СОДЕРЖАНИЕ

Норман Г.О.Перейра. Мысли и уроки Михаила Карповича

С.М.Карпович. Заметки к истории публикации

М.М. Карпович
ЛЕКЦИИ ПО ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ РОССИИ
(XVIII — начало XX века)

Введение. Предмет и метод интеллектуальной истории
XVIII век
Конец XVIII века. А.Н.Радищев
Первая четверть XIX века
Декабристы и Пушкин
П.Я.Чаадаев и его контекст
Славянофилы. Часть 1
Славянофилы. Часть 2
В.Г.Белинский
В.Г.Белинский и Н.В.Гоголь
Н.В.Гоголь. А.И.Герцен
А.И.Герцен (продолжение)
М.А.Бакунин. «Нигилизм»
Интеллектуалы 1850–1860-х годов
Народничество
Народничество (продолжение). Ф.М.Достоевский
Ф.М.Достоевский (продолжение). Л.Н.Толстой
Либерализм: И.С.Тургенев
Национализм: Н.Я.Данилевский, М.Н.Катков, К.П.Победоносцев, К.Н.Леонтьев
Владимир Соловьев
Неоромантизм, или символизм
Культурные перемены конца XIX — начала XX века. Интеллигенция
«Вехи». Марксизм в России
Марксизм в России (продолжение). Г.В.Плеханов. Большевики и меньшевики
В.И.Ленин и большевизм

