Радость общения

Я должен признаться, что был смущен, получив приглашение принять участие в этом семинаре. Возникло сомнение, может ли «Радость» быть объектом богословия. Казалось бы, радость это что-то слишком простое, профанное, из обыденной жизни, а богословие должно оперировать какими-то другими, более возвышенными, сугубо религиозными категориями. Одним словом, сработало то, что так активно в своих «Дневниках» обличал о. Александр – склонность церковных людей «идеализировать» богословие, отрывать его от реальной жизни. Правда, это сомнение очень быстро рассеялось; достаточно было заглянуть в несколько Словарей Библейского Богословия, чтобы убедиться, что в каждом из них есть статья, посвященная «Радости». Более того, эти статьи оказались одними из самых объемных и содержательных. При этом в статьях указывались связи этого слова с такими сугубо богословскими категориями, как «Бог», «Царство Небесное», «Дары Святого Духа» и многими другими. Да и Послания ап. Павла вспомнились. Как-то сразу стало понятно, что говорить о Боге, о Царстве Божьем, не имея в виду радость, просто невозможно.

Но радость радости рознь. Есть простые человеческие, скажем так, житейские радости, а есть радости, как любят говорить церковные люди, «духовные», связанные исключительно с религиозной практикой. Например, радость молитвенного предстояния Богу, радость о Боге, о Церкви, о вере, даже, если хотите, радость об исполненном религиозном долге. Вот такие «духовные» радости, конечно же, имеют самое непосредственное отношение к христианскому богословию. И можно найти великое множество примеров тому в творчестве о. Александра. Достаточно полистать его главную, на мой взгляд, работу «Евхаристия. Таинство Царства». Там, начиная с конца первой главы, если не на каждой, то, по крайней мере, через одну-две страницы, на которых речь идет об изначальном, т.е. подлинно христианском понимании Евхаристии, есть упоминания такого рода радости. Это и радость собрания в Церковь, радость узнавания в ней Царства Небесного, т.е. радость новой жизни, даруемой в Церкви, и радость о том, что «будущий век», грядущее царство Божье, «уже явлен, уже дарован, уже “посреди нас”». Это радость восхождения, радость приношения, радость встречи со Христом, и так до конца книги. На последней странице читаем: «Как ясно все, как просто и светло. Какой полнотой наполнено. Какой радостью пронизано. Какой любовью озарено. Мы снова в начале, где началось наше восхождение к Трапезе Христовой в Его Царствии». Да, это радость о Царстве Божьем, дарованном нам и явленном в Евхаристическом общении «уже здесь и сейчас». Это то, о чем ап. Петр лепетал на горе: «Господи! хорошо нам здесь быть».

Но можно ли считать, что только эта радость является предметом богословия, что только она заслуживает нашего внимания. Нет, конечно же, нет. К «духовным» радостям относятся и радость творчества, и радость о красоте Божьего творения. И эти радости приобщают нас к вечности, дают опыт присутствия Бога в нашей жизни. Как красиво, с какой любовью пишет об этом о. Александр в своих «Дневниках». И при этом как бы мимоходом. Вот, например: «А вместе с тем, читая лекции, утром, вдохновляешься все так же. Всегда чувство – что все главное мне открылось при чтении лекций. Точно кто-то другой их читает мне!», и чуть дальше: «Сегодня лекция: о воскресном прокимне за всенощным бдением, о подготовке к чтению и о самом чтении Евангелия и т.д. И снова – сколько сам для себя радостно открываешь в этой попытке непередаваемое передать другим». И еще о творчестве: «Все эти дни – писание, пускай даже урывками, моего “Водою и Духом”, вдохновляющее и радостное. В каком я счастливом настроении, когда могу работать над любимым, прикасаться к “единому на потребу”!». А вот буквально в одной строчке и о природе, и о творчестве: «Удивительный, совершенно весенний день! Почти жарко. Весь день дома за столом. Счастье». Или вот: «Изумительные, весенние дни. И как только остаюсь один – как вчера, в Harlem, опоздав на поезд, – счастье, полнота, радость». И, конечно же, о значении красоты природы: «Как изумительна была поездка по Taconic Parkway в солнечном пожаре осенней листвы. Я думал: почему мы знаем, что кроме “мира сего” – падшего и во зле лежащего – есть, несомненно есть иной, чаемый? Прежде всего через природу, ее “свидетельство”, ее раненую красоту… Все свидетельство, вся красота природы – об ином, о Другом». И через месяц еще: «И все тот же золотой осенний свет, то же небо, та же заливающая сердце радость от всего этого». А за полгода до этого: «Лучезарный, солнечный, весенний день. Он как будто сам звени т молитвой: “Радости приятелище! Тебе подобает радоваться единой!”».

