Книга и общество Дискуссии Международный семинар «Значение личности и наследия о.Александра Шмемана для современной Церкви»Прот. Георгий Митрофанов
Личность и труды Александра Солженицына в творчестве протопресвитера Александра Шмемана
 | Протоиерей Георгий Митрофанов — к.ф.н., настоятель храма во имя свв. апостолов Петра и Павла при Академии последипломного педагогического образования, Санкт-Петербург |
Протопресвитер Александр Шмеман и Александр Исаевич Солженицын были почти ровесниками. В жизненных судьбах этих выдающихся русских людей были эпизоды, которые во многом их объединяли, хотя в большинстве своих черт — и личностных, и жизненных, и даже житейских, — они отличались друг от друга. Оба родились в семьях русских офицеров, правда, семьи эти были различны, если о.Александр Шмеман родился в 1921 году в семье потомственного дворянина из остзейских немцев, офицера лейб-гвардии Семеновского полка, то А.И.Солженицын родился в семье интеллигента в первом поколении, офицера военного производства, который олицетворял собой русскую интеллигенцию из народа, складывавшуюся в России начала XX века и органично вбиравшую в себя традиционную, конечно же, дворянскую русскую культуру. Упомяну о важнейшем созвучии в их жизни и творчестве: несмотря на то, что один был священником, а другой был писателем, они были людьми очень глубоко приобщенными к стихии истории, конечно же и прежде всего, русской истории. И для одного и для другого тема исторической судьбы России была темой, определявшей их жизнь, несмотря на все различия внешних житейских обстоятельств.
С творчеством А.И.Солженицына о.Александр Шмеман познакомился еще в 1960-е годы. К этому времени уже в 1970 году появилась его очень серьезная «О Солженицыне».[1] Будучи к этому времени уже многоопытным пастырем, вполне сформировавшимся ученым, о.Александр в своем подходе к творчеству А.И.Солженицына выступил прежде всего как мыслящий читатель и одновременно, конечно же, как пастырь и богослов. К этому времени о.Александр Шмеман уже имел возможность прочитать ранние произведения А.И.Солженицына, прежде всего «Матренин двор», «Один день Ивана
Уже в этих произведениях А.И.Солженицын не побоялся выступать от собственного имени и тем самым дал основание читателю судить самого себя не просто как писателя, но и как человека. Его творчество с самого начала стало декларацией его человеческой позиции. И, конечно, о.Александр Шмеман на подобного рода открытость писателя по отношению к читателю, не мог не отозваться чисто пастырским отношением к А.И.Солженицыну уже не только как к писателю, но как к мыслителю и человеку.
Вот почему с самого начала о.Александр размышляя о творчестве А.И.Солженицына пытался осмыслить для себя его личность, как личность христианина и как личность русского патриота, тем более, что и для самого о.Александра эти категории были отнюдь не абстракциями. Не смотря на то, что он родился в Ревеле, всю жизнь прожил за границей и ни разу не побывал в России, в его личности присутствовала та самая Россия в изгнании, которая вобрала в себя многие лучшие черты той исторической России, которой уже не существовало на территории Советского Союза. По существу, диалог о.Александра Шмемана и А.И.Солженицына — это диалог русского человека, русского патриота, православного пастыря с советским человеком, советским писателем, пытающимся стать русским патриотом и православным христианином. В данном случае следует привести несколько очень значимых для понимания отношения о.Александра к А.И.Солженицыну цитат из его статьи «О Солженицыне», опубликованной в «Вестнике РСХД» в 1970 году.[2]
«Солженицын — плоть от плоти и кровь от крови той России, которая одна сейчас существует реально — России советской. Не до-революционной и не революционной, а именно советской. Новизна же Солженицына-писателя в том, что, всецело этой советской реальности принадлежа, он столь же всецело и полностью от нее свободен.
Свобода Солженицына или, вернее, новизна ее в том и состоит, что ни один из типов таких «освобождений» к нему не приложим. Он никуда не «ушел», он не ищет никаких «компенсаций» в других культурах, он не романтик ни прошлого, ни будущего, он не хочет дышать никаким другим воздухом. Советский мир остается до конца и органически его миром, его действительностью, так что про него можно сказать, что свободен он не от советской действительности, а в самой советской действительности. И это создает между ним и этим миром совсем особое соотношение и — в творческом плане — одного его сейчас делает способным мир этот изнутри явить, творчески объяснить и, наконец, преодолеть».(С.75–76)
Конечно, это очень глубокое и верное замечание. Замечание, в частности, обусловленное тем обстоятельством, что о.Александр Шмеман, еще будучи молодым священником, пребывавшим в Париже, очень рано почувствовал, что русское зарубежье с какого-то момента перестало понимать ту Россию, которая существовала за железным занавесом на территории Советского Союза. Действительно, с какого-то момента Россия изменилась радикально, и справедливо видеть эту грань в периоде 1940-х годов XX века. Действительно, с этого момента, с момента, который в общем начинается после Второй Мировой войны, в нашей стране произошли уже такие глубокие изменения, что мы можем говорить, о существовании на территории России действительно другой страны.
И то, что это была историческая данность — для о.Александра было совершенно очевидно. По своему достойное уважения нежелание старой русской эмиграции признавать этот факт, лишало ее способности воспринимать ту, реальную Россию, которая уже существовала на территории Советского Союза, и которая была действительно Россией советской. Именно этим обстоятельством обусловливалось подчас непонимание между представителями первой и второй волн русской эмиграции, состоявших из людей, эмигрировавших из России после гражданской войны и покинувших территорию Советского Союза в годы Второй Мировой войны. Это уже были разные типы русских людей.
Но о.Александр Шмеман как подлинный пастырь и подлинный русский патриот считал для себя нравственно обязательным понять ту Россию, которая уже стала советской, понять не для того, чтобы раствориться в ней, но чтобы преодолеть ее. И вот таким путем понимания и, как он пишет, преодоления советской России, стало для него творчество А.И.Солженицына.
Это, конечно, было чрезвычайно важно для о.Александра. Как важно было и то, что А.И.Солженицын оставался в чем-то неискоренимо советским человеком, это о.Александр Шмеман отмечал уже в первой своей статье о творчестве писателя. «Все это делает Солженицына — и в этом его подлинная новизна — первым национальным писателем советского периода русской литературы. Под словом «национальный» я разумею здесь не какую-либо специфическую сращенность писателя и его творчества с «национальными» темами, а ту духовную ответственность за свой народ, свою эпоху, свой мир, которую всякий большой писатель принимает на себя свободно, как нечто естественное и самоочевидное… В советской литературе до Солженицына национального писателя в этом смысле слова — не было… Пусть это звучит парадоксом, но Солженицын, в сущности, исполняет в своем творчестве как раз тот «заказ», который лицемерно и лживо предъявляет искусству власть, но выполняет его не лицемерно и не лживо… Он как бы принимает все «заказы» до конца и всерьез, но как раз этой серьезностью и свободой и являет всю их ложь, всю их «халтурность». И именно потому он внутри, а не вне советской литературы, он своим творчеством выводит ее на «чистую воду». В нем оканчивается ее «советский» период. Своей правдой он обличает ее неправду, своей коренной к нему принадлежностью он изнутри претворяет «советское» в русское». (С. 76–78)
Действительно, некоторые характерные черты русской литературы присутствуют в литературе советской. Такова, например, одна из характерных черт именно русской литературы, черт, делавших русскую литературу, подчас, гораздо хуже, чем она могла бы быть — стремление писателей отзываться на общественные проблемы, стремление писателей учительствовать и назидать. Эта черта русской литературы, исковеркавшая творчество многих великих наших писателей — Гоголя, Толстого, Достоевского — в советской литературе получает свое дальнейшее развитие. Писатель должен отзываться на общественные проблемы, должен назидать и учительствовать, но только так, как скажет партия. Вспомним слова Шолохова о том, что «мы пишем не по указке партии, мы пишем по указке нашего сердца, а сердца наши принадлежат партии». Перед нами дьявольски спародированная черта русской литературы, которая присутствует, собственно, в литературе советской. И в творчестве А.И.Солженицына как будто присутствует эта черта — он действительно отзывается на общественные темы, он действительно готов учить и назидать — уже в этих первых своих произведениях, но делает это таким образом, что, как замечательно писал о.Александр Шмеман, «претворяет советское в русское».
