«Радость в том, чтобы встретить взгляд Христа»
Опыт свящ. Карло Ньокки и прот. Александра Шмемана

Когда мне предложили участвовать на этом семинаре, касающемся богословия радости в свете наследия о. Александра Шмемана, предложенная тема сразу родила во мне странную, казалось бы, параллель.

Странную не только потому, что речь здесь пойдет об итальянском католическом священнике, который никогда не занимался непосредственно богословием, а посвятил всю свою жизнь в трагичные годы второй мировой войны и в тяжелый послевоенный период помощи детям-инвалидам, которые пострадали от войны или переболели полиомиелитом, упорно пытаясь решить связанные с ними вопиющие социальные проблемы.

Данное сравнение может еще показаться странным потому, что в текстах священника Карло Ньокки (так звали этого священника) мы практически не встречаем слово «радость».

Но вся его работа, вся его забота, обращенная к искалеченному, оскорбленному человеку – точнее сказать, к невинной жертве насилия человека над человеком, т.е. детям, израненным военными устройствами, и потерявшими из-за этого конечности, зрение и т.д., на самом деле и является глубоким, драматичным вопрошанием о счастье, о возможности радоваться.

Чтобы понять постановку этого основного вопроса в сознании и в жизненном пути отца Карло, я хотела бы с самого начала рассказать эпизод, который стоит у истоков его «пожизненных приключений» (именно такова была его судьба!), а также и его подвига (Карло Ньокки был причислен к лику блаженных 25 октября 2009 года).

Карло Ньокки (1902-1956), молодой миланский священник, работал в качестве преподавателя и духовника в одной из самых престижных католических школ Милана, в Коллегии им. Луиджи Гонзага. Когда начиналась война, его естественным желанием было стать военным капелланом, чтобы сопровождать своих бывших учеников и духовных детей на фронт, поддерживать их среди опасностей и страха смертельных сражений. Таким образом, он оказался на русском фронте, в страшные дни отступления итальянской армии в январе 1943 г., когда тысячи солдат погибали в боях и от холода, от истощения, в бесконечных, отчаянных маршах по снегу.

Отец Карло – один из этих солдат, он сам переживает эту трагедию, видит собственными глазами страдание, ужасы и гибель на каждом шагу. Но что, собственно, он видит?

В его дневнике мы читаем: «В один тяжелый военный день, я твердо верую, что я различил тебя, Господи. Это был тяжело раненый, уже умирающий солдат… Молча, он взглянул на меня. Его глаза были преисполнены страданием и жалостью, решительной волью и детской кротостью. В их глубине мерцал, угасая, свет блаженных и отдаленных видений. Как у тихо засыпающих детей. Не иначе должен был глядеть Иисус с креста».

А взгляд самого отца Карло? «Я вдруг почувствовал ликующую и острую дрожь Вероники, когда она увидела, как чудесным образом расцвел лик Христа на ее белом развернутом убрусе». «С тех пор – так заканчивается запись – живая память той непреложной встречи инстинктивно вела меня к желанию открывать характерные черты Христовы под скудной и глубокой маской каждого потрясенного и обнаженного страданием человека»[1].

Именно здесь, для отца Карло происходит встреча со Христом; именно здесь, можно сказать, в последнем кругу ада, он встречает для себя радость – «ликующую и острую дрожь Вероники» – то есть присутствие, взгляд Христа.

В совершенно другом контексте, мы читаем в чем-то похожую запись прот. Александра Шмемана, когда вдруг нависает угроза болезни его жены: «Какой глубокой, торжественной становится сразу же жизнь при таком известии. Весь день словно тихое "присутствие"…». Через два дня врач уверяет, что со здоровьем все в порядке, и тут же у о. Александра появляется заметка: «Почему все-таки не удается всегда жить на этой высоте? Сегодня длинная-длинная утреня. Один в пустом алтаре, все время ощущая все - и "присутствие" (это еще до радостного телефонного звонка), и "светлую печаль" Поста…»[2]. Там образ Вероники, здесь «светлая печаль», то есть озарение смерти и одновременно встреча с чудесным Присутствием, преображающем смерть в жизнь и ликование…

Позвольте привести здесь одну цитату из речи Бенедикта XVI на открытии года Апостола Павла, 28 июня 2008 г.: «Его вера [вера святого Павла] – это столкновение с любовью Иисуса Христа, с любовью, которая потрясла его до глубины души и преобразовала его. Вера его – это вовсе не теория, не мнение о Боге и о мире. Вера его – это печать Божией любви на его сердце. И таким образом эта самая вера есть любовь к Иисусу Христу». Поражает сходство их опыта.