Примечания
Указатель имен

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

Существует много критериев для оценки наследия университетского профессора, однако два основных касаются преподавания и научной работы. В случае Михаила Михайловича Карповича они в такой степени совпадают, что лучше говорить о них вместе, нежели о каждом в отдельности. Разумеется, его ученики понимают это лучше других. Некоторые из учеников подхватывали и развивали его идеи, другие отказывались от них или брали их за основу, чтобы двигаться в другом направлении. Но все ученики пользовались мудростью, руководством и щедрой поддержкой своего профессора. Они представляли собой единственную в своем роде группу ученых, которая доминировала в области русских исследований (Russian Studies), главным образом истории, в Северной Америке второй половины ХХ столетия. Ни один специалист по России не оказал такого сильного и длительного влияния в самом широком смысле этого слова, как Михаил Карпович.
<...>
В двадцати пяти лекциях, которые составили известный курс русской интеллектуальной истории М.М.Карповича в Гарварде (History 56), кратко описан XVIII в., а основное внимание уделено периоду с 1801 по 1917 г. Курс заканчивается захватом власти большевиками, так как дальнейшие события были неизвестны, были слишком близкими по времени, чтобы давать им историческую оценку, а кроме того, не хватало надежных источников. В то же время обзорный курс Карповича по истории России с 1801 г. охватывает и советскую эпоху. Карпович также был научным руководителем при написании нескольких докторских диссертаций, посвященных послереволюционному периоду.
Двадцать пять лекций М.М.Карповича сфокусированы на четырех темах, лежащих в основе его подхода к русской интеллектуальной истории имперской эпохи: Россия и Запад; образованная элита и массы; культура и политика; реформа или революция. Эти лекции явились риторическим tour de force, в них соединились красноречие и выдающаяся эрудиция — в области не только российской, но и европейской интеллектуальной истории, литературы и культуры. Он затрагивает самые разные темы — от встречи Петра I с Западной Европой до воздействия, которое оказали Первая мировая война и большевизм.
Определение, которое дает Карпович интеллектуальной истории как пространству между философией и политикой, предполагает, что идеи оказывают влияние на политику в широком смысле этого слова. Он полагал, что исторические интерпретации должны опираться на конкретные факты, а не на теорию или некую модель, и что ни к чему искать более глубокие объяснения, которые могут привести к ошибке. Например, когда Мартин Малиа (Martin Malia), бывший студент Карповича, много лет спустя говорил: то, как обошелся с Чаадаевым Николай I (а обошелся он плохо), не следует рассматривать как проявление систематического вмешательства психиатрии, которое практиковалось в советское время, — это один из многих примеров оказанного Карповичем влияния.
Карпович был уверен: в истории нет ничего неизбежного, «нет таких явлений, как окончательная победа или окончательное поражение… Течение, которое в какой-то момент может быть приостановлено, имеет шанс снова возникнуть в каком-то неизвестном будущем». Более того, гегелевская «логика истории» и/или марксова классовая борьба гораздо в меньшей степени определяют происходящее, чем силовая политика, возникающие возможности, а также случайности. Единственная постоянная величина в истории — стремление к свободе личности, и степень этой свободы — лучший критерий развития цивилизации.
М.М.Карпович признавал, что по меркам западноевропейского Просвещения Россия XVIII в. была отсталой страной. Методы вестернизации, которые применял Петр Великий (1689–1725), произвели мощный эффект, но привели к отчуждению многих секторов общества — от набожных крестьян до консервативных придворных и церковных иерархов.
Идеи Просвещения пришли в Россию с опозданием и в усеченном виде. В стране не было ни русского Шарля Луи Монтескье, ни Дени Дидро, а Екатерина II (1762–1796) не была готова позаимствовать ни что-либо похожее на западную либеральную концепцию, ни — тем более — какие-либо институции. Реформаторские поползновения Екатерины не распространялись дальше определенных просветительских элементов, главным образом это касалось рационализации государственного управления и других реформ, которые можно было примирить с ее самодержавной властью и российскими институтами, в особенности с рабством. Даже такие начинания, как, например, Уложенная комиссия, оказались смыты волной Пугачевского бунта. И последующая монументальная апология status quo, предпринятая Н.М.Карамзиным, лишь усилила консервативную реакцию.
И тем не менее Карпович утверждал, что Россия быстро становилась интегральной частью европейской культуры и цивилизации. Особенно это справедливо в отношении дворян и городской интеллигенции, но также и в отношении зажиточного крестьянства. Ведь именно из крестьян и связанных с ними поповичей вышли такие выдающиеся личности, как М.В.Ломоносов и М.М.Сперанский (а впоследствии и многие разночинцы). На протяжении почти всего XVIII в. этот творческий отклик соединял в себе восхищение западными научными и техническими достижениями с русским культурным национализмом и сильной поддержкой самодержавия.
Однако царившая при Екатерине общественная и интеллектуальная неразбериха положила конец союзу между государством и образованным обществом; к концу ее правления радикальное меньшинство было вполне готово рассматривать возможность смены режима. Именно в этих обстоятельствах в России появилось масонство, которое обратило в свою веру многих представителей образованной части общества, особенно тех, кто разочаровался в просвещенческой модели, но не принимал догматы и обряды русского православия. В масонских принципах «братской любви, помощи и истины» слышался отзвук Французской революции. Это не мешало критиковать масонство как противоречащее русскому народному духу и представляющее серьезную угрозу существующему общественному порядку и союзу между церковью и государством.
Следуя филантропическому примеру Н.И.Новикова с его культурно-образовательным проектом и критикой существующих порядков и учреждений при Екатерине II, несколько выпускников нового Московского университета (основанного в 1755 г.) также пожелали заняться улучшением общественного устройства. А.Н.Радищев и затем декабристы в конце царствования Александра I (1801–1825) были крайними выразителями этого направления. <...>

РЕЦЕНЗИИ

Виктор Леонидов
От Петра до Октября
Певец российского либерализма Михаил Карпович