Здесь возникает вопрос, а не проступит ли с какого-то момента в А.И.Солженицыне тот самый русский писатель, который в своем стремлении литературой преобразить мир попытается навязать литературе неподобающую ей миссию? А.И.Солженицын действительно со временем будет отдавать все большую дань этому во многом роковому предрассудку русской и советской литературы. Точно так же: назидание и учительство, присутствующие в ранних произведениях А.И.Солженицына, хотя и в меньшей степени, чем в последующих, являясь вроде бы русскими, одновременно являются очень даже советскими чертами. В данном случае о.Александр Шмеман наметил ряд возможных проблем, но тогда — этих проблем, как проблем именно творчества Солженицына он еще не видел.
«Язык Солженицына — «советский», что и является, по всей вероятности, одной из причин недооценивания его как писателя иными пуристами. Мне же представляется, что чудо Солженицына в том, что этот язык, который, больше чем что либо иное, выражал и воплощал собою падение, и не только литературы, но и самой России, язык, разъеденный и разложенный советской елейной фальшью, казенщиной, ложью, подменой и подтасовкой всех смыслов, что язык этот у Солженицына стал — впервые так целостно, так очевидно — языком правды. Если пользоваться религиозными образами, можно сказать, что Солженицын экзорцировал его, изгнал из него «седьм бесов»… Если язык Солженицына «хуже» языка Бунина или Набокова, то потому, конечно, что таков сейчас живой язык России». (С.79)
Здесь обозначается реальная проблема языка и в нашей стране, и в литературе советского периода. Собственно, сам Солженицын впоследствии будет пытаться разрешить ее своим поиском нового языка. Хотя некоторые открытия Солженицына в этом отношении представляются весьма спорными. Как его предложение дать Санкт-Петербургу название Свято-Петроград. За этим лежит стремление предложить нам, в нашем естественном желании оттолкнуться от советского «новояза», какой-то никогда не существовавший русский язык, с элементами псевдонародного стиля, с элементами того самого упрощенчества и опрощенчества, которое всегда искушало наших писателей, стремившихся приобщиться к кладези «народной», а на самом деле, а простонародной мудрости, дабы преобразовать высокую русскую культуру. Опять перед нами очень традиционная русская, перешедшая в советскую эпоху, тема, которая может быть в значительной степени искушением.
В заключении рассмотрения статьи о.Александра Шмемана «О Солженицыне» следует привести еще одну цитату о творчестве А.И.Солженицына, цитату, в которой заключается характеристика о.Александра, данная Солженицыну, как христианскому писателю. «Для меня в «чуде» Солженицына самое главное, самое радостное то, что первый национальный писатель советского периода русской литературы является одновременно и писателем христианским… Говоря о «христианском писателе» вообще и о Солженицыне — в частности, я имею в виду некое глубокое и всеобъемлющее, хотя, может быть, и бессознательное восприятие мира, человека и жизни, которое в истории человеческой культуры родилось и выросло из библейско-христианского откровения о них и только из него… за неимением лучшего определения, я назову триединой интуицией сотворенности, падшести и возрожденности. Я убежден, что именно эта интуиция лежит в основе творчества» Солженицына, делает его творчество христианским…
Интуиция сотворенности. Христианское восприятие мира и жизни укоренено в ощущении и принятии их изначальной «положительности», пронизанности их тем «добро зело», о котором, как о радостной и положительной санкции Богом своего творения, мы читаем в первой же главе Библии: «и увидел Бог все, что Он создал, и, вот, хорошо весьма» (Быт. 1,31). Ощущение мира, как бессмыслицы и абсурда, «онтологический» пессимизм, отрицание жизни как таковой, манихейский дуализм во всех его проявлениях и оттенках, неизбежно выводит за пределы христианства. Сколько бы ни было в мире уродства, страдания и зла, сколь ни был бы он падшим — а христианство столь же твердо утверждает, что он «во зле лежит» — в первооснове он светел, а не темен, осмыслен, а не бессмыслен, хорош, а не плох… Творчество Солженицына почти все, целиком — об уродстве, о страдании и зле. Действительно — мир, созданный им, «во зле лежит» и не в каком то переносном, метафизическом смысле, а в самом буквальном: в кошмарной реальности концлагеря, Мавринской шарашки и ракового корпуса. Но вот — и пусть проверит меня читатель — нигде, никогда, ни разу во всем его творчестве не находим мы и даже «подслушать» не можем, той именно «онтологической» — хулы на мир, на человека и на жизнь, которая давно уже зловещим шипеньем исходит из столь многих произведений «современного искусства»».(С. 82–83)
Действительно, сомнения в изначальной Богом данной подлинности праведности мира по существу и вызывают разного рода утопические химеры, одной из которых и станет коммунизм, который попытается сотворить свой, новый мир, по сути дела из ничего, ибо старый мир подлежит уничтожению. И это великая неправда. И эту неправду А.И.Солженицын отвергнет. У него, действительно, присутствует ощущение изначальной положительности мироздания, пусть даже исковерканного злоупотреблениями человеческой свободной воли.
