Юрий Линник
СОЛЬВЕЙГ
(наброски к портрету Лариссы Андерсен)
1
Изредка я получаю письма от Сольвейг.
Вы скажете, что это невозможно: переписка с легендой, сказкой, мифом. В нашем веке возможно! Так было раньше: для того, чтобы лицо или событие превратилось в миф, требовались долгие годы. Но теперь время сжалось и ускорилось. Разве далеки от нас хронологически Николай Гумилев и Анна Ахматова? Тем не менее мы видим их в ореоле мифа. Как и Петербург тех лет, когда создавались «Жемчуга» и «Четки».
Судьбы русских поэтов XX века создают благодатную почву для своеобразного, не знающего аналогий мифогенеза. Это относится к поэтам как метрополии, так и диаспоры. «Миф есть чудо», — говорил А.Ф.Лосев. Сегодня таким чудом представляется нам русский поэтический Харбин 20–40-х годов. Положение этого города тогда было двойственно: географически он находился в Китае — и в то же время казался частью России. Ведь здесь давно обосновались россияне, строившие и обслуживавшие КВЖД. Русская колония многократно увеличилась после гражданской войны. Институты, издательства, церкви, школы: все это было в эмигрантском Харбине, который жил и функционировал как полноценный русский город. Но только не было в нем ни КГБ, ни Обллита. И вместо революционных лозунгов висели на его улицах добротные купеческие вывески с привычными «ять». Время как бы остановилось в Харбине. А мы знаем: это типичный мотив волшебной сказки. Пусть жизнь русских харбинцев была совсем не идиллической — речь сейчас о другом наше восприятие Харбина — издали, со стороны — неизбежно будет идеализирующим. И потому мифотворческим! Это закономерно — и это прекрасно: культура не может существовать без мифа — вне мифа.
В русском Харбине возникла замечательная поэтическая школа. Очень разных, не похожих друг на друга поэтов взрастила она. И все же будущий исследователь отметит, что есть в их голосах некая трудно уловимая и определимая, но явная для чуткого слуха общность — напечатление «гения места». Поэтов пражского «Скита» мы сразу отличаем от поэтов «Парижской ноты». Вот и над Харбин сними стихами стоит совершенно особая аура.
«Молодая Чураевка»: так называлось объединение поэтов Харбина, созданное Алексеем Ачаиром в 1926 г. Вероятно, он читал тогда роман Г.Гребенщикова «Чураевы» — потому и воспользовался сибирским топонимом: это была игра, каприз — не более того. Чураевка прочно вписалась в духовную жизнь Харбина — она стала питомником для многих талантов. Юные и романтичные поэты подчас были склонны мифологизировать реальность. Когда на их горизонте появилась пятнадцатилетняя Ларисса Андерсен, то сразу пошли в ход мифопоэтические ассоциации:
— Сольвейг!
— Джиоконда!
Два эти образа, как бы накладываясь и друг на друга, и на очаровательный прототип, помогают нам представить если не саму Лариссу Андерсен, то атмосферу восхищения и влюбленности, царившую вокруг нее.
Близость смерти бойцу не редкость —
Через кровь судьба повела,
А тебе что дано от предка,
Кроме синих фиордов глаз?
Это стихи Николая Петереца, влюбленного в Лариссу Андерсен. А вот строки его соперника Георгия Гранина:
Ничего. Веселись и безумствуй.
Ничего, если ты для стихов.
Если ты для святого искусства
Не чернила изводишь, а кровь.
Ничего, если даже смешон ты.
Ничего, что в душе кочевой
Только светлая память о ком-то.
Ничего, что крадут Джиоконду;
Ничего. Ничего.
В скандинавском духе воспринял Лариссу Андерсен (был он тогда не намного старше ее) Валерий Перелешин:
Вы в Валгалле бойцов ласкали, —
Не о них ли ваш взор скорбит?..