Михаила Михайловича Карповича часто называли одним из самых выдающихся русских историков в Америке. Пожалуй, для всех, кто так или иначе интересуется историей русского зарубежья, имя Карповича (1888–1959) прежде всего ассоциируется с «Новым Журналом», которым он руководил в Нью-Йорке. Сначала как соредактор, а потом, почти 15 послевоенных лет, и как главред.
«Новый Журнал» для российских изгнанников означал, наверное, примерно то же, что для России ХIX века «Современник» Некрасова или для советского общества эпохи оттепели «Новый мир» Твардовского. Издание, печатавшее лучшие произведения русской литературы, литературно-критические обзоры, наследие классики. «Новый Журнал», подобно своему предшественнику «Современным запискам», выходившим в Париже, держал руку на пульсе поэзии, прозы и исторических исследований русского зарубежья. И во многом благодаря Карповичу, позволявшему на страницах своего издания сталкиваться полярным мнениям.
Убежденный классический либерал, он считал свободу дискуссий основой развития духовной жизни любого общества. Именно в палитре столкновений всего многоцветья противоположных направлений общественной мысли и представлен его курс лекций по интеллектуальной истории России ХVIII — начала ХХ века, который он прочел в Гарварде весной 1955 года.
Лекции эти стали основой для формирования целой школы славистов и историков России, однако, насколько я знаю, не издавались. Сам Михаил Михайлович смотрел тексты, записанные на магнитофон с последующей расшифровкой, но серьезно отредактировать не успел. Стенограмма сохранилась у сына историка, Сергея Михайловича Карповича, и в результате долгих мытарств в конце концов она была частично подготовлена к печати. Огромную роль в этом сыграли ученик Карповича американский исследователь Мартин Малиа и замечательная просветительница, главный редактор парижской газеты «Русская мысль» Ирина Иловайская-Альберти. Но до фундаментального, по всем классическим канонам подготовленного издания было еще далеко. Предстоял нелегкий труд. Надо было восстановить для комментариев издания, которыми пользовался автор, в ряде случаев правильно передать плохо записанные с магнитофона фамилии. Однако переводчики Александр Кырлежев и Елена Мохова, а также составитель фундаментальных комментариев Павел Трибунский, вне сомнения, справились со своей непростой задачей. Результатом и стал выход в московском издательстве этой книги.
25 глав — 25 лекций. Период борьбы идей в России со времен Петра Великого по 1917 год. Дав в завершение обобщающую характеристику Ленину и большевизму, автор закончил следующими словами: «Того мира, к которому я принадлежал, больше не существует. Что бы ни произошло с Россией в будущем, безусловно, это будет не то, что было прежде, — есть вещи, которые не могут воскреснуть». И в заключение так охарактеризовал общую ситуацию на своей родине: «Навязанное силой единообразие есть очевидный регресс… В культурном отношении большевистская революция означала для России культурную реакцию».
Пушкин и декабристы, славянофилы и Герцен, Бакунин и народники, Чаадаев и те, кого Карпович обобщил под термином «национализм»: Данилевский, Катков, Победоносцев, Леонтьев, Плеханов и Владимир Соловьев, — «Вехи» и большевики проходят по страницам книги. Каждому представителю того или иного течения принадлежит отдельный раздел. Карпович разворачивает огромное полотно истории российской общественной мысли.
Причем поскольку он делал это для американских слушателей, ему многое приходилось объяснять с нуля. Именно с этим связан ряд случаев, когда он сравнивает российских мыслителей с их европейскими коллегами по цеху, показывает, насколько сильно было влияние «западных ветров», к примеру, идей Просвещения или немецкого сентиментализма на поиски истины в России. Основной вехой при рассмотрении идей любого мыслителя для Михаила Михайловича было отношение к свободе. На широком историческом фоне он показывал, как прорастали побеги либерализма сквозь российскую действительность. Он был убежден, что Октябрь не являлся неизбежностью, и проводил прямую линию преемственности от разрушительных мечтаний Бакунина и утилитаризма Чернышевского и Писарева к диктатуре Ленина.
Историк был убежден, что только сами россияне смогут победить большевизм, изжить его, и никакие иностранные вмешательства здесь не помогут. Карпович никогда не отождествлял русскую монархию и тоталитарную власть Сталина. Различие между авторитаризмом и тоталитаризмом было для него более чем существенно, и в этом он всегда расходился с теми, кто считал диктатуру и террор неотъемлемым проявлением жизни русского общества. Один из апологетов свободного выбора для любой личности, Михаил Михайлович всегда верил в победу здравого смысла и сил добра в России.