«Интуиция «падшести». Не нужно доказывать, конечно, что зло и страданье стоят в центре солженицынского творчества. Но следует отметить, что зло у Солженицына — из христианского восприятия и переживания «тайны зла». А ни в чем так не разнится христианство от не-христианских религий, философий и идеологий, как именно в восприятии зла. Все другие религии и философии направлены, в сущности, на то, чтобы зло объяснить и, тем самым, его обезвредить, ибо объяснение делает его как бы закономерным, и, следовательно, обоснованным… Одно христианство, что бы ни утверждали самоуверенные схоласты всех времен, зла не объясняет… Для христианства зло — это всегда и прежде всего именно падшесть. Пасть же может только то, что высоко… Зло — это падение высокого, драгоценного и прекрасного и это — страданье, ужас и горе, падением этим вызванные. Ужас от не-должности зла, от несоответствия его природе падающего, горе и страданье от непоправимо разбитого теперь, изначального «добро зело». И потому, какими бы причинами ни было падение это вызвано, сколь ни казалось оно «закономерным» и «обоснованным», нет ему ни объяснения, ни оправдания, ни «извинения». Есть только ужас, горе и страданье. Но пережить и ощутить зло как падшесть и ужаснуться ему, это и значит явить зло как зло… Именно таково зло у Солженицына… Зло у Солженицына реально потому, что оно всегда лично. Оно не в безличных «системах» и не от безличных «структур», оно всегда в человеке и через человека… Зло это всегда и, прежде всего, злые люди, люди, выбравшие и все время выбирющие зло, люди, действительно, выбирающие служить ему. И потому зло — это, каждый раз, падение, — это, каждый раз, выбор… Зло всегда остается у Солженицына в сфере нравственного и, следовательно, личного. Оно всегда отнесено к той совести, которая дана человеку. Оно не недостаток, не отсутствие, не слепота, не безответственность — оно предательство человеком своей человечности, падение…». (С. 84–85)
И, наконец, возрожденности. «Это, конечно, не гуманистический оптимизм, не вера в «прогресс», «светлое будущее» и «торжество разума». Всего этого нет в христианском благовестии о возрождении и спасении, нет и в творчестве Солженицына. Но в нем, как и в христианстве, есть неистребимая вера в возможность для человека возродиться, отказ «поставить крест» раз и навсегда на ком бы то ни было и на чем бы то ни было». (С. 86)
Таковы основные очень глубокие и безусловно позитивные для творчества Солженицына выводы, которые сделал о.Александр Шмеман в своей первой и самой, может быть, пространной и глубокой статье о творчестве писателя.
Далее последовала статья «Зрячая любовь», которая мало чем дополняла первую статью, но которая была написана в такой же тональности. Потом появилась восторженная, воскресная беседа на радио «Свобода» по поводу письма А.И.Солженицына Патриарху.
Все это время те сведения, которые о.Александр получал о происходящей в СССР борьбе А.И.Солженицына с тоталитарной коммунистической системой, становились для него лишь дополнительными основаниями его безусловно восторженного отношения к А.И.Солженицыну. Здесь перед нами легко узнаваемое русское явление: о.Александру Шмеману в это время шестой десяток, а он как мальчишка, увлечен и вдохновлен А.И.Солженицыным. Что стояло за этим в душе у столь многоопытного пастыря и критически мыслящего историка? Безусловно то, что нам, как правило, представить сложно, то, что во многом делало русских эмигрантов первой волны людьми, несшими в своей душе постоянный комплекс вины по отношению к России. Казалось бы, в чем виноваты были они, постаравшиеся самоотверженно, в том числе с оружием в руках, защитить свою Россию, сопротивляясь злу силою? В чем виноваты они, на протяжении четверти века по существу создавшие уникальный опыт России в изгнании, поразивший Европу, своими многими достижениями — и научными, и культурными, и религиозными? Однако они чувствовали себя виноватыми прежде всего в том, что здесь люди страдали неизмеримо больше, чем они. И вот это, уже сейчас утраченное, чисто русское чувство вины перед теми, кто страждет, со стороны тех, кто живет может быть и не легко, но все-таки гораздо легче и благополучнее, чем страждущие братья, у о.Александра присутствовало в полной мере. Ему было постоянно стыдно перед теми, пусть может быть грубыми, примитивными, часто лукавыми русскими людьми в Советском Союзе, за то, что он жил так свободно, так благополучно, так облегченно честно. Ибо честность его, безусловная честность его и как пастыря, и как ученого, не испытала тех искушений, того страшного давления, которое испытывала честность любого человека здесь.
А теперь следует обратиться к «Дневникам» о.Александра Шмемана. Первая запись о А.И.Солженицыне в «Дневниках» относится к 19 февраля 1973 года. Запись лаконичная, но продолжающая тональность предыдущих статей. «В конечном же итоге, мне думается, как влияет на историю только одно: говорить свое, без оборота на кого бы то ни было, без расчета. «Сказавших правду в скорбном мире…». Этим мне дорог Солженицын: когда думаю о нем, делается как-то светло и тепло… И еще: никогда не бояться, что «история» пройдет мимо, не волноваться, как бы не пропустить ее». (С. 11)
Кажется, что А.И.Солженицын написал это сам о самом себе. Но так ли уже это правильно? О.Александру тогда казалось, что правильно. А тем более, что в это самое время противостояние А.И.Солженицына коммунизму обострилось до крайнего предела.
В 1973 году на Западе вышли «Письмо вождям» и «Мир и насилие», пронзительные, блестящие произведения публицистического характера, в которых А.И.Солженицын достиг высочайшего уровня своей обличительной, исторической правды, обращенной к коммунистическому режиму. Но именно этот год становится годом колоссальных испытаний для А.И.Солженицына. Здесь нельзя не остановиться на обстоятельства его жизни. В 1973 году А.И.Солженицын развелся с Н.Решетовской и женился, то есть начал жить полноценным, хотя и гражданским браком с Н.Д.Светловой, у него родился второй сын Степан, первый Игнат родился в 1972 году. А ведь бесчадие было одной из мучительных проблем А.И.Солженицына. У него не было детей в первом браке, онкологическое заболевание, которое он пережил в лагере и от которого излечился в ссылке, могло сказаться негативно на его здоровье именно в этом отношении, и, конечно, рождение детей одного за другим в этих совершенно немыслимых условиях противостояния с коммунизмом, было уже само по себе подвигом. Однако 30 августа 1973 года сотрудники КГБ захватили на даче Самутина экземпляр «Архипелага». И после этого А.И.Солженицын дал Н.А.Струве команду начать печатанье «Архипелага». А 17 февраля последовал арест А.И.Солженицына.
28 декабря 1973 года, в самом конце года был издан первый том «Архипелага», который сразу же стал предметом пристального чтения о.Александра. Конечно, читая «Архипелаг» и следя за всем происходящим в СССР, он преисполнялся по отношению к А.И.Солженицыну все большего сострадания и вместе с тем восхищения. Он видел в писателе того человека, который милостью Божией дан России, для того, чтобы показать, что Россия жива, Россия не сломлена. Он как будто сам начинал верить в то, во что священнику верить не следует, верить в то, что литература может преобразить мир, может сокрушить зло.
«В пятницу 28-го в «YMCA» — бомба! — выход «Архипелага Гулага» Солженицына. Книга буквально и во всех смыслах потрясающая!.. Все еще под ее впечатлением, вернее — в удивлении, перед самим феноменом Солженицына. Мне кажется, что такой внутренней широты — ума, сердца, подхода к жизни — у нас не было с Пушкина (даже у Достоевского и Толстого ее нет, в чем-то, где-то — проглядывает костяк идеологии)». (С.60)
Поражась масштабу личности и творчества А.И.Солженицына, о.Александр Шмеман отдавал ему дань прежде всего за то, что не чувствовал в нем никакого идеологизма. И буквально через несколько дней в январе 1974 года появилась новая запись: «В письме Никите… я спрашиваю – не рехнулся ли я в своем восхищении Солженицыным, не преувеличено ли оно? Меня так удивляет, что люди как будто не видят поразительности его явления, глубины, высоты и широты этого явления… Вопрос о Церкви: Солженицын этого не чувствует, не понимает… Длинноты. И т.д. Я могу понять все эти возражения. Но ни одно меня не убеждает. О Церкви, например: я все больше чувствую, что «кризис» Церкви в том-то и заключается, что центральной темой ее жизни стал вопрос о том, как «спасти» Церковь. Но этот вопрос изменил удельный вес христианства в мире… Солженицын, мне кажется, занят не «спасением Церкви», а человеком. И это более христианская забота, чем «спасение Церкви», во имя которого принимается и оправдывается любая ложь, любой компромисс. Величие Солженицына и его значение в том как раз, что он «меняет» перспективу, меняет вопрос. Но этого как раз больше всего и боятся люди и меньше всего именно это понимают». (С.62)
Очень глубокая мысль. Мысль, характерная не только для дневников, но и для всего творчества о.Александра зрелого периода, собственно, мысль, которая в свое время развела его с его учителем А.В. Карташевым, когда, защитив под его руководством свою диссертацию по византологии, о.Александр Шмеман усомнился именно в этом идеале, характерном еще для Византии.
