пишет о нем ряд статей и одна из первых активно поддерживает его еще до изгнания писателя из страны. А, возвратившись во Францию, она работает в газете «Русская мысль», являясь не только ее главным редактором, но и активным автором ряда статей и очерков.
Книга «Таков мой век» — это воспоминания Зинаиды Алексеевны Шаховской, которые первоначально были написаны на французском языке и изданы в Париже с 1964 по 1967 годы четырьмя отдельными книгами под общим названием «Tel est mon siеcle» («Таков мой век»). Причем, ее мемуары написаны не только наблюдательным очевидцем, бескомпромиссным журналистом, но и блестящим писателем, унаследовавшим особую поэтику русских мемуаров. Уникальное издание охватывает почти полстолетия: счастливое детство в родовом имении Матово, революцию, бегство, «эмигрантскую» борьбу за существование, межвоенную Европу, Вторую мировую войну вплоть до Нюрнбергского процесса, который З.А.Шаховская освещала как представитель информационного агентства. Среди героев книги — Колчак, Ремизов, Бунин, Набоков, Цветаева.
«…Хотя сделать я могла не слишком много, меня не устраивала роль немого свидетеля, удобно устроившегося в кресле зрителя, перед которым разыгрывается трагедия. В те черные годы я предпочла подняться на сцену, чтобы исполнить одну из ролей, зовущихся на театральном языке “заглавными”» — пишет Зинаида Шаховская в предисловии к одной из своих книг.
Для нас эти воспоминания сегодня чрезвычайно интересны не только как историческая ретроспектива, но и как свидетельство значительной части творчества З.А.Шаховской — писательницы, ставшей частью французской литературы и культуры. Ведь княжна З.А. Шаховская являлась кавалером ордена Почетного легиона, лауреатом премии Парижа (1949) и дважды лауреатом Французской Академии. Французскому читателю она известна под псевдонимом Жак Круазе. Ее воспоминания «закрывают» целую эпоху в судьбе самой Шаховской. Зинаида Алексеевна Шаховская cкончалась 11 июня 2001 года в старческом доме в Сент-Женевьев де-Буа под Парижем.
А сегодня мы можем прочитать ее воспоминания «Таков мой век» в русском переводе, подготовленном группой переводчиков под научным руководством Б.Н.Тарасова. Мемуары напечатаны в издательстве «Русский путь» к 100-летию со дня рождения выдающейся представительницы «первой волны» русской эмиграции.
Большая помощь в подготовке издания — ценные сведения и фотодокументы из семейного архива была оказана племянником Зинаиды Алексеевны князем Д.М.Шаховским, который принимал участие в презентации книги «Таков мой век».


Интернет-коллоквиум «Перспективы изучения истории культуры российского зарубежья»

Игорь Попов
Соединить острова . Литература изгнанья в сегодняшней России (отрывки)