Андрей Тесля
«Дух школы»
Вдоль книжной полки   


Вышедшая книга — первая значительная публикация работ Михаила Михайловича Карповича (1888–1959) в России, а сами «Лекции» выходят первым изданием — прочитанные в 1955 г. в Гарварде, они так и остались не опубликованными. Сам автор организовал запись этих лекций на пленку, позднее они были расшифрованы — и на основе машинописи Карпович собирался подготовить книгу, но эти планы уже не успел осуществить. После смерти Карповича его семья обратилась с просьбой подготовить издание к наиболее близкому ученику профессора, выдающемуся американскому русисту (большую часть своей научной жизни проработавшего профессором в Беркли, Калифорния) Мартину Малиа (1924–2004), который взялся за работу, однако так и не довел ее конца, предоставив семье отредактированный текст двух первых лекций (а после кончины Малиа в переданном в Бахметевский архив его фонде обнаружились еще три отредактированные им лекции). В вышедшем издании первые пять лекций даны в переводе с отредактированного Малиа варианта, а последующие отредактированы уже специально для данного издания (что объясняет некоторое различие подходов).
Интерес данной публикации, как отмечает С.М.Карпович со ссылкой на покойную И.А.Иловайскую-Альберти (редактора выходившей в те годы (до 2006) во Франции газеты «Русская мысль»), не столько в «строгой научности», сколько «в масштабе личности автора» и, добавим от себя, в масштабе его интеллектуального влияния. В настоящее время подобный тип университетского профессора трудно представим – не написав ни одной монографии, по большей части публикуясь в периодических изданиях «широкого профиля»[1], он в первую очередь вошел в историю как учитель большей части наиболее влиятельных американских специалистов по русской истории: его аспирантами были, если перечислять только самых известных, помимо упомянутого выше Мартина Малиа, Марк Раев, Николай Рязановский, Ричард Пайпс, Леопольд Хаимсон. То время, внимание и забота, которые он уделял своим ученикам, выходили далеко за пределы общепринятых. Так, Оливер Рэдки, еще один аспирант Карповича, писал:
«Не проходит и дня, чтобы я не вспомнил, как многим ему обязан, терпение, доброту и толерантность, которые он проявлял, прекрасную подготовку, которую я получил благодаря ему, и все это ценой своего времени и сил, так что если бы я тогда знал, как устроены университеты, я бы ему этого никогда не позволил» (цит. по: стр. 18, прим. 73).
Если многие ученики в дальнейшем пошли свои собственными путями в разработке проблем русской истории, мало связанными (или прямо противостоящим) со взглядами университетского наставника, то по меньшей мере в случае Малиа и Рязановского необходимо отметить прямую преемственность: не только первая большая работа Малиа («Александр Герцен и происхождение русского социализма»), но и последняя, вышедшая при его жизни, монография «Советская трагедия», описывающая «историю социализма в России», развивая и углубляя (и, следовательно, во многом меняя акценты и пересматривая отдельные положения), тем не менее находятся в русле взглядов его учителя.
Тем больший интерес, при столь крупном масштабе (в первую очередь по длительности) интеллектуального влияния Карповича (продолжающего воздействовать, как отмечает Норман Перейра, через посредство его академических «детей», и на академических «внуков», а теперь уже и «правнуков»), представляет значительная неоригинальность итогового лекционного курса Карповича — в нем не так много его собственных идей, авторских подходов и т.д., как можно было бы предположить, исходя из столь долговременного влияния. Оно связано не столько с позицией самого Карповича, сколько с тем, что ему удалось убедительно и глубоко представить и передать традицию либеральной русской историографии – выпускник историко-филологического факультета Московского университета, племянник выдающегося русского историка Александра Евгеньевича Преснякова и ученик М.М.Богословского, Д.М.Петрушевского и А.Н.Савина, он был частью этой традиции. Мартин Малиа в некрологе учителя писал, законно расширяя контекст до московской исторической школы в целом, той, что определялась именами С.М.Соловьева и В.О.Ключевского: «Это была его школа <…> на которую он опирался и дух которой столь удачно перенес в Америку <…>» (стр. 8). О значении школы и о сохранении традиций в самых неподходящих условиях М.О.Карпович говорит и в своих лекциях, в несколько неожиданном объемном отступлении:
«<…> П.Г.Виноградов, ставший одним из виднейших специалистов по средневековой аграрной истории Англии. Он уехал из России, чтобы занять кафедру в Оксфорде, но оставил в России такую сильную традицию, что это поражает даже в наши дни: очень ясный случай апостольского преемства. Когда я жил в России, там находился один из старейших студентов Виноградова – Д.Петрушевский, в качестве диссертации написавший книгу о бунте Уота Тайлера. А более молодой ученик Виноградова и отчасти – Петрушевского, А.Савин, написал монографию, которая признана выдающейся в своей области даже англичанами, – о конфискации монастырских земель и ее последствиях во времена Реформации. А ученик Савина и Петрушевского и мой соученик по Московскому университету, Е.Косминский, продолжает работать над английской аграрной историей и над советской историографией. И уже многие его студенты публикуют свои работы» (стр. 178).