13 февраля 1974 года А.И.Солженицын был выслан в Германию, и 15 февраля он, наконец, в Цюрихе встретился с Н.А.Струве, с человеком, сквозь призму восприятия которого о.Александр все это время воспринимал Солженицына и его творчество. С этого момента о.Александр Шмеман мечтал только о том, чтобы наконец увидеть этого великого русского писателя, русского патриота и русского христианина. 15 февраля 1974 года он сделал запись: «Если бы он спросил меня, что ему делать в изгнании, я сказал бы Солженицыну: «Прежде всего, превыше всего, будьте самим собой. Россия, изгнавшая Вас, — не Россия, но и Россия «зарубежная» — не Россия. Будьте выше обеих, над ними, потому что Вы сейчас — голос России. А это трудно и бесконечно ответственно. Далее — не отождествляйте себя ни с чем и ни с кем на Западе. Вас облепит все худшее — карьеристы, интеллектуалы, «mass media» — и потом так же бросят. Короче говоря: «Ты царь — живи один…». Надеюсь, что все это он понимает и без моих советов, и все-таки страшно за него — как бы не поскользнулся…». (С.72)
Когда мы читаем эти строки, которые о.Александр впоследствии так и оставил в своих дневниках, мы можем сказать вполне обоснованно: действительно, кажется, что именно этот совет о.Александра Шмемана «ты царь — живи один» А.И.Солженицын и исполнил в полной мере. Но только христианская ли это мотивировка для жизни и творчества?
А далее — тема, которая для о.Александра всегда была очень важной, мучительной, тема, которая может быть одной из первых заставила его увидеть в А.И.Солженицыне определенную ограниченность. Запись 16 апреля 1974 года: «Вчера в «New York Times» ответ Сахарова Солженицыну. Растущее кругом раздражение на Солженицына. И, как всегда, не знаю, что ответить «рационально». Умом я понимаю это раздражение, понимаю все возражения Сахарова — умеренные, обоснованные, разумные. Но сердцем и интуицией — на стороне Солженицына. Он пробивает стену, он бьет по голове, он взрывает сознание. Вечный конфликт «пророчества» и «левитства». Но пророк всегда беззащитен, потому что против него весь арсенал готовых, проверенных идей. Трагедия пророчества в том, что оно не укладывается в готовые рамки и их сокрушает. Только этого и не прощают пророку. Борясь с ним, его идеи излагают в категориях, которые они — эти идеи — и ставят под вопрос. И он выходит каким-то дураком. Вот почему нужно «истолкование пророчества» — в этом, может быть, и состоит назначение культуры». (С.89–90)
Итак, сначала рекомендация А.И.Солженицыну быть голосом России, быть над всеми, «ты царь — живи один», теперь — определение А.И.Солженицына как пророка, которое применяет к нему 52-летний многомудрый пастырь. Действительно, нельзя не поразиться определенного рода мальчишеству, в хорошем смысле слова, о.Александра Шмемана, способного так увлечься, так, если угодно, обольститься. Ибо, на самом деле, нет более искусительных слов, которые ему можно было тогда произнести в адрес А.И.Солженицына. И возможно, что художественно, да даже и мировоззренчески косноязычный Сахаров, дискуссировавший в ту пору с Солженицыным, произносил тогда для него более полезные слова.
Но о.Александра вдохновляло одно упование: он мечтал о встрече с пророком. Русский священник должен был теперь встретить русского пророка. Встреча — почти что метаисторическая.
Эта встреча произошла 28-31 мая 1974 года в Швейцарии, место для встречи священника и пророка весьма своеобразном, но А.И.Солженицын в это время жил именно в Швейцарии, жил в уединении, продолжая лихорадочно писать.
Запись 30 мая 1974 года: «Удивительные по свету и радости, действительно — «горные» дни».
Далее — цитата из беседы с А.И.Солженицыным: «.. у меня в «узлах» три прототипа (то есть в них я вкладываю себя, пишу о себе) — Воротынцев, Саня Лаженицын (был еще Саша
Здесь проявляло солженицыновское желание помещать себя в ткань своего произведения, в тех или иных героях изображать самого себя, а, значит, являть себя уже как личность, как человека для своих читателей, и, значит, принимать возможные обвинения в свой собственный адрес. И именно здесь появляется тема «анти-Ленина». О.Александр Шмеман пока только зафиксировал это, не давая никакой оценки. И здесь А.И.Солженицын в высшей степени неординарен.
Вновь цитата из А.И.Солженицына: «Мне нужно вернуться, войти по-настоящему в Церковь. Я ведь и службы-то не знаю, а так, «по-народному», только душой…» В дальнейшем о.Александр будет со скорбью убеждаться в том, что это действительно правда. Соблазн духовного опрощенчества так до сего времени и остается великим соблазном для нашей религиозной жизни. Соблазном, масштабы которого в полной мере о.Александр Шмеман даже не мог представить, сформировавшись совершенно в других условиях, в высококультурной, и уж совсем не простонародной церковной жизни.
И далее о.Александр отметил: «Будут ли у меня в жизни еще такие дни, такая встреча — вся в простоте, абсолютной простоте, так что я ни разу не подумал: что нужно сказать? Рядом с ним невозможна никакая фальшь, никакая подделка, никакое «кокетство»». (С.102–103) То обстоятельство, что о.Александр Шмеман ощутил себя в общении с А.И.Солженицыным так свободно и просто, выразительно характеризует, на мой взгляд, не столько А.И.Солженицына, сколько самого о.Александра.
Весной 1974 года А.И.Солженицын, приезд которого сопровождал очень большой ажиотаж, получил премию Союза итальянских журналистов «Золотое клише», 24 июня он и его семья получили обычно трудно доступные эмигрантам швейцарские паспорта. А.И.Солженицын принимался западным миром с распростертыми объятиями. Причины этих объятий у разных людей были разными, но, во всяком случае, существование западного мира позволило А.И.Солженицыну остаться в живых. Чтобы понять это достаточно вспомнить дискуссию, которая происходила в Политбюро, когда «гуманный» Ю.В.Андропов предлагал А.И.Солженицына выслать на Запад, чтобы уже совсем не ронять образ страны, а тоже почему-то считавшийся гуманистом А.Н.Косыгин предлагал отправить его в Верхоянск, по существу на скорую и верную гибель. Победила точка зрения Андропова. Ну, а если бы не было Запада и на всем пространстве земного шара оставался бы один Верхоянск? Запад, который фактом своего существования не позволил расправиться с А.И.Солженицыным, принял его, и теперь готов был предоставить ему условия для свободного творчества. Данное обстоятельство следует отметить, имея в виду глубокую связь с Западом как о.Александра Шмемана, так и А.И.Солженицына.