Можно было бы подумать, что о. Александр мизантроп, склонный к уединенной созерцательной жизни. Особенно если вспомнить его заметки по поводу политики, церковного активизма, скандалов в Семинарии и вообще в церковной жизни, по поводу настроений в эмигрантской среде. Да и сам он признает, что всегда испытывал, «с самого детства: странное удовольствие, почти счастье от созерцания, от ощущения мира “со стороны”. Именно не просто “ухода” (какое мне, мол, дело!), не равнодушия, а внутреннего detachment (отрешения, отстраненности)». Или вот: «Наконец после всего – действительно страшного – напряжения этих дней остаюсь один на аэродроме в Цюрихе. Снова дождь и туман. Снова привычная западная толпа, в сущности – мой мир. В котором мне просто. Просто – в смысле привычной принадлежности к нему и внутреннего в нем – одиночества, свободы».  

То есть, с одной стороны, действительно склонность к созерцанию, к отстраненности, и в то же время о. Александр человек совершенно городской, любящий город с его ритмом жизни, с его суетой. Вот его признание: «Сегодня, ранним утром, пятнадцать блоков по Park Avenue. Как я люблю эту утреннюю городскую суету, как всегда любил ее». Он любит Нью-Йорк, а с какой любовью он пишет о Париже. Город с его улицами, магазинами, с его звуками, с его толпой, с наполняющими эти улицы и магазины людьми по-настоящему его радует. Потому что это сама жизнь. Вот как он сам об этом пишет: «Мне все делалось страшно интересным: каждая витрина, лицо каждого встречного, конкретность этой минуты, этого соотношения погоды, улицы, домов, людей. И это осталось навсегда: невероятно сильное ощущение жизни в ее телесности, воплощенности, реальности, неповторимой единичности каждой минуты и соотношения внутри ее всего… (и чуть дальше) Это опыт мира и жизни буквально в свете Царства Божия, являемого, однако, при посредстве всего того, что составляет мир: красок, звуков, движения, времени, пространства, то есть именно конкретности, а не отвлеченности».

И вот здесь мы вернулись к тому, с чего начали. Именно жизнь с ее простыми житейскими радостями доставляет о. Александру подлинную радость, приобщающую к опыту Царства Божьего. Для него и христианство, и Евхаристия, и Церковь – это не религия, а сама жизнь в ее глубине, реальное присутствие в этом мире того, «чем все так или иначе светится, к чему все так или иначе относится». Вообще одно из любимых слов о. Александра – «отнесенность». Он задается вопросом: «Но что такое, в чем эта “отнесенность”? Мне кажется, что именно этого я никак не могу объяснить и определить, хотя, в сущности, только об этом всю жизнь говорю и пишу (литургическое богословие)». Действительно, всем своим творчеством о. Александр пытался ответить на этот вопрос, для нас же сегодня важно то, что объектом его богословия, по его собственному признанию, является именно жизнь с ее простыми житейскими радостями, жизнь в ее отнесенности к Царству Божьему.

И особое место среди радостей жизни занимает радость общения. Особое место не только потому, что это самая большая радость, но и потому, что с общением тоже все непросто. Не всякое общение радость. Достаточно вспомнить, как о. Александр относился к церковным съездам, богословским конференциям, к всевозможным спорам и обсуждениям. И даже к личным беседам на, так называемое, «духовные» темы. Вот, хотя бы, такая запись: «Страшная трудность для меня личных разговоров. Почти отталкивание от всяческой “интимности”. Мучительны нелюбовь исповедовать. О чем в христианстве можно столько “разговаривать”? И для чего?». Или вот о богословии и обсуждениях: «И вера в “обсуждения”, “выяснения”, “коммуникации”. Ни один человек в мире не обогатился обсуждениями. Только встречей с реальностью, с правдой, добром, красотой… (и на той же странице) Но прельстилось (имеется в виду богословие) чечевичной похлебкой обсуждений и доказательств, захотело стать словом научным – и стало пустотой и болтовней». То, о чем здесь говорит о. Александр, можно было бы назвать «первородным грехом» богословия – оно  должно было бы быть искусством, искусством жизни, а захотело стать наукой.