Пожалуй, основной посыл, который Карпович стремился донести до студентов в своем лекционном курсе — это неверность представлять «большевизм» неизбежным результатом русской истории. Появление и успех «большевизма» логичны, с точки зрения Карповича, в том плане, что опираются на местные интеллектуальные традиции — в этом смысле, безусловно, большевизм (как и целый ряд других течений общественной мысли) специфически русский феномен. Большевизм, в этой перспективе, логичен, но не неизбежен — он не внешний русской истории феномен (в отличие от представлений значительной части первой эмиграции), но чтобы данное интеллектуальное направление смогло одержать успех, надлежало сойтись вместе очень многим факторам. В этом отношении Карпович противостоит и понятному детерминизму советской историографии, и стремлению таких мыслителей, как Бердяев, поместить «большевизм» в качестве сиюминутного варианта по отношению к инварианту русской истории — он вновь и вновь напоминает, что не следует изучать русскую историю, пытаясь отыскать некие «глубинные», «древние» основания, приведшие к современному ему положению вещей:
«Я придерживаюсь такого правила: если что-либо может быть объяснено непосредственной зависимостью от определенных условий, не следует искать отдаленные или, как говорится, более глубокие причины. Часто, конечно, бывает так: чем ближе вы к истокам, тем более глубокомысленными кажетесь. Но в этом случае возникает опасность: углубившись в первопричины, можно потерять из виду то, что вы пытаетесь изучить. Таким образом, чтобы понять отчужденность русской интеллигенции в XIX в., нет необходимости обращаться к таким отдаленным феноменам, как квиетизм православной церкви в средневековой Москве или старообрядческий раскол XVII в. Социальное положение интеллектуалов в XIX в. как таковое и те фрустрации, которые они испытывают в свою эпоху — это вполне достаточные основания для того, чтобы понять их умонастроения. Часто для правильного понимания не нужно чрезмерного воображения или обманчиво сложных рассуждений: достаточно земного, даже очевидного объяснения. При обсуждении интеллектуальной истории Западной Европы, несомненно, не потребовалось бы делать такое тривиальное замечание. Скажем, пытаясь объяснить отчужденность Бодлера или Рескина от общества, никто не будет искать причину в давних темных силах религиозного наследия. Однако, принимая во внимание, что время от времени возникают довольно фантастические взгляды на культурную историю России <…>, это предостережение в данном случае, может быть, заслуживает внимания» (стр. 33–34).
И, продолжая далее в описательном ключе, но фактически имея в виду долженствование, Карпович пишет: «Содержания русской и западной интеллектуальной истории (или интеллектуальной истории многих западных стран) часто сильно различаются. Но для объяснения русского интеллектуального развития используются тот же метод и те же принципы <выд. нами – А.Т.>» (стр. 34).
Русская интеллектуальная история уникальна, но не в большей степени, чем уникальная история целого ряда других культур — такой, как, например, немецкой. Она имеет свои «устойчивые» темы и «вопросы» (впрочем, далекие от того, чтобы претендовать на статус «вечных» — если только «вечность» не приравнивать к жизни нескольких поколений – или не давать им формулировки настолько абстрактные, что исключают всякое предметное обсуждение), имеет свой — обусловленный как социально-политической, так и собственно интеллектуальной историей и создаваемыми ею традициями – взгляд на предметы, способ их рассмотрения и облечения в слово. Возможно, позволительно будет сказать, что Карпович предлагает свой (умеренный — столь любимый им, негромкий и вдумчивый) способ преодоления «невроза русской истории» — через отказ рассматривать любой момент прошлого в неизбежной перспективе «того, чем это закончилось»: результат (или то, что принимают за него, отождествляя настоящий момент с «концом истории») является лишь одной из возможностей, возможностью реализовавшейся, т.е. делающей на настоящий момент все остальные возможности невозможными, но они не были таковыми ранее. «Неизбежность», которую столь легко увидеть в русской интеллектуальной истории, по Карповичу лишь соблазн не-исторической мысли, т.е. мысли, лишающей историю ее временной неоднозначности.
В результате — перед нами прекрасный вводный курс лекций по русской интеллектуальной истории, которую автор определяет как промежуточную сферу «общих понятий и представлений, которые прямо или косвенно вытекают из какой-либо философской системы, но в то же время имеют отношение к политическим и социальным проблемам». Вот эта промежуточная сфера как раз и является собственно предметом интеллектуальной истории. Последняя может называться прикладной философией, то есть философией, понятой прагматически — не как набор абстрактных положений о человеке и вселенной, но как теория, приложимая к проблемам человеческой жизни, индивидуальной и социальной. Либо ее можно назвать теоретической политикой — политикой скорее в сфере общих положений, нежели конкретных программ и средств их выполнения. И здесь я <…> употребляю термин “политика” в широком, аристотелевском смысле, который включает все, что имеет отношение к жизни сообщества» (стр. 30–31). Хронологически определяя рамки «от XVIII века до начала XX», Карпович придавал курсу еще одно измерение — в продвижении к тому времени, когда сам автор уже был сознательным наблюдателем событий — и ретроспективное осмысление которых одновременно является и осмыслением своих тогдашних впечатлений. Этот момент причастности особенно ценен — не переходя в мемуары, он дает другой пласт событийности  пережитой изнутри, когда автор сопоставляет то, чему он был свидетелем, со своим позднейшим знанием, в свою очередь корректируя отложившееся в текстах тем, что непосредственно переживалось участниками событий и без учета чего самая детальная интерпретация рискует оказаться безнадежно ошибочной.