В книге воспоминаний поэта «Два полустанка» есть глава «Сольвейг», которую мы сейчас процитируем: «В тот сезон Ларисса Андерсен носила вязаный свитер с двойным воротником и длинные волосы, как у средневековых пажей. На собраниях говорила мало. Когда наступала ее очередь, высказывалась немногословно, но всегда образно и по существу. Щеголяла словечком «вот» А потом опять вязала какую-то блузку или жакетку. И очень внимательно слушала. Почти сразу я увидел, что в Лариссу все были влюблены. Ее скандинавское имя веяло сказками Андерсена (фамилия ее отца была Андерсон), феями и русалками, и дальше возникали образы Ибсена, и Ларисса воспевалась почти непрерывно как новоявленная Сольвейг. Скандинавскими образами полнились все головы и сердца, со всех перьев лились вдохновенные строки о Сольвейг...»
Казалось бы, стихотворение поэтессы «Северное племя» поддерживает и укрепляет романтизированное восприятие ее образа — однако написано оно явно не с этой целью. Перед нами один из автопортретов Лариссы Андерсен — в нем нет ни капли самолюбования, но есть сложная игра светотени, адекватная рано понятым противоречиям бытия:
Пусть за все терновою наградой,
Нам не рай обещан голубой,
А тоской пронизанная радость
И охваченная счастьем боль.
Строфа целиком строится на оксюморонах. Это не просто прием, а чуткая реакция души на сдвиги и колебания смыслов, вызванные потрясениями века. Вот еще один замечательный оксюморон Лариссы Андерсен:
Живем в густой, стесненной пустоте...
Это не только об эмигрантской судьбе — тут отразилась экзистенция времени.
2
Романтическое начало — и предельная правдивость, искренность сочетание этих качеств в стихах Лариссы Андерсен тоже напоминает поэтику оксюморона. Ее всегда влекла атмосфера волшебства, сказки, — но и в прозе жизни она находила источник вдохновения. Отсюда удивительная двуплановость ее поэзии: вот творимая легенда — а вот действительность без всякого флера. Если тут есть взаимоотталкивание, то оно сродни природе магнита: между полюсами рождается напряжение настоящего творчества.
Тяжелой, тяжелой мантией
За мною, не мне любовь...
Ясно, что мантия — романтический аксессуар. Но как тонко н точно передают стихи контрапункт чувств!
— Ну что ты такая грустная?
— Я не грустна, а зла.
Я никогда с нагрузкою
Такою вот не жила.
Я убегу, возлюбленный.
Одна, в темноту, в пустырь.
Туда, где над елью срубленной
Подзвездная дышит ширь.
Не жди меня... Не зови хотя б...
Не обещай тепла!
Затем, чтобы словно нехотя,
Я снова к тебе пришла.
Любовь — это и крест, и счастье. Наверное, бывает не только крестная мука, но и крестное счастье. Именно о таком счастье пишет Ларисса Андерсен:
И закричать, зазвенеть
Ветру, дороге и полю...
Слов человеческих нет
Этому счастью и боли!
Иногда поэтессе грезится обычное — безоблачное — счастье. Но оно всегда оказывается недоступным — подобно воспоминанию, которое нельзя оплотнить. Такое счастье — всегда в прошлом. Как золотой век человечества. Как дом далекого детства.
Счастье-то... спряталось в дом украдкой!
Ишь, переполненный счастьем дом.
Ставни тугие зажмурил сладко.
Память постоянно творит свои мифы о счастье. Как и упование, чаянье: только счастье для них — не в прошлом, а в неопределенном будущем.
И, по привычке, без упрека.
Я вижу, что уют и дом
Мне суждены совсем в далеком,
Совсем несбыточном «потом».
Стихи «Осень» и «Дом», только что процитированные нами, идут в единственной книге поэтессы «По земным лугам» (Шанхай, 1940) вслед друг за другом. Они — как два порыва души: один обращен в прошлое, другой — в будущее. В настоящем поэтесса не находит идиллического счастья. Но не сетует на это. Ведь радость любви — и шире: радость бытия — возможны без счастья.
Никакого счастья у нас не будет.
Никакого счастья нигде и нет.
Так начинается удивительное стихотворение «Цветок». А вот его финал:
Я, одна из любимых, на весенней земле, вот тут,
В этот короткий, во тьму ускользающий миг.
Чужому, тебе, так близка, что слышу, как боль щемит...
Прекрасные строки звучат на ноте высочайшего счастья. И разве трагизм не делает это счастье еще более полным и безусловным? Отрицание переходит в утверждение. И эта метаморфоза — знак силы духа.
Мы должны не страдать. И просить не должны ни о чем.