Перед нами запись ноября 1974 года — обратим внимание, что 1974 год — это год, в который в дневниках появляются первые записи о.Александра, касавшиеся А.И.Солженицына. Именно этот год постепенно стал годом прояснения пастырского взора о.Александра Шмемана.
«Мне кажется, вернее — я убежден, что если исходным целительным у Солженицына был его «антиидеологизм» (см. мою «Зрячую любовь»), то теперь он постепенно сам начинает опутывать себя «идеологией», и в этом я вижу огромную опасность. Для меня зло — прежде всего в самой идеологии, в ее неизбежном редукционизме и в неизбежности для нее всякую другую идеологию отождествлять со злом, а себя с добром и истиной, тогда как Истина и Добро «трансцендентны». Идеология — это всегда идолопоклонство, и потому всякая идеология есть зло и родит злодеев… Я воспринял Солженицына как освобождение от идеологизма, отравившего и русское сознание, и мир. Но вот мне начинает казаться, что его самого неудержимо клонит и тянет к кристаллизации собственной идеологии (как анти, так и про). Судьба русских писателей? (Гоголь, Достоевский, Толстой…) Вечный разлад у них между творческой интуицией, сердцем — и разумом, сознанием? Соблазн учительства, а не только пророчества, которое тем и сильно, что не «дидактично»? Метеор, охлаждающийся и каменеющий при спуске в атмосферу, на «низины»? Не знаю, но на сердце скребет, и страшно за этот несомненный, потрясающий дар…». (С.125)
Прошло только несколько месяцев, и о.Александр, человек, не склонный с легкостью менять свои принципы, свои жизненный позиции, как подлинный пастырь начал выражать именно сердечное опасение не только за творчество, но за духовную жизнь А.И.Солженицына. Именно с 1975 года в отношении о.Александра А.И.Солженицыну на первый план выступил пастырь, осмыслявший А.И.Солженицына уже именно как пастырь, без всех этих мешавших его пастырскому восприятию А.И.Солженицына комплексов — благодарного читателя, маленького русского патриота в изгнании, преклонявшего колени перед великим русским патриотом.
На другой день о.Александр, не боясь уронить свое пастырское достоинство, сделал следующую запись: «Поделился с Никитой моими волнениями о скольжении С. в сторону «идеологизма» и «доктринерства», непонимании им церковной ситуации и т.д. Люблю его так же, даже больше — ибо теперь с какой-то болью за него. Все данное и подаренное им воспринимаю и переживаю так же — как одно из самых радостных, больших, решающих событий даже личной жизни. Ни от одного слова, написанного о нем не отрекаюсь. Но вот когда натыкаешься на самое для себя святое и «последнее»: не Церковь для России, а только в бесконечно трансцендентной, самоочевидной, все превышающей истине Церкви — и сама Россия, и все в мире, тогда чувствуешь им самоочевидную границу согласия — даже со святыми и гениями… Тут смириться должен он, тут правда, ему неподсудная и, главное, несводимая ни к чему, даже самому любимому, самому драгоценному в «мире сем»». (С.127)
Здесь впервые сформулирована сущность их мировззренческого и вместе с тем экзистенциального противостояния. Для А.И.Солженицына высшая ценность — Россия, для о. Александра Шмемана — Церковь. Нужно ли их разделять? Где «самая лучшая Церковь»? В России. Почему Россия — самая лучшая? Потому что в ней Церковь. Этот парадоксальный и совсем не христианский тезис по существу определял мироощущение очень многих русских православных христиан на протяжении не одного века. «Православная Церковь потому истинная, что она русская, а Россия потому истинная, что в ней православная Церковь явила себя во всей полноте». Однако этот тезис еще могли утверждать в 19 веке прекраснодушные славянофилы. После кровавого опыта 20 века отстаивать его могли либо безумцы, либо кощунники. И о.Александр никогда этот тезис не принимал. Более того, он видел в нем величайший соблазн русской церковной жизни. Более того, эта попытка связать полноту православия с судьбой того или иного народа, что характерно для многих православных поместных церквей, и было, по мнению о.Александра Шмемана, величайшим соблазном исторического православия.
В декабре 1974 года А.И.Солженицын в Швеции получил Нобелевскую премию, и эта награда становилась венцом его человеческого и писательского подвига.
И вскоре после этого события — запись 16 февраля 1975 года: «…Написал письмо Никите: «Вчера весь день, не отрываясь читал — и прочел – «Теленка». Впечатление очень сильное, ошеломляющее, и даже с оттенком испуга. С одной стороны — эта стихийная сила, целеустремленность, полнейшая самоотдача, совпадение жизни и мысли, напор — восхищают… чувствуешь себя ничтожеством, неспособным к тысячной доле такого подвига… С другой же — пугает этот постоянный расчет, тактика, присутствие очень холодного и — в первый раз так ощущаю — жестокого ума, рассудка, какой-то гениальной «смекалки», какого-то, готов сказать, большевизма наизнанку… Начинаю понимать то, что он мне сказал в последний вечер в Цюрихе, вернее в горах: «Я — Ленин…» Такие люди действительно побеждают в истории, но незаметно начинает знобить от такого рода победы. Все люди, попадающие в его орбиту, воспринимаются как пешки одного, страшно напряженного напора. И это в книге нарастает… Кто не наделен таким же волюнтаризмом — того вон с пути, чтоб не болтался под ногами. С презрением. С гневом. С нетерпимостью. Все это — по ту сторону таланта, все это изумительно, гениально, но — как снаряд, после пролета которого лежат и воют от боли жертвы, даже свои… А почему не поступили, как я, как нужно? Вот и весь вопрос, ответ, объяснение. Еще по отношению к Твардовскому, еще что-то от «милость к падшим призывал». А больше — нет, нет самой этой тональности, для христианства — центральной, основной, ибо без нее борьба со Злом понемногу впитывает в себя зло (с маленькой буквы) и злобу, для души столь же гибельные». (С.153)
В романе «Бодался теленок с дубом» А.И.Солженицын очень выразительно описывал свою, казалось бы, обреченную на неудачу борьбу с советской системой, с писательским миром, с КГБ, в которой он, действительно, проявлял себя как выдающийся тактик и стратег и действительно, рядом с А.И.Солженицыным могли быть только те, кто готов был отдаться этой борьбе. Все остальные были лишь помехой, даже если на определенных этапах помогали ему, как Воронянская. Но именно здесь в истории жизни и борьбы А.И.Солженицына, написанной им самим, о. Александр Шмеман, начинает прозревать в писателе нечто такое, что его больно ранит, что кажется совершенно несоответствующим тому изначальному образу писателя-христианина, который о. Александр некогда принял как данность.
В это время А.И.Солженицын переехал в США, так как в Швейцарии местным спецслужбам не удалось обеспечить его безопасность и в круг его помощников был внедрен агент чехословацкой разведки. Впрочем, в Америку, куда он отправился инкогнито, А.И.Солженицын приехал не только потому, что его беспокоили коммунистические спецслужбы, но прежде всего потому, что он хотел интенсивно работать, избавив себя от какой-либо активной публичной жизни. Именно поэтому он поселился в глухом провинциальном городке Кэвендиш Вермонте, в северо-восточном Американском штате Вермонте.