Примечания:

[1] Огромная часть его времени уходила на работу в «Новом журнале», одним из основателей, а с 1946 г. — редактором которого он был, на помощь русским эмигрантам (из эмигрантских проектов он принимал большое участие в работе «Издательства им. Чехова», «Русского студенческого фонда»), в том числе литературную и редакторскую — помогая с переводом и изданием текстов, напр., А.Ф.Керенского, П.Н.Милюкова, В.А.Маклакова (стр. 9).



Ирина Тишина
Власть мысли


Имя историка Михаила Михайловича Карповича (1888–1959) в России знакомо немногим, а ведь именно он — русский эмигрант, профессор Гарвардского университета — «открывал» американцам культуру и историю России, зачастую развеивая мифы и закоснелые стереотипные представления о нашей стране. Возглавляя факультет славянских языков и литератур в Гарварде, Карпович воспитал целую плеяду русистов. Одновременно он пытался объяснить Америку своим русским товарищам по изгнанию, выступая связующим звеном для различных политических и теоретических направлений русской эмиграции.

Гарвардский курс лекций Карповича по интеллектуальной истории России XVIII — начала XX века стал отправной точкой развития русистики в США после Второй мировой войны. По отзывам слушателей, каждая такая лекция была настоящим произведением искусства, заключая в себе богатство материала, тонкость анализа и совершенство формы. Только один пример. О революции 1917 года: «Неустойчивость русского государственного и общественного строя делала революцию, при неблагоприятных условиях, возможной. Война превратила эту возможность в вероятность. И только возникший во время войны острый политический кризис сделал революцию в конечном счёте неизбежной. А за этот политический кризис ответственность лежала целиком на близорукой, более того — безумной политике власти».

В отношении российской истории Карпович часто употребляет термин «самобытность», анализирует и исследует это уникальное явление. Именно самобытность, по его мнению, прежде всего характерна для особенностей российского уклада жизни и образа мысли, в том числе и интеллектуальной.