Сегодня, когда Церковь, как на Западе, так и в России, находится перед вызовами современности, перед необходимостью ответить на вопросы человека о смысле жизни, страдания, смерти, о несправедливости и насилии, предпринимая некоторые традиционные для нее воспитательно-образовательные и благотворительные инициативы, как и в прошлом, есть риск поддаться некому соблазну: повествование Евангелия может сводиться иногда к социальной помощи, как бы отождествляя присутствие и свидетельство Церкви с социальной задачей, и радость, которую она может принести человеку, с его материальным благоустройством. Только потом, уже сытому и счастливому человеку, кажется, можно сообщить христианскую весть.

Этому соблазну как раз и сопротивляются, каждый по-своему, о. Александр и о. Карло. Для них, очевидно, что радость в жизни определена возможностью встретиться с Ним, с этим Присутствием, и помочь другим прийти к этой встрече. «Разговаривал ли Христос со Своими двенадцатью учениками, идя по галилейским дорогам? Решал ли их "проблемы" и "трудности"? Между тем все христианство есть, в конечном счете, продолжение этого общения, его реальности, радости и действенности. "Добро нам зде быти". Мф. 17:4»[3].

Шмеман часто повторяет, что христианство – это «переход в другое измерение и, следовательно, не разрешение, а снятие проблем». «Радость ни о чем, радость оттуда, радость Божьего присутствия и прикосновения к душе. И опыт этого прикосновения, этой радости (которую, действительно, "никто не отнимет от нас" [Ср. Ин.16:22.], потому что она стала самой глубиной души) потом определяет ход, направление мысли, отношение к жизни и т.д.»[4]. Это «новое измерение», и есть как раз тот уровень христианского свидетельства, которое нельзя свести к доброму примеру, но является, прежде всего, новым взглядом, новым подходом, новым познанием реальности. Реальность как место живой встречи с живым присутствием Христа. Как мы видели, и о. Карло Ньокки понял впервые свое призвание, свой подвиг не как социальную задачу, не как собственный долг любви к ближнему, а как головокружительный дар любви Божьей к себе, через встречу со взглядом Христа в глазах того неизвестного умирающего солдата на русском фронте. Для обоих наших героев, католического священника и православного богослова, радость состоит именно в стремлении к этому взгляду, к этому Присутствию, наполняющему смыслом все глубины и тайны жизни и судьбы человека. Работа о. Карло с детьми не рождается просто от сострадания, но от глубокого убеждения, что их страдание может иметь бесконечную ценность, может стать для них путем воссоединения со Христом и таким образом настоящим источником радости, в той мере, насколько они воспитаны открываться к этому.

Хочу прочитать ошеломляющий отрывок из его записей: «После взрыва бомбы, Марко, единственный выживший из четырех ребят, которые, не зная, играли на минном поле, был немедленно подвергнут хирургической операции с ампутацией ног, удалением глазного яблока и лечением страшных, многочисленных ран по всему его хрупкому телу. Я увидел его через некоторое время после операции, когда ежедневные обработки ран еще причиняли ему большую боль, и спросил его: "Когда снимают бинты, копаются в твоих ранах и заставляют тебя плакать, о ком ты думаешь?". "Ни о ком", - ответил он с неким удивлением в голосе. "А ты не думаешь, что есть Кто-то, кому можно было бы дарить твою боль, ради Которого можно было бы терпеть страдание и сдерживать слезы, и Который мог бы облегчить твое горе?". Марко смотрел растерянно единственным оставшимся глазом, с обезображенным лицом, а потом, медленно тряхнув головой, сказал: "Не понимаю…", и снова принялся рассеянно накручивать на палец простыню. Именно в то мгновение я ощутил, почти с физической остротой, огромную невозместимую беду потери сокровища… Великое невинное страдание ребенка терялось впустую, становилось напрасным и бессмысленным, терялось для него и для всего человечества, потому что не было направлено к той единственной цели, в которой невинное страдание может обретать ценность и найти оправдание: ко Христу распятому»[5].

В этом – казалось бы – резком, жестоком языке, выражается тот же самый опыт, который неоднократно сообщает нам о. Александр. Речь идет о «призыве взять крест свой и нести его, то есть, в сущности, страдать. Вся суть в любви к Богу... Поэтому и само страдание становится, может стать – радостью»[6]. Крест и радость, крест и воскресение. Радость не может не содержать в себе некую долю тоски по «невечернему дню»[7]. "Проходит образ мира сего" – пишет иной раз отец Александр. – Но только "проходя" и становится мир и все в нем, наконец, самим собой: даром Божиим, счастьем приобщения к тому содержанию, формой, образом которого он является»[8]. И недаром последние слова в дневнике отца Александра, накануне смерти – несмотря на все, на мучения болезни, на боль разлуки с близкими, звучат так: «Какое все это было счастье!»[9].

