• Оглавление
• Выдержки из предисловия

Бунин, в силу своего «усадебного» происхождения и воспитания, вследствие особенностей образования, вернее, самообразования и благодаря оригинальности литературного дара аккумулировал в своем творчестве особого рода коллективную память — русскую литературу ее Золотого века, в свою очередь напоенную живыми соками мировой классики, античности, фольклора, Священного Писания. Но главные свои художественные открытия Бунин совершает в эмиграции, конгениально переводя язык реалистической прозы на язык модерна.

Бунинская проза, особенно поздняя, созданная в годы изгнания, производит цельное, завораживающее впечатление, ее словесно-образную структуру трудно дешифровывать, и исследователи порой готовы поставить знак равенства между «совершенным» и «непостижимым». Художественное совершенство — поддается ли оно анализу?

Эта книга — не итог концептуального труда, а эмпирические опыты прочтения нескольких бунинских рассказов в широком историко-культурном, литературном и фольклорно-мифологическом контексте. Созданные в самую первую пору эмиграции («Преображение», «Метеор») или относящиеся к поздней прозе писателя («Качели», «Натали», «Руся», «Кавказ»), рассказы эти хорошо известны как читателям, так и специалистам. В монографии раскрываются резервы интерпретации прозы Бунина, выявляется мера соотнесенности творческой личности писателя и мифотворчески пересозданной им в эмиграции традиции русской классики.

Из чего слагается поздняя бунинская проза? Из обостренных ностальгией воспоминаний о России и сиюминутных впечатлений от окружающей средиземноморской природы, а литературные реминисценции призваны метафизически углубить составляющую сюжет мимолетную житейскую ситуацию? Или «Темные аллеи» — это философско-эстетический трактат о природе любви, возникающий на основе диалога с предшествующей литературной традицией, по преимуществу русской, и потому облеченный в привычную литературную форму? Какие высшие смыслы и символы проступают в совершенных художественных творениях, созданных Буниным на чужбине? Эти вопросы поставлены в монографии, поиск ответа на них ведется на ее страницах с пристальным вниманием к каждому слову и образу, начиная с возникновения замысла того или иного рассказа в черновых автографах.

Книга адресована филологам, преподавателям филологических специальностей вузов и учителям-словесникам средней школы, студентам и всем интересующимся литературой русского зарубежья и творчеством ее общепризнанного классика, первого русского писателя — лауреата Нобелевской премии Ивана Алексеевича Бунина.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие

Глава первая. Рождение стиля
Послереволюционная проза И.А. Бунина (1920–1953) 

Глава вторая. Кристаллизация формы
Лирика, проза, философско-эстетический трактат о любви? 

Глава третья. Пробуждение классики
Единый текст русской литературы  

Глава четвертая. Gestum Bunini
Текст в историко-культурном и автобиографическом контексте

Глава пятая. Голубые туманы мифа
Репертуар архетипических моделей и образов

Заключение

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

Бунин прошел в русской литературе путь более долгий, чем Лев Толстой.

Его называли эпигоном, соглашались видеть в нем традиционалиста и реалиста, но постепенно разглядели новатора и модерниста.

В письме Бунину от 30 января 1947 г., выражая свои восторги от прочитанных «Темных аллей» (первые издания — Нью-Йорк, 1943; Париж, 1946), П.М. Бицилли объединяет бунинский цикл новелл с избранным рядом произведений русской литературы — «Пиковая дама», «Тамань», «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Смерть Ивана Ильича», «Жизнь Арсеньева» — «с точки зрения их совершенства: нет ни одного слова, которое можно было бы вычеркнуть. Чем это объяснить?». Это совершенство — словесное у Бунина в большей степени, нежели у кого-либо из перечисленных авторов, поскольку Бунин вовсе не стремился к правдивому отражению действительности, существующей или исчезнувшей, он мыслил и писал не сюжетами и образами, а прежде всего «литературным словом». Отказавшись от постижения сущности безупречной бунинской прозы, 

О.Н. Михайлов прибегает к элегантной афористике: «Напечатанное им если и художественно не завершено, то по-своему художественно совершенно». 