Виктор Леонидов


Наверное на страницах «Нового Журнала» не стоит объяснять, кем был Михаил Михайлович Карпович. Почти пятнадцать лет он возглавлял это легендарное издание. Наследник «Современных записок», выходивших в Париже между двумя мировыми войнами, «Новый Журнал» стал таким, каким его оценил весь интеллектуальный мир, благодаря авторитету и таланту историка Михаила Карповича. И его четкому убеждению, что свободу мысли ничем заменить или ограничивать нельзя. Именно разноцветье мнений, кроме, естественно, самых черных и людоедских, и делало издание таким живым и привлекательным. Точный вкус главного редактора, безупречное чутье, фантастическая эрудиция человека, в чьей честности и научной ответственности ни у кого не было и тени сомнения, сыграли огромную роль в духовной жизни Русского Зарубежья. Трудно переоценить то, что сделал проф. Карпович для сохранения традиций подлинной культуры и великой русской литературы вне России.

Михаил Михайлович был столь же блистательным историком и педагогом. Почти десять лет он занимал должность декана Славянского факультета в Гарвардском университете — факультета, который он создал. Целая плеяда славистов считает себя в той или иной степени его учениками. Огромный успех и востребованность имела книга Карповича «Императорская Россия». Но был еще курс знаменитых лекций по интеллектуальной истории России, которые ученый читал в том же Гарварде с 1947 по 1955 гг. Этот курс можно было бы назвать «Очерками по истории общественной мысли». Карпович развернул перед американскими студентами огромное полотно борьбы политических и философских идей в Российской Империи со времен Петра Великого до Ленина. Наступившей эпохе, вынудившей жить на чужих берегах два миллиона россиян, в том числе и Михаила Михайловича, он вынес однозначный приговор: «Навязанное силой единообразие есть очевидный регресс. Можно, вероятно, что-то говорить об экономике, социальной сфере и т.д., но в культурном отношении большевистская революция означала для России культурную реакцию». «Того мира, к которому я принадлежал, больше не существует. Что бы ни произошло с Россией в будущем, безусловно, это будет не то, что было прежде, — есть вещи, которые не могут воскреснуть», — с горечью писал Карпович.

Отдельные лекции курса были посвящены наиболее ярким фигурам в истории русского самосознания: Чаадаеву и Герцену, славянофилам и Плеханову, декабристам и народникам, Достоевскому и Толстому, Бердяеву и Владимиру Соловьеву... Главным для Карповича, убежденного либерала, было отношение его героев к свободе. Он выделил вехи, по которым и строил свой обзор в каждом разделе: Россия и Запад, реформа и революция, интеллигенция и народ, искусство и общество (М.М. Карпович определял эту проблему еще и как культура и политика). Наверное, сегодня можно предложить и какие-то другие ключевые темы, но именно на основе отношения к этим основным вопросам и структурировал свой курс лекций проф. Карпович. При этом нужно помнить, что лекции читались американским студентам, в основном имевшим довольно смутное представление о России и ее прошлом. Историю России проф. Карпович видел исключительно в рамках мирового цивилизационного процесса. Сравнительный анализ концепций российских и европейских философов позволял проследить, как западные идеи, скажем, идеи Просвещения или немецкого сентиментализма, воплощались на русской почве.

В свои лекции Карпович сумел уложить колоссальный материал — от начал демократических и либеральных идей до гибели русской свободы. Курс этот историк читал двенадцать лет, его классы пользовались огромной популярностью. Однако путь от лекций к изданию книги после того, как ученый перестал работать в университете, был долгим и непростым. У сына историка, Сергея Михайловича Карповича, сохранились расшифрованные магнитофонные записи лекций. Семья Карповича обратилась к ученику Михаила Михайловича, профессору Мартину Малиа, с просьбой подготовить записи для публикации. Однако тот закончить работу не успел. В 2004 году ученый скончался. Его работу продолжила замечательная просветительница, главный редактор парижской газеты «Русская мысль» Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти. Стараниями Иловайской, а также российских ученых Александра Кырлежева и Елены Моховой, перевод был завершен; Павел Трибунский подготовил комментарий; предисловие, посвященное жизни и научному наследию Карповича, написал американский профессор Норман Перейра (университет Беркли). Выход в свет «Лекций по интеллектуальной истории России», безусловно, настоящее событие в современной историографии.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ

• Программа Ивана Толстого на радио «Свобода» «Мифы и репутации» от 14 апреля 2013 г.
  Интеллектуальная Россия в лекциях Михаила Карповича