В мае 1989 года мне довелось встретиться с Зинаидой Алексеевной Шаховской, личностью легендарной.
Представительница первой волны русской эмиграции, она дружила с Буниным, Набоковым, Цветаевой, Ремизовым, Ходасевичем, Замятиным. Ей принадлежит первая русская книга о Набокове («В поисках Набокова», Париж, 1979) и многие другие книги, среди которых и проза, и стихи, и публицистика, и воспоминания. Она же — участник Сопротивления и офицер Почетного легиона... И многолетний главный редактор «Русской мысли», крупнейшего периодического издания русского зарубежья.
После революции ближайшие родственники Шаховских были расстреляны без суда и следствия. Их имение Матово, под Тулой, — разграблено. Отец Зинаиды Алексеевны — князь, помещик — замерз на улице. Тем не менее сама она через всю жизнь пронесла верность России: «О, Русь, я связана с тобой...»
В том году Зинаиде Алексеевне исполнилось восемьдесят три года.
Звоню в дверь на улице Фарадея, неподалеку от Триумфальной арки — понятно, в Париже.
— Здравствуйте, княгиня.
— Ну вот, как из Москвы, так «княгиня» да «княгиня»... Я княжна, а не княгиня. Князем был мой отец...
Улыбается. Глаза живые, веселые, всепонимающие. Не дав слова для извинений, приветливым жестом приглашает в гостиную: — Прошу!..
Стол накрыт к чаю, на русский манер. Еще усаживаемся, а хозяйка, слово за слово, заводит необыкновенный свой рассказ.
— Да, мы рюриковичи, наш род идет от князя Владимира, того самого, «Красное Солнышко»... Конечно, знаю всю нашу родословную. Я — из тридцать первого поколения... Мое имя? Мне дали его в честь прабабушки Зинаиды Карловны Росси — дочери знаменитого архитектора... Красива была необыкновенно, даже в старости...
За короткими фразами — эпохи, поколения, судьба.
Зинаида Алексеевна показывает фотографии, письма, книги своих друзей — всё в безупречном порядке.   Непривычно лишь слышать, как просто, буднично и ласково одновременно звучат в ее рассказе хрестоматийные имена:
— А Бунин... А Зайцев... А Набоков... Нет-нет, ничего не пишите, все равно что-нибудь перепутаете... Просто поговорим. Между прочим, за гласность я уже больше семидесяти лет... Я свидетельница своего времени, правдивая свидетельница. Я видела, как русская культура распалась на острова. Не просто часть писателей уехала за границу, а откололись островки культуры — со всеми ее институтами — школой, театром, газетами, издательствами, церковью, наконец... Единая культура была разорвана на части. Я вот и пытаюсь собрать эти острова. Надеюсь, пришло время их воссоединения. Как вы полагаете, пришло?..
Эти слова умудренной «свидетельницы своего времени» неизменно встают в памяти, когда заходит речь о культуре и сердцевине ее — литературе русского зарубежья...
...Критикой не однажды отмечалось не реализованное пока нашей сегодняшней литературой стремление к синтезу мысли, чувства, художественного слова, высочайших нравственных принципов. Примеры обретения такого синтеза можно найти опять-таки в «возвращенной литературе». В этом причина неослабевающего интереса к ней и, пожалуй, главный источник ее мощного и неизбывного влияния на сегодняшний литературный процесс. Этим объясняется и нынешняя острая потребность в глубоких, фундаментальных работах, посвященных литературе эмиграции. Такие работы появляются — в основном, об отдельных авторах. Необходимы же сейчас труды обобщающие, возможно, коллективные.
И симптоматично, что основной тенденцией последнего времени стало создание учреждений по комплексному исследованию проблем российской эмиграции. Очевидно — это самое перспективное направление. Зинаида Алексеевна Шаховская говорила об этом на заре нашего интереса к русскому зарубежью.
Среди подобных учреждений своей открытостью и плодотворностью выделяется Библиотека-фонд «Русское Зарубежье» на Таганке.
Здесь интенсивно — со всего мира! — собираются материалы эмиграции. Хранятся они в прекрасных условиях. Для их обработки создан научно-исследовательский отдел, который логично дополняется Издательством фонда. В холле фонда стоят витрины с его изданиями — одно интереснее другого. Среди новинок — объемистый том со знакомым портретом на обложке: Зинаида Шаховская. «Таков мой век». Мемуары... «Я собираюсь рассказать историю одной жизни, вплетенную в большую Историю...» Она рассказала эту историю — правдиво, живо, с тысячами подробностей, по-писательски блестяще, по-журналистски остро. Книга дополнена уникальными фотографиями из семейного архива Шаховских — есть среди них и репродукция портрета действительно обворожительной Зинаиды Карловны Росси... Рядом — большой двухэтажный книжный магазин — издания по всему спектру проблем эмиграции.
Возможно, самое ценное в работе фонда то, что его материалы доступны любому посетителю — здесь открыты читальные залы, работает библиотека с абонементом, действует киноклуб и театр-студия «Слово». И постоянно проходят выставки, презентации книг, концерты, вечера. Есть даже гостиница для приезжих...
Директор фонда — Виктор Александрович Москвин — подводит к окну своего кабинета. Вид — на просторный внутренний двор фонда:
— Скоро мы тут такое построим!.. Нет, деревья не тронем, ни одного. Еще и добавим...
Но и сейчас это уютный и приветливый Дом, место, где соединяются острова.