Но вернемся к радости общения. Несмотря на все трудности, о. Александр испытывает настоящую радость от общения с людьми, но только тогда, когда это подлинное общение, а не говорильня. Вот как он сам определяет это: «То же самое в общении. Оно не в разговорах, обсуждениях. Чем глубже общение и радость от него, тем меньше оно зависит от слов. Наоборот, тогда почти боишься слов, они нарушат общение, прекратят радость… (и в той же записи) Брат Андрей: мы трех “серьезных” слов не сказали друг другу за последние двадцать лет, но встречи и общение с ним одна из главных, реальнейших радостей моей (и, я знаю, его) жизни, бесспорное, очевидное “добро”». И как иллюстрация к этому: «Заехали на пруды, где купались когда-то; с ними связано у меня воспоминание праздника. Чудная поездка, и все время чувство полного единства с Андреем, абсолютного общения в том же. Чистая радость». Ну, хорошо, Андрей – брат-близнец, это особая статья, но возможно ли такое общение с другими? Возможно. Вот читаем: «Что такое счастье? Это жить вот так, как мы живем сейчас с Л., вдвоем, [наслаждаясь] каждым часом (утром – кофе, вечером – два-три часа тишины и т.д.). Никаких особенных “обсуждений”. Все ясно и потому – так хорошо!».

И опять возможны возражения: жена, да еще после тридцати лет совместной жизни, это не другой человек, это твое продолжение, второе Я. И детей не будем трогать, и внуков. С этим все понятно. А вот с совсем другими, как говорят, с посторонними людьми можно ли так общаться и радоваться? Да, можно, и о. Александр многажды об этом свидетельствует. Например: «Наконец, поздно вечером, после лекции, – полчаса у Коблошей с ними и с Губяками. Радостное чувство братства, единства, любви. Почему нужно все это записывать? Чтобы знать, сознавать, сколько все время дает Бог, и греховность нашего уныния, ворчания, нерадости». А вот в беседе с о. Михаилом Меерсоном: «Для меня особенно радостно – это наше согласие в том, в чем я так остро чувствую свое одиночество в Православии… Чудный разговор: удивительно, что только русские “оттуда” сохранили тайну этой беседы, этого разговора как действительного общения».

Чтобы как-то закончить, попробуем подвести итог. Все, о чем размышлял о. Александр, о чем он говорил и писал, это христианство с его вестью о Царстве Божьем. Но весть о Царстве, которое есть сама Радость, не может быть безрадостной, поэтому унылое, серое, безрадостное христианство невозможно. Вообще-то оно бывает таковым и даже довольно часто, но в таком случае оно просто христианством не является. При этом Царство Божье не только обещано нам, оно уже даровано, оно уже явлено «здесь и сейчас». Явлено, прежде всего, в Евхаристии, Таинстве Церкви, которая всегда праздник, всегда радость. Однако, если Царство уже «здесь и сейчас», оно не может быть в нашей жизни только по воскресеньям или по понедельникам, или только по каким-то другим дням. Оно должно быть всегда. Значит, оно может и должно быть реализуемо, воплощаемо в этом мире через саму жизнь, простую повседневную жизнь простых людей с ее простыми житейскими радостями. И быть сегодня христианином, как и тысячу, как и две тысячи лет назад, это значит быть свидетелем пришествия Царства Божьего, Царства любви, мира и радости, а значит жить, просто жить, даря жизнь и радость другим. И тем самым уподобляться Богу.

И в заключение еще одна цитата из «Дневников» Шмемана: «Больше всего меня занимает – что делают люди, когда они “ничего не делают”, то есть именно живут. И мне кажется, что только тогда решается их судьба, только тогда их жизнь становится важной. “Мещанское счастье”: это выдумали, в это вложили презрение и осуждение активисты всех оттенков, то есть все те, кто, в сущности, лишен чувства глубины самой жизни, думающие, что на всецело распадается на дела… “Он не имел личной жизни”, – говорим мы с похвалой. А на деле это глупо и грустно; и тот, кто не имел личной жизни, в конце концов никому не нужен, ибо людям друг от друга и друг в друге нужна жизнь. Бог дает нам Свою жизнь (“чтобы имели мы жизнь за жизнь” – Кавасила), а не идеи, доктрины и правила. И общение только в жизни, а не в делах».

Когда-то о. Георгий Флоровский переживал, что школьное, или лучше сказать, академическое богословие утратило «святоотеческую перспективу», имея в виду разрыв с Византией, с «эллинским» методом богословствования. Но проблема, как мне кажется, гораздо глубже, проблема в том, что само средневековое византийское богословие еще раньше утратило библейскую перспективу, утратило евангельское отношение к жизни. Одним словом, на мой взгляд, главная заслуга о. Александра и ценность его творчества в том, что он пытался и порой достаточно успешно восстановить достоинство повседневной жизни человека со всеми ее радостями. Достоинство той жизни, которой церковные люди очень часто пренебрегают, которую считают если не грехом, то, по крайней мере, проявлением человеческой немощи. А на самом деле эта жизнь, может быть, то единственное, что чего-то подлинно стоит, если она, конечно, пронизана светом и радостью Царства Божьего. И в таком отношении к жизни нет ничего, что противоречило бы Евангелию. Это само Евангелие и есть.