Протопресвитер Александр Дмитриевич Шмеман (1921–1983) хорошо известен русскому читателю. Знакомство с его богословскими работами началось еще в советское время. Тогда в полуподпольной церковной среде читали имковские издания его «Введения в литургическое богословие» и «Исторического пути Православия», из рук в руки передавали «Вестник РХД» с его статьями на разные темы и главами из будущей книги «Евхаристия: Таинство Царства», а также машинописные копии переводов книг «Великий пост» и «Водою и Духом» (пока не появились западные издания) и доклада об исповеди и причастии. Теперь все это переиздано в России не один раз. Кроме того, появились переводы английских сборников статей и другие, ранее неизвестные тексты. Но для того чтобы иметь «всего Шмемана» по-русски, не хватало именно той книги, которую читатель держит в руках: максимально полного собрания различных статей и отдельных публикаций, разбросанных по журналам или давно ставших библиографической редкостью.
Достаточно заглянуть в содержание, чтобы увидеть, насколько различны представленные в книге тексты — по тематике, жанру, времени написания, целям, которые ставил перед собой автор, да и просто по объему. Для удобства читателя они распределены по разделам, но, конечно, это деление остается до определенной степени условным. Так, например, один из разделов назван «Богословие и богослужение». Но совершенно очевидно, что практически все тексты о. Александра с полным правом можно назвать богословскими, хотя и не всегда в узком, «техническом» смысле этого термина. А то, что можно назвать «богословием Шмемана», безусловно, главным своим источником имеет именно богослужение — литургию Церкви.
Биография Шмемана еще не написана, равно как и не проведен серьезный и подробный анализ его «литургического богословия». Возможно, этого пока и не нужно, поскольку о.Александр все еще остается нашим современником. Книги его доступны — и «материально», и по способу изложения его мыслей, а сравнительно недавно изданные «Дневники» не только содержат уникальные сведения «из первых рук» о его внутренней жизни в последние десять лет, но и побуждают к дальнейшим — вслед за автором — размышлениям о самых серьезных проблемах, касающихся Православной Церкви и христианского присутствия в современном мире.
А потому на вопрос, кто такой о.Александр Шмеман, дать исчерпывающий ответ в нескольких словах пока непросто. Хотя и можно с уверенностью утверждать, что он оказал очень большое влияние на Православную Церковь второй половины XX века, причем не только в Америке, где совершал свое церковное служение, или в рамках православной диаспоры в целом, но и во многих Поместных Православных Церквах (об этом свидетельствуют хотя бы многочисленные переводы его книг на разные языки).
Воздействие это, однако, было неоднозначным. Где-то оно имело следствием новое (по сравнению с устоявшимся к тому времени) понимание и переживание богослужения и Церкви, где-то наталкивалось на традицию (с маленькой буквы) и отторгалось. В краткой заметке эти процессы оценить невозможно — они требуют серьезного анализа.
Одно можно сказать определенно: значимость богословского наследия Шмемана состоит прежде всего в том, что оно не позволяет отмахнуться от тех вопросов, а также ответов, которые в нем содержатся. Шмеман продолжает и сегодня призывать нас к очень серьезному, действительно глубокому размышлению о Церкви вообще и «функции» церковного богослужения в частности. При этом он предлагает нам увидеть и понять литургию Церкви именно не как одну из ее «функций», отличную от других, но как источник и одновременно исполнение (говоря на его языке) самой Церкви, со всеми вытекающими отсюда последствиями для церковной жизни и деятельности в целом.
В этом главная идея предлагаемого и реализуемого Шмеманом «литургического богословия». Это выражение часто понимают неверно — именно как богословское истолкование богослужения, взятого отдельно, в качестве особой области церковной жизни, практически и теоретически (богословски) не связанной с другими, столь же обособленными ее областями: церковным устройством, догматикой, аскетикой, образованием, миссией, а тем более «христианской культурой». Но сам Шмеман такое раздробление-разделение единого церковного опыта и отражающего его церковного сознания считал несоответствующим существу, самой духовной реальности Церкви, ее «логосу».