Эти строки очень любил Александр Вертинский. Замечательный факт: он напечатал рецензию на книгу поэтессы еще до того, как она вышла в свет. Книга должна была называться «Печальное вино» — под таким названием она и фигурирует в статье Вертинского («Шанхайская заря», 21. 4. 1940, № 4820). Вот некоторые выдержки из нее: «прекрасные и терпкие стихи»... «я бы мог без конца цитировать ее»... «ее вещи как бы вырезаны из одного целого куска материала»...
«Печальное вино»: это ведь тоже оксюморон. За стилистической фигурой встают судьба, личность. Судьба — интереснейшая, личность — ярчайшая. В ряду русских поэтесс XX века Ларисса Андерсен занимает свое уникальное, неповторимое место.
3
Когда думаешь об ибсеновской Сольвейг, то видишь ее на фоне лунной ночи, — пленительная музыка Грига тоже ассоциируется с этим романтическим освещением.
В стихах Лариссы Андерсен много лунного света. Ее метафоры часто связаны с луной, месяцем — вот одна из них:
Месяц всплыл на небе, золотея.
Легкою палаткой кочевой...
Это месяц кочевий, странствий. Их было много в жизни Лариссы Андерсен. После Харбина и Шанхая — Цейлон и Таити. А теперь — Франция: живет она в маленьком городке Иссанжо, на берегу Верхней Луары.
Вот еще одна метафора:
Новый месяц засмотрится в море
И рассыпет вязанку лучей.
Это строки из стихотворения «Парус», в котором много южной экзотики: распускаются абрикосы; травы веют пряными запахами. Впрочем, для поэтессы это совсем не экзотика, а естественное окружение. Сольвейг на юге: странно, парадоксально — и вместе с тем вполне органично. Таков оксюморон судьбы.
Еще один излюбленный образ — цветущая яблоня: в ней поэтесса видит что-то бесконечно родное, близкое. Поэтому стихи о яблоне — одновременно автопортреты.
Сладким, безумным, предсмертным ядом
Яблони майскую ночь поят...
Знаю я — всем нам, цветущим, надо
Прятать в груди этот страшный яд.
В изумительном стихотворении «Зеркала» поэтесса пишет о том, как дробится, расщепляется на самые разные ипостаси ее лик. Это беспощадные по отношению к себе стихи. Контрастное письмо здесь достигает предельной выразительности. Смотрите: в одном зеркале отразилось что-то босховское — ужасное, отталкивающее. Но зато в другом, рядом, сияет яблоня:
Одна, как яблоня, в покрове белом...
Да, яблоня... Так кто-то звал меня...
Полнота самоотдачи; безумие счастья; неизбежность гибели: вот о чем из стихов Лариссы Андерсен говорит весенняя яблоня. А через нее — душа большого художника, для которого трагическая диалектика бытия — не отвлеченная философема, а личный опыт.
Настоящая поэзия в чем-то сродни магии. Об этом родстве хорошо знает Ларисса Андерсен. Есть у нее чудесные стихи о волхвовании, колдовстве, — вот строки из стихотворения «Колдунья»:
В темноту моих волос
Ветер впутывает песню, —
Кто ответит на вопрос,
Тот исчезнет, тот исчезнет...
Ритмы древних заклятий воскресают в этих стихах. Таинственная языческая стихия! Поэтесса знает ее власть над собой. Как знает и другое: зов христианства — жажду раскаянья, молитвы.
Надо молиться много,
Долго и не спеша,
Чтоб добралась до Бога,
Как ручеек, душа.
Это строки из стихотворения «Молитва», опубликованного в парижском журнале «Возрождение» (июнь, 1970). Призыв «надо молиться» повторяется здесь шестикратно — с разными наречиями: «часто» — «сильно» — «страстно» — «строго» — «чисто». И в этих стихах есть что-то от заклинаний. Только теперь они звучат не в хижине ведуньи, а скорее в католическом храме — среди экстаза готики. Язычество и христианство: для поэзии между ними нет разрыва — от заклинаний к молитвам сохранно переходит экспрессия ритма.. Поэтесса проявляла определенный интерес к Агни Йоге Н.К.Рериха, с которым встречалась лично, — но ее увлекала и проповедь архиепископа Иоанна Шаховского. Это несовместимо? Однако духовный мир может быть построен по типу оксюморона.