Совершенство, столь притягательное для читателей, ставит в тупик исследователей, когда они оказываются перед необходимостью «поверить алгеброй гармонию». Ю.В. Мальцев, в начале 1990-х гг. предложивший свежий, освобожденный от пут идеологии взгляд на творческое своеобразие Бунина, одержимого «жаждой совершенства», был настолько этим совершенством смущен, что поставил знак равенства между «совершенным» и «непостижимым». Вместо того, чтобы обратиться к анализу бунинских текстов, исследователь заявил, что «символы у Бунина никогда не поддаются прямой расшифровке, они помещаются совсем на другом неинтерпретируемом уровне», а образы «непрозрачны в своей глубине, как сама жизнь». Оставалось только солидаризоваться с Л.С. Выготским, раз и навсегда оставив попытки истолкования бунинской прозы: «Разгадывание — дело профанов». Посвященные — то есть приобщенные к бунинской прозе «не разгаданными доселе чувствилищами души» — остаются при так и оставшемся «невыразимом». 

Однако так ли уж непостижима, непрозрачна, таинственна и «невыразима» в литературоведческих категориях поэтика Бунина? Может быть, стоит сразу забыть о главенстве таких категорий эпических жанров, как характер и сюжет, и все время помнить о законах лирики, которые Бунин-поэт перенес в повествовательную прозу? Стихотворная форма лирической поэзии создала к XX в. возможности для усложнения художественного смысла, для безграничной многозначности его оттенков. Этот смысловой простор, смысловую многозначность Бунин и распахнул в своей прозе. 

Но за счет чего расширяется и наполняется «непостижимой» глубиной бунинская проза? Совсем не случайно о верном ключе к ней заговорили исследователи русского акмеизма; его представители стремились «удержать равновесие между символизмом, с одной стороны, и реализмом — с другой», а современники (совсем как в Бунине) видели в них эпигонов. И как при чтении «акмеистических» текстов очевидны реминисценции, аллюзии, смысловые и образные переклички с мировой и русской классикой и со всем Серебряным веком, так и при обращении к произведениям Бунина исследователи, имеющие дело с «памятью литературы» в акмеизме, легко замечают «ключевые мотивы» Пушкина или Толстого (правда, лежащие на самой поверхности). Так и не решившись открыть подобранным ключом «дорогой рояль» — прозу Бунина, — чтобы она откликнулась органным эхом вплетенных в нее голосов, О.А. Лекманов несколько раз приближался к многомерному, через литературные подтексты, прочтению Бунина.

Однажды современник Бунина, на два года опередивший его в получении Нобелевской премии Джон Голсуорси выступил с лекцией «Создание характеров в литературе». Прямо скажем, тема этой лекции меньше всего имела отношение к Бунину. Но тот образ, который нашел прославленный английский романист для объяснения творческого процесса, имеет к Бунину столь же непосредственное отношение, как и к каждому пишущему. То, о чем рассуждает Голсуорси, хорошо как самопризнание писателя, и историку литературы остается только принять его на веру и согласиться с ним. Впрочем, сказанное и неоспоримо: «Я подозреваю, что <…> человек в самой основе своей соприкасается со всем, что живет, и испытывает на себе его воздействие. Из этих воздействий слагается опыт, составляющий подсознание человека. Воздействий этих так бесконечно много, что каждый человек представляется нам полным до краев сосудом подсознательного опыта, тайным складом воздействий, зрительных, звуковых, обонятельных и вкусовых впечатлений, воспринятых как непосредственно, так и из вторых рук». Запомним это указание на естественность и полноту опосредованных впечатлений и дочитаем лекцию до самого конца, где речь идет об «освобождении» характеров от своих создателей и о приглашении читателя в «самостоятельные странствия». Но разве не о подобных скитаниях души поведал нам Бунин на страницах «Жизни Арсеньева», разве не рассказал в этом лирическом романе подробно и откровенно о том, что «кладовая» его подсознания наполнялась как жизненными впечатлениями, так и всем художественным опытом столетий, но прежде всего — творений русской классики? 

Об этом детском и юношеском впитывании живых соков русской литературы, от биографий ее создателей до сочетания слов, до изгиба формы и полноты содержания, Бунин писал в историческую эпоху, когда той реальности, апеллируя к которой его долгое время называли реалистом, больше не существовало, и писателю это было известно не хуже любого его современника. Воссоздание утраченной России не было самоцелью Бунина в период эмиграции, хотя, разумеется, ностальгия придает особое обаяние и пронзительность бунинской прозе. Политизированный, как и все изгнанники, Бунин не чуждался социальных вопросов, но бедность, бесправие, голод он переживал скорее как личное несчастье, как испытания многострадального Иова, а не как общественное зло, требующее улучшения государственного устройства или — тем более — слома старых и построения новых систем. К усилению левых в предвоенной Франции он относился болезненно, видя в этом продолжение революционных катаклизмов, захвативших Россию; в 1936 г. среди дневниковых записей одна посвящена празднованию в Ницце общенационального праздника в честь дня взятия Бастилии 14 июля: «<…> огромная толпа… Все честь честью, как у нас когда-то — плакаты, красные флаги, митинги <…> серп и молот. <…> Надо серьезно думать бежать отсюда». 