Не менее эсхатологичным, не менее связанным с тайной Христовой, как мне кажется, должно быть служение христианина в миру. Вся социальная и научная деятельность отца Карло Ньокки берет отсюда свое начало: «Когда ребенок поймет сходство, существующее между его страданием и страданием Христа, ценность, свойственную каждой его боли, для себя и для других, по мере того, как он соединяется со страданиями Христа; когда он поймет долг подражания поведению и чувствам Христа во время страдания, тогда он постигнет самую глубинную и таинственную, самую первородную и плодотворную сердцевину христианства, почти… "целомудренную точку" учения Христа»[10]. Его стремительная, неустанная работа по реабилитации детей-инвалидов рождается из убеждения, что «врачевание боли не является просто делом филантропии, но делом, тесно связанным с Христовым искуплением»[11].

И м.б. именно от этого сознания его деятельность приобретает невероятную эффективность, социальное значение и научную солидность. Для своих детей он хочет все наилучшее, что есть в Италии в тяжелые послевоенные годы – наилучшие условия, наилучшие медицинские аппаратуры, наилучших специалистов, педагогов; не стыдится выбивать сколько можно денег у бизнесменов и предпринимателей, даже прибегает к международным рекламным акциям таким, как, например, перелету маленького самолета, «Ангела детей», из Африки до Бразилии. И не боится защищать свое дело перед миланским архиепископом, не всегда понимающим его и назвавшим его «беспокойным, несдержанным»; или перед Папой римским, которого он убеждает, представляя ему своих «mutilatini», то есть «маленьких калек», как их зовет вся Италия. И последнее «скандальное» действие он совершает прямо перед смертью, требуя, чтобы сразу после его кончины, его роговицу пересадили двум слепым детям. В те годы в Италии еще не существовало законодательство о трансплантации, богословы спорили об ее моральном основании. Но он все организует, обращаясь решительно, повелительно, сокрушенно, как всегда, к своим друзьям – и двое дети приобретают зрение. И на следующее воскресенье после его смерти, во время Ангелуса сам папа Пий XII оправдает его действие. В апреле 1957 итальянский парламент одобрит закон о трансплантации роговицы покойников.

Детальное описание его деятельности и деятельности Фонда Дон Карло Ньокки не входит в ту задачу, которую я поставила перед собой сегодня, но некоторые данные дают нам представление о ее масштабах: на сегодняшний день в нем работают 3700 сотрудников, и 28 центров (2 из них особенно престижные, потому что обладают государственным признанием высокой научно-исследовательной степени), действуют в 9 областях Италии.

Но столь интенсивная социальная, благотворительная деятельность о. Карла и его Фонда не ставила и не ставит перед собой задачу просто решить «технические» проблемы здоровья инвалидов и больных: иначе, таким образом, она была бы обречена на провал, поскольку, в большинстве случаев, речь идет о неизлечимых людях. Этих людей надо, прежде всего, поддерживать на жизненном пути, и первая, самая эффективная форма помощи состоит в осмыслении судьбы, трагедии, вторгнувшейся в их жизнь. В конечном итоге, болезнь и является парадигмой не самодостаточности самой человеческой жизни. Таким образом, мы возвращаемся к словам о. Александра Шмемана («в христианстве проблемы не решаются, скорее снимаются»). И снимаются они, преисполняя радостью сердце и возвращая жизни полноту смысла и достоинства, по мере того, как человек ощущает, что он создан любовью божией, сопутствующей ему через конкретные человеческие лица к окончательному объятию Любви.

Поэтому, такой блестящий «медицинско-социальный деятель» как о. Карло Ньокки руководился на самом деле глубоко духовными принципами, образом Христа как краеугольным камнем для человека и для цивилизации. Он пишет: «Христос же, истинный Бог и истинный человек – образец и совершенная форма, к которым должен стремиться каждый человек, желающий стать личностью по-настоящему человечной, то есть способной полностью осуществить инстинкт, пробуждающий его постоянно превосходить самого себя и возвышаться к Богу. Но Христос является также и источником божественной силы, единственной в состоянии осуществить в человеке – как это было для святых – восстановление своей удивительной личности. Любое восстановление человеческой личности, дабы не стать частичным, мимолетным или даже вредным, как происходило ни раз до сих пор в истории цивилизации, может быть только восстановлением личности Христа в каждом человеке»[12].