Ларисса Андерсен не боится противоречий. И не боится прямо говорить о них:
Мне страшно снять монашье платье...
Но сердце — молодой бунтарь,
Не думающий о расплате.
Мы не можем сказать, условны или автобиографичны эти стихи, — однако друг поэтессы Валерий Перелешин в конце, тридцатых годов действительно принял монашеский постриг. И он испытал то же самое противоречие: между «суровым уставом» — и «зельем весны». Или духом свободы: для художника он в конечном итоге всегда берет верх. И Ларисса Андерсен тут не исключение:
Я не стану святой и строгой, —
Так привычно моим ногам
Уставать по земным дорогам,
Танцевать по земным лугам.
Я девчонкой в лесу когда-то
Припадала к земной груди,
И пьянит меня даже ладан,
Словно запах лесных гвоздик.
Трижды — причем фактически без пауз — в стихах повторяе ся эпитет «земной». Небесное во внутренних борениях художника уступило земному? Однако это не привело к обрыву связи с высшим, вечным. Искусству противопоказана бесплотность. Обращая взгляд горе, оно не отрывается от почвы — иначе обесточится, погибнет. Да, художником может овладеть глубокое чувство раскаянья:
Я виновата перед Богом,
Я как растратчик, как банкрот...
Но делать культ из этой вины он не должен. Ведь сцена и мастерская — вовсе не монастырь. Хотя в пространстве оксюморона они могут парадоксально накладываться друг на друга.
Танцевать по земным лугам...
Это сказано не случайно: муза танца в судьбе Лариссы Андерсен действительно спорила с музой поэзии — и порой имела перевес над нею. Ларисса Андерсен снискала славу на подмостках Шанхая как блестящая танцовщица. Быть может, именно в искусстве танца небесное и земное теснее всего переплетаются друг с другом — и поэтому Ларисса Андерсен посвятила себя не только Эрато, но и Терпсихоре.
4
Глядя на портрет молодой Лариссы Андерсен, я вспоминаю строки Бориса Пастернака:
Что сравнится с женской силой?
Речь идет о силе обаяния — Бог сподобил Лариссу Андерсен редкостной красотой. Это добрая, лучезарная красота — в ней нет ничего рокового, демонического. Но ведь и такая красота может сводить с ума, толкая влюбленных на жуткие, фатально непоправимые поступки. Виноваты ли в этом красавицы? Чаще всего нет. Не всякой любви суждено стать взаимной.
Меня всегда коробило от строк Андрея Вознесенского, где он пишет об успехе поэта у женщин:
Доходит до самоубийств...
Будто этим можно гордиться — смертью другого человека. Суицид в истории поэзии — тема горестная, тяжелая. Русское зарубежье пополняет траурный список метрополии.
Харбин был потрясен этой новостью: два молодых поэта — Георгий Гранин и Сергей Сергин — совместно покончили жизнь самоубийством в гостинице «Нанкин». Первый был сподвижником фашиста К.Родзаевского — второй написал в предсмертной записке: «Слава великому Сталину!». Но что для смерти идеологические разногласия?
Мотивы самоубийства двух одаренных юношей для всех остались загадкой. Однако воспоминания В.Перелешина «Два полустанка» многое объясняют в отчаянном поступке Гранина. Мы уже писали о его любви. Кого упрекать в том, что она осталась безответной? Ларисса Николаевна хранит последние письма Гранина — страстные, полные тоски и безнадежности.. А в ее альбоме сохранились строки поэта:
Несмотря ни на что:
Через сумерки буден,
Через тысячи лет —
На ветру, без огня. —
Несмотря ни на что! —
Никогда не забудешь,
Никогда не простишь.
Не отвергнешь меня.
1 3/1–33.
Теперь эта печальная история — часть мифа о харбинской Сольвейг.
Много восторженных стихов вписали в альбом Лариссы Андерсен разные поэты. Недавно стараниями Э.Штейна, лучшего знатока поэзии Русского зарубежья, этот альбом был издан в виде репринта. Уникальному изданию нет цены! Книга «Остров Лариссы»* — тоже миф, чудо, легенда.
5
Почему «Остров»? Это реминисценция: в 1946 г. в Шанхае вышла книга под таким названием, — быть может, самая необычная и по замыслу, и по структуре в истории русской поэзии.