А.И.Солженицын работал в Гуверовском институте, изредка встречался с о. Александром Шмеманом, выступал перед представителями американских профсоюзов в Вашингтоне и Нью-Йорке, посетил в обязательном порядке штат Оригон, где встретился с американскими старообрядцами, к которым его тянуло всегда больше, чем к православным. Наконец, 15 июля 1975 года он выступил в Конгрессе США. В Америку А.И.Солженицын приехал как духовный лидер сопротивления коммунизму. Как и в Европе его встречали по самому высокому разряду, конечно, руководствуясь разными мотивами. Кому-то А.И.Солженицын был бескорыстно дорог как борец с коммунизмом, как глашатай страждущей России, кому-то он был интересен как человек, разрушающий советскую сверхдержаву, и подход к нему достаточно прагматичный. А.И.Солженицын чувствовал разноплановость подхода к нему и реагировал на это по-разному. С о.Александром Шмеманом он тогда встречался изредка и их новая встреча, которая запечатлелась в дневниках, произошла в мае 1975 года:
«…Снова четыре дня с Солженицыным, вдвоем, в отрыве от людей. Почти ровно через год после «горной встречи»… Думая, что на этот раз сильнее, острее ощутил коренное различие между нами, различие между «сокровищами», владеющими сердцем… Его сокровище — Россия, мое — Церковь. Конечно, он отдан своему сокровищу так, как никто из нас не отдан своему. Его вера, пожалуй, сдвинет горы, наша, моя во всяком случае, — нет. И все же остается эта «отчужденность ценностей».
… За эти дни меня поразили…»
И подобно тому, как некогда о.Александр конкретно и четко описывал в качестве сущностной характеристики творчества А.И.Солженицына триединую интуицию сотворенности, падшести и возрожденности, в этой дневниковой записи следовала характеристика тех черт мировоззрения А.И.Солженицына и как человека, и как писателя, как мыслителя, которые поразили о.Александра Шмемана уже в негативном смысле:
«1. Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т.д. В сущности, он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чем сложности.
2. Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.
3. Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partem (с дурной стороны).
4. Невероятная самоуверенность, непогрешимость.
5. Невероятная скрытность.
«… его мировоззрение, идеология сводятся, в сущности, к двум-трем до ужаса простым убеждениям, в центре которых как самоочевидное средоточие стоит Россия. Россия есть некая соборная личность, некое живое целое («весь герой моих романов — Россия…»). У нее было свое «выражение», с которого ее сбил Петр Великий. Существует некий «русский дух», неизменный и лучше всего воплощенный в старообрядчестве. Насколько можно понять, дух этот определен в равной мере неким постоянным, прямым обращением с природой (в отличие от западного, технического овладевания ею) и христианством. Тут больше толстовства, чем славянофильства, ибо никакой «миссии», никакого особого «призвания» у России нет — кроме разве, чтобы быть собой (это может быть уроком Западу, стремящемуся к «росту», развитию и технике). Есть, следовательно, идеальная Россия, которой все русские призваны служить… Запад России дать ничего не может, к тому же сам глубоко болен. Но, главное, чужд, чужд безнадежно, онтологически. Россия, далее, смертельно ранена марксизмом-большевизмом. Эта ее расплата за интерес к Западу и утерю «русского духа». Ее исцеление в возвращении к двум китам «русского духа» — к природе как «среде» и к христианству, понимаемому как основа личной и общественной нравственности («раскаяние и самоограничение»). На пути этого исцеления главное препятствие — «образованщина», то есть интеллигенция антиприродная и антирусская по самой природе, ибо приобщенная Западу и, что еще хуже, «еврейству». Наконец, роль его — Солженицына – восстановить правду о России, раскрыть ее самой России и тем самым вернуть Россию на ее изначальный путь… Отсюда «дихотомия» Солженицына: «органичность» против всякого «распада», а также против техники и технологии. Не столько «добро» и «зло», сколько «здоровое» и «больное», «простое» и «сложное» и т.д. Петербургская Россия плоха своей сложностью, утонченностью, отрывом от «природы» и «народа»…» (С.183–185)
С одной стороны, перед нами очень легко узнаваемый набор идеологем, характерный для определенных направлений русской общественной мысли, хотя здесь, действительно, больше толстовства, чем славянофильства, славянофильство было гораздо более сложным мировоззрением. А с другой стороны, перед нами тот самый «классический набор» русского «древлеправославного» христианина, который пытаются сейчас представать как основополагающий тип русской религиозности и в котором есть место всему: и антизападничеству, и склонности рассматривать упрощенность как подлинность, и тяга к естественной природе. Есть здесь и отдание дани органичному евразийскому мышлению. Есть всё — только нет Христа. Но именно этот «набор» о.Александр Шмеман обнаружил в А.И.Солженицыне. Конечно о.Александр очень хорошо знал и русскую духовную культуру, и русскую философию, в которой подобного рода идеологемы одними мыслителями формулировались, а другими опровергались, и, конечно же, он будучи богословом универсального образования и эрудиции, все это воспринимал в достаточной степени критически с точки зрения высот христианского мировоззрения.
Впрочем не будь у А.И.Солженицына этих, возможно, действительно убогих с точки зрения высокой церковной культуры идеологем, он бы не выстоял в борьбе с коммунизмом. Ведь у него же не было таких возможностей, как у о.Александра Шмемана — получить фундаментальное богословское и общегуманитарное образование, общаться со многими выдающимися представителями русской и мировой науки и культуры, свободно и творчески познавать все то, что ему представлялось значимым и интересным. А.И.Солженицын, подобно многим своим мыслящим советским современникам был самоучкой, который преодолевая тупики беспощадно зомбировавшей миллионы тоталитарной идеологии, мучительно и трудно пробирался к истине. Ему часто приходилось открывать для себя как великие открытия тривиальные истины, известные как русской дореволюционной культуре, так и современной западной культуре. О.Александру, наверно, не следовало его так строго судить. И все же, выступать с таким ущербным мировоззренческим арсеналом в качестве пророка было невозможно.
Вероятно ключевой для понимания о.Александром Шмеманом проблем творчества и духовной жизни А.И.Солженицына является дневниковая запись от 31 мая
«Ясно, что человек-Солженицын и Солженицын-творец не только не в ладу друг с другом, но второй просто опасен для первого. Мне кажется, что до сего времени «человек» смирялся перед «творцом», находил в себе силы для этого смирения, которое одно и делает возможным «пророчество». Но мне также кажется, что сейчас творчество Солженицына на перепутье, и именно потому, что в нем все очевиднее проступает «человек» со своими соблазнами. Я так воспринял уже «Теленка» и многое в «Из-под глыб». Что-то здесь уже не «перегорает», не претворяется, не отделяется от творца и потому не становится «ценностью в себе».
Поэтому так важно, я убежден, разобраться в «соблазнах», определить опухоли».
Почему о.Александр, знавший о заболевании Солженицына, о его чудесном исцелении от раковой опухоли, употребил этот термин? Вероятно, потому, что он видел в этих «двух опухолях» — смертельно опасную духовно-мировоззренческую болезнь А.И.Солженицына и очень хотел, верно ее диагностируя, принести исцеление столь много значившему для него писателю.