Необходимо выявить некий общий знаменатель, который интегрирует все аспекты церковной реальности, соотносит друг с другом и соподчиняет их в соответствии с фундаментальной для христианства аксиологией. Для Шмемана таким интегрирующим моментом является эсхатологическое измерение Церкви — как явления в этом мире Божественного присутствия: «Царства Божия, пришедшего в силе» (Мк. 9:1), или «сил будущего века» (Евр. 6:5). И тем «местом», локусом, где это эсхатологическое событие постоянно происходит, является именно литургия Церкви, что так просто и ясно выражает диалог священнослужителей: «Христос посреди нас. — И есть, и будет». Явление «конца», происходящее внутри человеческой истории и не отменяющее ее течение. Исполнение обетования Христа — «Я с вами во все дни до скончания века» (Мф. 28:20),  которое сообщает участникам литургического события совершенно иной, по сравнению с обыденным, опыт. Именно так происходит смерть христианина для того «мира», который в Евангелии противопоставляется «Царству не от мира сего», согласно слову апостола: «вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге» (Кол. 3:3).
Иными словами, речь в данном случае идет о том высоком и даже максимальном уровне в градации духовных состояний, который задает меру, точку отсчета для всего остального — как в церковной жизнедеятельности, так и в мирской.
Как увидит внимательный читатель, работы Шмемана, собранные в этой книге, по большей части демонстрируют именно такой, интегральный, подход к самым разным в содержательном отношении аспектам богословия, истории, церковного сознания, культуры в широком смысле. Говоря о природном и социальном мире, автор видит его «в свете православной мысли и опыта», историю оценивает «эсхатологическим мерилом», о церковном устройстве судит с применением «максималистских» богословских критериев, а одной из важнейших функций самого современного богословия считает «пророчество» — призыв к жизненному осуществлению самого существа веры, к «единому на потребу».
Конечно, следует принимать в расчет, что сборник включает написанное в разное время и в различных обстоятельствах. Целый раздел посвящен жизни Православной Церкви в Америке и ее проблемам, которые имеют свою специфику по сравнению, скажем, с российской ситуацией (как советского, так и постсоветского времени). То же самое надо сказать и о текстах, посвященных, например, деятельности Русского студенческого христианского движения (РСХД) — эмигрантской церковной организации, активным участником которой был о.Александр. Но и в выступлениях автора на частные темы можно увидеть этот единый источник вдохновения, доминирующую интуицию, позволяющую ему подходить и к явлениям, и к проблемам sub speciae aeternitatis — «с точки зрения вечности», а не частных интересов или идеологических «истин». И, может быть, наиболее отчетливо это проявляется в текстах, которые являются, скорее, «непрофильными» для богослова, но, тем не менее, составляют неотъемлемую (хотя и малую) часть наследия Шмемана: в статьях о поэтах и писателях, об Ахматовой, Пастернаке, Солженицыне…
В книге есть небольшой раздел «Россия». С содержательной точки зрения это важный раздел. Без этой темы Шмеман немыслим, потому что Россия для него — некий обязательный и постоянный «полюс». А что Шмеман — для России?
В современной России, в Русской Церкви к наследию о.А.Шмемана тоже относятся по-разному: есть его вдохновенные почитатели, есть и откровенные противники, «обличители». Крайности, однако, как правило, «не пользуют нимало». И то, что в отношении к Шмеману пока доминируют крайности, свидетельствует скорее о незрелости церковной, богословской мысли. Ибо Шмеман — очень спокойный, трезвый, уравновешенный богослов. И источник этой уравновешенности — с одной стороны, в чувстве традиции (что, в частности, «нормативно» для всякого «литургиста»), а с другой — в верности богословскому «логосу» и вере в силу и призвание богословского разума (что также является неотъемлемой чертой церковной, прежде всего святоотеческой, традиции).