«Остров» родился в лоне игры.
Это высокая игра — наподобие той, о которой писал в своем романе Герман Гессе. Печать трагизма и силы духа лежит на этой игре.
Вот что об истории «Острова» пишет в предисловии к нему поэт Николай Щеголев: «Два года, каждую пятницу, сходились мы у этого овального стола, на своем искусственном острове, а вокруг бушевала война, свирепствовали японские оккупанты, царил жесточайший
моральный и материальный гнет».
И далее: «Надо было создавать хотя бы искусственные стимулы и условия для творчества, чтоб не задохнуться в мертвящей атмосфере. И писание на заданные темы, вынимаемые из «урны» (просто-напросто стакана), в порядке «дисциплины», стало одним из условий. Все-таки стимул!»
Но не будут ли внешние рамки сковывать свободное вдохновение поэта?
Законные сомнения на этот счет развеивает Валерии Перелешин, один из участников «Острова»: «Заданная тема только выглядит заданной, а на самом деле поэт остается совершенно свободным, пишет так, как хочет, и о том, что вызывает у него отклики».
Правоту В.Перелешина ощутит каждый, кому доведется прочесть раритетный «Остров». Захватывающее чтение! В книге 20 тем — перечислим их: Дым, Карусель, Кольцо, Камея, Светильник, Море, Химера, Пустыня, Ангел, Феникс. Сквозь цветное стекло, Кошка, Достоевский, Россия, Дом, Зеркало, Колокол, Мы плетем кружева, Поэт, Джиоконда. По предложению В.Перелешина, стихи располагаются «веерами» — по тематическим циклам: авторы сменяют друг друга в алфавитном порядке. Большинство «вееров» открывается стихами Лариссы Андерсен.
Вот как поэтесса развивает тему «Сквозь цветное стекло», отталкиваясь от образов русской сказки:
Но только случилось, что стекле разбило шальная стрела
Царевна взглянула, вздохнула, заплакала н умерла.
Не выдержала прямой встречи с реальностью? Судьба поэтессы оказалась иной: не поступаясь «цветными стеклами» сказки и мифа, она сумела закалить их — и сохранно пронесла по рытвинам жизни.
Ларисса Андерсен — большой поэт. Наполненные сложным движением чувства, ее стихи всегда своеобразны по форме, по интонационному рисунку. В теме любви она проявляет предельную искренность И уж чего нет в ее стихах, так это жеманничанья и манерничанья — верных признаков «дамской» поэзии. Все в этих стихах настоящее — и реалии жизни, и «голубое марево». Дымка мечты, ореол мифа — и это подлинное: потому не развеялось за долгую и непростую жизнь.
Вот одно из лучших стихотворений поэтессы о любви — «Наш дом»:
Когда-то с черным котом
(что «сам по себе» у Киплинга)
мы жили вдвоем...
И был наш спокойный дом
спокойной любовью к викингам
и книгам
чуть-чуть согрет.
И этот прохладный свет
просторного одиночества
ни для кого мерцал;
напрасно чьи-то сердца
ловили, словно пророчество.
в стихах моих тайный зной.
Ну как не поймешь, любимый мой,
что мне, тревожной, как бред,
так странно, так трудно в этой новой игре,
на груди человечьей, простой
найти такой...
покой?
Какое свободное дыхание в этих стихах! И еще — высшая непосредственность: знак истинного дарования.
Вернемся к «Острову». Каждый «веер» в нем воистину полифоничен: тема, объединяющая поэтов, развивается с удивительным разнообразием. Не имеем ли мы перед собой редкостный пример соборного творчества? Оно не накладывает никаких ограничений — скорее наоборот: личность расковывается, по-новому проявляет себя в соборном контексте. Шанхайское содружество поэтов — и поэтов первоклассных, а не второй руки — тоже будет восприниматься бу¬дущим читателем как прекрасный и трагический миф.
Вот строки Лариссы Андерсен, открывающие «веер», посвященный Джиоконде:
Джиоконда. Джиоконда.
В мире гибнет красота.
Продан мир, торговцу отдан.
Мир не тот, и ты не та...
Но Сольвейг Петереца и Джиоконда Гранина не изменила себе! Через все перипетии века она пронесла верность поэзии и любовь к жизни.