Вновь приходит на память Голсуорси: «Философские системы, если охватить их взглядом за достаточно долгое время, напоминают дамские моды, которые кажутся абсолютными до тех пор, пока новый скачок парижского интеллекта не обнаружил их относительности». Бунин не имеет к моде никакого отношения; его занимали совсем иные вопросы — связанные с мирозданием, с непостижимым величием космических и хтонических тайн: вовлеченность человека в стихийную гармонию, в стройный хаос природы, ощущение божественной воли; рядом с этой мощью, с этими безднами человеческие история и культура нескольких тысячелетий утрачивали свое самодостаточное значение. Ю. Мальцев отмечает свойственное писателю «стремление (и умение) проникнуть в тайны мира и изначальные основы бытия интуитивным путем». Встречи и расставания людей, внезапность и мгновенность самых важных моментов человеческой жизни в художественном мире Бунина меньше всего обусловлены личным выбором и еще менее — общественными условностями и установлениями, а в заурядном происшествии неожиданно сказывается вмешательство неотвратимых и неведомых высших сил, исходящих от самых основ бытия. 

Но и самое бытие было решительно поколеблено в те годы, когда Бунин создавал «Темные аллеи», о природе совершенства которых нам хотелось бы поразмышлять на страницах этой книги. (Поразмышлять — не отрываясь от бунинского текста.) Если в начале изгнания Бунин часто вспоминал Данте, то рассказы о любви, созданные в беспросветные, голодные и гнетущие времена, неизменно заставляли его ассоциировать себя с Боккаччо. Самому Бунину его любовные истории казались порой «дикими по своему несоответствию особенно тем последним дням, что дошли до нас, но, может быть, вполне законными по тому, видно, вечному, что бывает в чуму и во все семь казней египетских, о чем говорил тот, ни с кем в мире не сравнимый, у которого я бы поцеловал александрийский сапог с усеченным носком <…>». Но не только война вызвала в Бунине такое почти сверхчеловеческое художественное напряжение, подтолкнула его к сопротивлению злу — творчеством. Один из рассказов, о которых пойдет речь, — «Кавказ» — написан в год для русского сознания метафизически роковой: в 1937 г. была отмечена столетняя годовщина со дня смерти Пушкина. 

Мы коснемся всего нескольких бунинских рассказов и отнюдь не претендуем в их рассмотрении на окончательную полноту наблюдений и выводов. Собственно, наш анализ идет по уже пунктирно намеченным путям, прежде всего в исследовании феномена «литературной рефлективности внутри художественного текста, обращенности литературы на самое себя». Это явление уже давно вошло в круг научного изучения. Открывая в первые оттепельные годы прозу Бунина как предмет научного изучения, О.Н. Михайлов писал: «Выявить преемственность Бунина по отношению к русским прозаикам и поэтам — благодарная задача исследователей». Полвека спустя называть Бунина «одним из самых “литературных” авторов» и указывать, что «существенной составляющей его произведений стали конкретные межтекстовые связи», стало общим местом. Нельзя не согласиться с Н.В. Пращерук, подчеркивающей необходимость рассмотрения творчества Бунина «в напряженных “ситуациях встречи” с классиками русской литературы».

Другое явление, связанное с мифологизацией художественного текста, в прозе Бунина — прежде всего дореволюционной — также уже подмечено. В частности, о «фольклорном, даже мифологическом происхождении» героини «Легкого дыхания», связи ее образа с языческим культом был сделан ряд вполне убедительных предположений; исследователи даже приходят к выводу, что «глубинная структура» мифологического образа Снегурочки обусловливает скрытый символизм и неоднозначность персонажей бунинского рассказа и тем самым «становится основой необычайной художественной удачи». 

Как ни парадоксально, но бунинская проза — все еще целина, где пока не поднятыми пластами покоятся сокровища русской и мировой культуры. <...>