«Первая и, наверное, самая важная из них — это его отношение к России, качество его «национализма». Это не «мессианизм» Достоевского… Это не народничество Толстого, хотя «толстовство» Солженицыну ближе, чем Достоевский с его метафизикой. И у Достоевского, и у Толстого их «национализм» имеет какое-то религиозное и, следовательно, «универсальное» значение… У Солженицына все эти «ценности» заменяются одной: русскостью. Эта русскость не есть синтез, сочетание, сложный сплав всех аспектов и всех «ценностей», созданных, выношенных в России и, даже при своем противоречии, составляющих «Россию». Напротив, сами все эти ценности оцениваются по отношению к «русскости»… Цель, задача Солженицына, по его словам, — восстановить историческую память русского народа… исходит из какого-то радикального антиисторизма и также упирается в него. Символ здесь: влюбленность — иначе не назовешь — в старообрядчество. При этом теоретическая суть спора между старообрядцами и Никоном его не занимает… Пафос старообрядчества в отрицании перемены, то есть «истории», и именно этот пафос и пленяет Солженицына… Солженицын совсем не ощущает старообрядчества как тупика и кризиса русского сознания, как национального соблазна, а Петра, скажем, как — при всех его трагических недостатках — спасителя России от этого тупика. «Русскость» как самозамыкание в жизни только собою и своим — то есть, в итоге, самоудушение… В антиисторизме, отрицающем возможность развития самого «национального», оказывающегося какой-то сверхвременной «данностью»».
Это очень глубокая характеристика, говорящая о соблазне, характерном не только для А.И.Солженицына, но, к сожалению, и для всей нашей церковной жизни. Очень примечательно то, что о.Александр Шмеман справедливо отмечал значение серьезной недооценки Петра Великого в мировоззрении А.И.Солженицына. Вообще, нужно сказать, что Петр — это своеобразный оселок духовно-трезвенного восприятия русской истории. Принятая считаться хорошим тоном критика Петра, изображение Петра как разрушителя какой-то почти безгрешной органичной церковной жизни — это, конечно, великая иллюзия, которую о.Александр Шмеман именно как историк не разделял. Абсолютизация русскости, восприятие России как некоего самодостаточного религиозно-политического истукана являлась в А.И.Солженицыне проявлением того, что оказывается губительным для христианского мировоззрения — антиисторизма. Действительно, христианство — это религия, предполагающая очень чуткое переживание истории, как явление Бога миру, и попытка отрешиться от реальной истории, в которой реально являет Себя Господь, это большой соблазн.
«Вторая «опухоль» — все возрастающий… идеологизм Солженицына. Для меня — потрясающей и глубочайшей правдой «Архипелага» было (и остается) обличение и изобличение идеологизма как основного, дьявольского зла современного мира… Идеология — это христианство, оторвавшееся от Христа, и потому она возникла и царствует именно в «христианском мире». «Пророк» в Солженицыне показал, явил это с окончательной силой. Человек в нем все больше «идеологизируется»… «Идеологизм» Солженицына — это торжество в нем «борца», каковым он является как «человек» (отличие от творца). Это ленинское начало в нем: разрыв, окрик, использование людей… Солженицыну, как Ленину, нужна, в сущности, партия, то есть коллектив, безоговорочно подчиненный его руководству и лично ему лояльный…»
О.Александр Шмеман констатировал, что А.И.Солженицын, так боровшийся с идеологизмом, поддался этому великому соблазну ХХ века. И, к сожалению, у многих современных людей, людей именно церковных при отсутствии даже элементарного опыта церковной жизни, присутствует вполне определенная тоталитарная религиозно-политическая идеология, которая подавляет в них самое главное, что делает людей христианами — способность быть свободными и ответственными за себя перед Богом. Им не нужна свобода и ответственность, ибо у них есть идеология — православие. «Православие — учение, которое всесильно, потому что верно.
«Третья «опухоль» — в области религиозного сознания… Ему легче с Богом, чем с Христом. К Богу можно так или иначе возвести наши «ценности», Христос требует их «переоценки». Всякая иерархия ценностей может быть «санкционирована» упоминанием Бога, только одна — абсолютно отличная от всех — возможна со Христом. Религия Бога, религия вообще может даже питать гордость и гордыню («Мы русские, с нами Бог»). Религия Христа и Бога, в Нем открытого, несовместима с гордыней. С Богом можно все «оправдать», во Христе — то, что не умрет, не оживет». (С.191–193)
И вот еще одна запись 1975 года, перед длительным перерывом, наступившем в дневнике (на несколько лет) в упоминаниях о А.И.Солженицыне:
«Солженицын, мне кажется, предельно одинокий человек. Каждая связь, каждое сближение его очень быстро начинает тяготить, раздражать, он рвет их с какой-то радостью. Он один — с Россией, но потому и Россия, с которой он наедине, не может быть ни чьей. Он выбирает ту, которой в буквальном смысле нет, которая, как и он, была изгнана из России, отчуждена от нее, но которая, поэтому, может быть всецело его, солженицынской Россией, которую он один — без никого — может и должен воскресить… Это предельное, небывалое сочетание радикального «антиисторизма» со столь же радикальной верой в собственную «историчность»…». (С.214)
Так выясняется, что та Россия, которая становится самодовлеющим истуканом для Солженицына, и занимает место Церкви — это к тому же еще Россия никогда не существовавшая, а кроимая, как часто бывает, с идолами, по собственному образу и подобию их почитающих. Именно эту черту мировоззрения А.И.Солженицына о.Александр Шмеман отрицал и как священник, и как историк. Потому что какая бы Россия ни была — праведная или грешная — она та, какой попустил или благословил ей быть Господь. Ее нужно воспринимать именно такой, какая она есть, а не такой, какой она должна быть, но, может быть, никогда не была и не будет.
Однако сам А.И.Солженицын продолжал и в это время свое триумфальное шествие по столицам западного мира. В декабре 1975 года французский журнал «Пуэн» объявил Солженицына «человеком года». В феврале 1976 года он выехал в Англию, где выступил на телевидении и радио на общественно-политические темы. В марте приехал в Париж, где дал ряд интервью. А 3 июля официально въехал в США.
Весной 1977 года он принял решение об издании собрания сочинений. 8 июня 1978 года выступил в Гарвардском университете и получил там почетную докторскую степень. Запад продолжал прислушиваться к А.И.Солженицыну и он продолжал учить Запад.
Прошло три с половиной года с момента последней дневниковой записи, касавшейся А.И.Солженицына прошло три с половиной года, но все это время о.Александр, конечно, размышлял о нем. Именно тогда вокруг А.И.Солженицына развернулась очень резкая дискуссия. Дискуссия, в которой о.Александр Шмеман не мог в полной мере принять критику А.И.Солженицына со стороны его оппонентов, критику, действительно, часто несправедливую. А А.И.Солженицын со свойственным ему темпераментом полемиста продолжал свою борьбу. И именно в это время в «Вестнике РСХД» появилась статья о.Александра «На злобу дня. О Солженицыне и его обвинителях», которая диссонировала с тем, что о.Александр Шмеман писал в своем дневнике. Очень сложно относясь к А.И.Солженицыну в это время, о.Александр, тем не менее, собрал все то позитивное, что он высказал когда-то о писателе сам, что содержалось в творчестве А.И.Солженицына. Он пытался напомнить оппонентам Солженицына о великом положительном значении А.И.Солженицына, его творчества и его личности в истории 20 века. И здесь он был, безусловно, прав. Как бы А.И.Солженицын, с его точки зрения, ни падал, в какие бы тупики не заходил — он не отказывался от того, что дал А.И.Солженицын и ему, и России, и миру на протяжении всей своей предшествующей жизни.