Там нет чудес и нет участья...
И встанет новый день во зле...
Но жить, но быть какой-то частью
Здесь, на затоптанной земле...
Как захватывает витальная энергия этих строк! Они из поздних стихов поэтессы: журнал «Возрождение» (X, 1969) прислан мне автором — бесценная реликвия.
Ларисса Андерсен еще и художник: в одном из ее пейзажей Верхней Луары мне почудилось что-то карельское, северное — и я написал ей об этом. Поэтесса мне ответила, что Карелия манит ее. И это понятно: ведь она действительно Сольвейг, дочь Севера, волей судьбы перенесенная на другие широты. Нордические мотивы идут у нее из глубины родовой памяти.
Поэтесса любит природу, животных. Вот она изображает себя вместе с конем:
Поля и степь... Взгляни вперед, назад...
О, этот ветер, треплющий нам гривы!
Коню и мне. Скажи, ты тоже рад?
Ты так красив! И я, и я красива!
Сколько азарта в этих стихах! И безоглядчивой искренности. И мудрой детскости.
А вот стихи, обращенные к кошке:
Мы — игрушки обе. Обе — ты и я!
Мучай нас, не мучай — мы всегда верны
Древней и дремучей радости весны.
Русские поэты любят писать о животных. Но думается, что мало кто из них входил с ними в столь глубокий и душевный контакт, как это делает Ларисса Андерсен.
Поэтесса умеет живописать словом:
По всем косякам и карнизам
Вскарабкался хмель золотой.
Строки эти — как легкие пергалы: они сами сплошь затканы хмелем — молодым, пьянящим, Слова переплетаются с травами! Гак и должно быть в настоящей поэзии.
6
Это всегда радость: письма от Сольвейг.
Ее адрес мне сообщил незадолго до своего ухода В.Ф.Перелешин, бесспорный классик русской поэзии. Жил Валерий Францевич в Бразилии; Ларисса Николаевна давно поселилась во Франции; ксерокопию легендарного «Острова» мне прислали друзья поэтесса из Австралии. Сколь широка амплитуда русского рассеянья! И вот что поразительно: на всех широтах диаспоры с изгнанниками была поэзия — книги русских стихов выходили в Праге и Белграде, Сиднее и Сан-Франциско, Торонто и Рио-де-Жанейро.
Обращением к будущему читателю звучат сегодня строки Лариссы Андерсен:
Кто б у нас ни взял на счастье право,
Эти люди, или этот Рок, —
Но тебя я встречу у заставы ,
Где-нибудь скрестившихся дорог.
Вероятность такой встречи еще недавно казалась ничтожно ма¬лой. И все же она произошла. Это ли не чудесно? У любителя поэ¬зии — настоящее пиршество: дивные стихи возвращаются в Россию из всех точек рассеяния.
Я прохожу по длинной галерее.
Вдоль стен стоят большие зеркала.
Я не смотрю... Иду... Иду скорее...
Но нет конца зиянию стекла.
Я, всюду я. Назойливая свита!
Рабы. Рефлексы. Тени бытия...
Беспрекословной преданностью слиты
С моей судьбою. Так же, как и я.
Стою, — стоят. И ждут. И смотрят тупо,
Трусливо безответственность храня, —
Непревзойденно сыгранная труппа
Актеров, представляющих меня.
Я снова цитирую «Зеркала». Великолепные стихи! Пусть в их гранях еще раз отразится цветущая яблоня:
Надо быть всегда и всем довольной...
Месяц — парус, небо — звездный пруд,
И никто не знает, как мне больно
Оттого, что яблони цветут!
Вот как автора этих строк вспоминает Ю.Крузенштерн-Петерец: «Лариссе было в то время лет пятнадцать. Темные кудри вокруг бледного личика, синие глаза, белое воздушное платье — более воздушной, «яблоновой» девушки я никогда не видела».
Сольвейг среди цветущих яблонь...
Это и реальность, и сказка — нечто действительное и мифоподобное одновременно.
Вот весточка от Сольвейг. Даже не верится! Но теперь я знаю: и в этом мире порой случаются чудеса.
Статья опубликована в изданиях:
- Упование: альманах Юрия Линника. — Петрозаводск: Святой остров, 1994.
- Журнал «Грани» №177, 1995.