Следует признать, что Шмеман в России еще серьезно не прочитан. На то есть вполне объективные причины: должно было пройти время восстановления церковной жизнедеятельности, нового становления современного богословского образования и церковной науки, чтобы можно было обратиться к более глубоким и острым темам и проблемам. Сегодня, судя по всему, наступает и такое время. Углубление, а тем более позитивно-критический подход возможны только после «нормализации» жизни. И наследие Шмемана еще предстоит освоить — продумать, опять же по необходимости критически, с учетом иных обстоятельств времени и места. И, в случае необходимости, развить его мысли. Но в любом случае — извлечь пользу.
Думаю, что сегодня все же можно говорить о возвращении о.А.Шмемана в Отечество. <....>
Знакомясь с собранными в этой книге текстами, читатель может сделать важный вывод: подлинное богословие обнаруживает неуместность партийной поляризации в Церкви (с большой буквы). С точки зрения расхожих, поверхностных представлений автор выступает то как «консерватор», то как «реформатор», одновременно — как традиционалист и как новатор. По «человеческому рассуждению», он постоянно смешивает карты: критикует — но во имя верности традиции; обращается к традиции — чтобы найти новые ответы на вопросы, которые возникли сравнительно недавно… Другими словами, в данном случае можно говорить о сочетании традиционности и провокативности, или, лучше, о подчас провокативном (для некоторых членов Церкви, включая профессиональных богословов) понимании традиции — понимании, которое в то же время включает и вполне привычные богословские размышления и истолкования.
Но в богословском творчестве Шмемана присутствует и другой парадокс. Он всегда чуждался богословия «школьного», «профессионального», «научного» (в общем-то, как  мне кажется, его недооценивал). Но при этом писал развернутые и логически связные богословские тексты, затрагивая многие специальные области и темы, то есть — как автор — равным образом чуждался «профетической эссеистики». В чем же дело?
Дело в том, что своим богословием Шмеман ставит очень серьезную проблему, точнее, вновь поднимает «вечную» проблему, разрешить которую трудно, если вообще возможно, на уровне рассуждений, неизбежно ограниченных средствами человеческого языка. Потому что сама проблема как раз и состоит в «объективной» трудности словесного выражения и истолкования того опыта трансцендентного, опыта «присутствия эсхатона», который открывается Церкви и в Церкви. Собственно, опыта богообщения — и не особого мистико-аскетического, а именно литургического и евхаристического, открытого всякому христианину.
Но в том и задача церковного богословия, чтобы все время указывать на предельное и запредельное, не данное «естественным образом», на то, что берется только особым усилием веры: на Царство Божие, присутствующее в этом мире. Богословия, которое говорит человеческим языком о Боге, дарующем Себя в литургическом Таинстве.
И, наверное, ценность богословского наследия о. Александра Шмемана заключается прежде всего именно в счастливом сочетании «человеческого» и «сверхчеловеческого», то есть в том, что он, продолжая многовековую традицию богословствования, не уставал выражать свой глубоко личный опыт церковного богообщения в слове, обращенном к другим членам Церкви. И к каким бы конкретным темам он ни обращался, источником их понимания всегда было то «единое на потребу», по отношению к которому должны оцениваться все другие человеческие потребности.

Александр Кырлежев,

научный консультант Синодальной Богословской комиссии РПЦ

 

Опрос газеты «Книжное обозрение»: какие книги больше всего запомнились писателям, поэтам, издателям, журналистам, музыкантам в 2009 году. Ольга Седакова, поэт: — Это книга — «Собрание статей» Протоирея Александра Шмемана. Наслаждение от встречи с умом, ясным, глубоким, справедливым и свободным. Редчайшее наслаждение в наше время. Сам Шмеман отмечал, что ум в России — почти исключительная редкость.