Размышления о А.И.Солженицыне в дневниках прекращаются, незадолго до прекращения написания самих дневников.
Запись 25 мая 1979 года: «…Общее впечатление от «самого» — что он, так сказать, «устоялся», устоялся, во всяком случае, на «данном этапе» своей жизни, что он знает, что он хочет написать и сделать, «овладел» темой и т.д. Отсюда — вежливое равнодушие к другим мнениям, отсутствие интереса, любопытства. Он отвел мне время для личного — с глазу на глаз — разговора. Но разговор был «ни о чем». Дружелюбный, но ему, очевидно, ненужный. Он уже нашел свою линию («наша линия»), свои — вопросы (о революции, о России), и ответ. Этот ответ он разрабатывает в романе, а другие должны «подтверждать» его «исследования» (ИНРИ). Элементы этого ответа, как я вижу: Россия не приняла большевизма и сопротивлялась ему (пересмотр всех объяснений Гражданской войны), она им была «завоевана» извне, но сталась в «ядре» своем здоровой (ср. крестьянские писатели, их подъем сейчас). Победе большевизма помогли отошедшие от «сути» России — власть (Петр Великий, Петербург, Империя) и интеллигенция: «милюковы» и «керенские», главная вина которых тоже в их «западничестве». Большевизм был заговором против русского народа. Никакие западные идеи и «ценности» («права», «свобода», «демократия» и т.д.) к России не подходят и неприменимы. Западное «добро» — не русское добро: в непонимании этого — преступление безродных «диссидентов»». (С.463)
Неужели же действительно мировоззрение А.И.Солженицына может быть сводимо к подобного рода идеологическому набору? Если бы это написал какой-нибудь недобросовестный оппонент А.И.Солженицына, с этим можно было бы только поспорить, от этого можно было бы отмахнуться. Но это написал о.Александр Шмеман и написал в 1979 году. Если это — итог, тогда многое становится понятным. Становятся понятными незаконченность «Красного колеса», странное задержка возвращения в Россию, само это возвращение в Москву через Владивосток, с остановками и встречами, телевизионное учительство и многое из той «общественно-пророческой» деятельности, на которую растрачивал свои последние силы великий писатель.
Последняя запись в дневниках от 15 ноября 1979 года могла бы стать своеобразной эпитафией А.И.Солженицыну: «Мне вдруг стало ясно, что той России, которой служит, которую от «хулителей» защищает и к которой обращается Солженицын, — что России этой нет и никогда не было. Он ее выдумывает, в сущности, именно творит. И творит «по своему образу и подобию», сопряжением своего огромного творческого дара и… гордыни. Сейчас начался «толстовский» период или, лучше сказать, кризис его писательского пути. Толстой выдумывал евангелие, Солженицын выдумывает Россию. Биографию Солженицына нужно будет разгадывать и воссоздавать по этому принципу, начинать с вопроса: когда, где, в какой момент жажда пророчества и учительства восторжествовала в нем над «просто» писателем, «гордыня» над «творчеством»? Когда, иными словами, вошло в него убеждение, что он призван спасти Россию, и спасти ее, при этом, своим писательством?» (С.488)
А.И.Солженицын победил, победил в том смысле, что он действительно стал типичным великим русским писателем, который взялся в конце-концов не за свое дело. Это не мало — быть великим русским писателем, но не очень ли часто великое русское писательство соблазняло самих писателей как христиан? Вспомним: Гоголя, Толстого и Достоевского. Этот типичный для русского писателя путь был пройден и А.И.Солженицыным. Он пытался изменить мир литературой, и из писателя превратился в учителя.
В 1980 году А.И.Солженицын закончил работу над полным вариантом «Августа», продолжил работу над «Октябрем» и «Мартом». В мае 1983 года в Букингемском дворце им была получена Темплтоновская премия и произошла его встреча с М. Тэтчер.
О.Александр Шмеман в это время уже тяжело заболел и умер 13 декабря 1983 года.
Через год Солженицын завершил работу над 4-мя томами «Марта», а в 1989 году в «Новом мире» начал печататься «Архипелаг ГУЛАГ».
Оценка о. Александром не являлась литературоведческим исследованием. Впрочем, самому А.И.Солженицыну такие исследования были бы и не нужны, и не интересны. Это взгляд на А.И.Солженицына прежде всего священника, во вторую очередь — безусловно, настоящего русского патриота, интеллигента, и, наконец, это по существу попытка задуматься о судьбе России. К сожалению, нужно признать, что во многих чертах Александра Исаевича Солженицына отец Александр Шмеман увидел перспективу будущего духовного развития нашей страны. И далеко не случайно, что Солженицын отнюдь не лучшего периода своего творчества оказался, вполне приемлемым для существующей власти. Истоки этого великого искушения Солженицына, следует искать в тех оценках, которые высказал о.А.Шмеман.
К сожалению, последующая творческая судьба Солженицына оправдала самые большие опасения о.А.Шмемана. Но для нас опыт оценки о.А.Шмеманом личности и творчества Солженицына должен быть ценен прежде всего одним – никогда о.Александр не ставил под сомнение тот огромный вклад, который внес А.И.Солженицын в процесс мучительного и трудного духовного восстановления нашей страны. Будучи плоть от плоти советским человеком, он осуществил прежде всего в самом себе огромную духовную работу по преодолению того исторического разрыва, который сделал поколения русских людей советскими Иванами, не помнящими собственного русского родства. И если многое А.И.Солженицыну в этом отношении не удалось, как не удается это и нашей стране сейчас, если он в этом процессе сбивался на какие-то мировоззренческие стереотипы, на какие-то религиозные суррогаты, то происходило это только от недостатка в нем живого опыта церковной жизни, на что о.Александр всегда обращал внимание.
Но иногда в поражении заключаются истоки победы. А.И.Солженицын не изменил страну, но многим гражданам нашей страны он позволил открыть для себя уничтоженную коммунизмом Россию. И этим он, безусловно, оправдается. И первым ходатаем за него безусловно будет о.Александр Шмеман, который, сказав раньше других очень многие глубокие слова нелицеприятной правды о нем, сказав эти слова с подлинно пастырским состраданием к нему, имеет право выступать подлинным апологетом А.И.Солженицына.
[1] К 1973 г. на Западе были известны «Матрёнин двор», «Один день Ивана Денисовича» и некоторые публицистические выступления и статьи, были изданы «В круге первом» и «Раковый корпус» (1968), «Август Четырнадцатого» (1971), «Письмо Патриарху» и «Нобелевская лекция» (1972).
Статьи прот. А. Шмемана: «О Солженицыне» (Вестник РСХД, № 98, IV – 1970); «Зрячая любовь» (Вестник РСХД, № 100, II – 1971); «Пророчество» — Воскресная беседа о «Письме Патриарху» Солженицына, переданная по радио «Свобода» (Вестник РСХД, № 103, I – 1972).
[2] Шмеман А., прот.. О Солженицыне // Вестник РСХД, № 98, IV – 1970.