Эта книга вырастала и строилась в течение последних десяти-пятнадцати лет из статей, докладов и очерков, посвященных единой, сквозной, неотвратимой теме: ДОСТОЕВСКИЙ.
Наверное, следует все же сказать несколько слов в защиту такого постоянства, как-то оправдать свой неутоленный, ненасытный интерес к одному и тому же предмету. Ведь сколько раз мне (и наверняка не только мне!) приходилось слышать от самых разных людей, как далеких от литературной профессии, так и приближенных к ней, искренне недоуменный вопрос: разве Достоевский еще не изучен вдоль и поперек?
Всякий раз в таких случаях мне хотелось бы отвечать, что настоящее постижение Достоевского только теперь и начинается, что только сейчас рухнули, наконец, оковы, прежде мешавшие истинному прочтению великих произведений русского классика.
Но в нынешнее время, с его идейной ненаполненностью, этической неразборчивостью и эстетической всеядностью, такой ответ был бы нечестен по духу и неточен по букве. У всякой эпохи свои оковы. Новая ситуация пока лишь поменяла знаки, но она все так же не справляется с безмерной духовной свободой и бездонной глубиной Достоевского. Споры о Достоевском касаются, как всегда, не частностей, а самой сути дела.
В Достоевском всегда искали потенциал правды. Той правды, которая «выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего». Но в нем также искали потенциал пользы — как бы это его приспособить и направить на выполнение конкретных политических, государственных или конфессиональных задач. Советская пропаганда рекомендовала обращаться к Достоевскому как к умелому оппоненту капиталистического строя, борцу с официальной религией и русским дворянством, как к критику либерализма и утопического мелкобуржуазного социализма. Считалось, что знать Достоевского и полезно, и необходимо — но не всему народу, а тем представителям советской интеллигенции, кто занят борьбой с классовым врагом на идеологическом фронте. Достоевскому вменяли обязательства, которых он сам на себя никогда не взял бы.
Теперь от него тоже ожидают учительства, водительства и духовного руководства. Предполагается, что он возьмет за руку своего читателя и поведет его к некоему конечному пункту, ибо этот пункт как бы и есть истинная цель читателя Достоевского. Писатель же, честно отработав маршрут, может вернуться к исходной точке за новой порцией идущих к финишу — ибо дошедшие, поблагодарив доброго проводника, уже не испытывают в нем никакой нужды.
В Достоевском хотели бы видеть лишь средство — мощное, эффективное, безотказное — для достижения результата, который находится уже за пределами мысли и слова писателя.
Но Достоевский не есть средство. Достоевский есть цель.
Только этим обстоятельством и можно оправдать напряженную сосредоточенность, даже «зацикленность» на Достоевском — и русского историка литературы, и прежде всего самой русской литературы. Только воспринятый как цель, Достоевский открывает что-то сущностное, основополагающее читающему его, думающему, пишущему о нем. Только понятый в своей собственной величайшей ценности, самоценности, писатель проявляется как подлинно творческая, преобразующая сила, действительно способная восстановить человека (или, по слову А.Блока, помочь ему «в немой борьбе»), — а не как очередная новомодная инструкция по применению.
Именно как к цели сам Достоевский относился к Пушкину, который ушел и унес с собой свою великую тайну, «и вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» (26: 149). Достоевскому не казалась малой такая миссия — разгадывать тайну гения. Ему не казалась унизительной и задача разгадывания любого, самого мизерного человека, который тоже есть тайна. И он еще в ранней юности сказал о тайне человека пророческие слова: «Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (28, кн. 1: 63). Замечу: Достоевский не имел в виду тайну русского человека, тайну чувственного, природного человека или тайну духовного, благодатного человека. Он полагался на универсальное значение этого слова, на его самый общий смысл: человек как каждый из людей, высшее из земных созданий, одаренное разумом, свободной волей и словесной речью (В.Даль).
Мир Достоевского христоцентричен — этот вывод, преодолев атеистические десятилетия, выговорило наконец-то наше время. «Сияющая личность Христа, пресветлый лик Богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота» (21: 10) — это был тот идеал, который Достоевский утверждал всей мощью своего гения.
Но мир Достоевского еще и антиномичен. В этом мире «страшно много тайн»: Бог «задал одни загадки», и они «угнетают на земле человека». Здесь «берега сходятся» и «все противоречия вместе живут». Здесь обитает широкий человек Достоевского, сознание которого разорвано, сердце горит, душой правят и ангел, и злое насекомое. В одиночестве, на свой страх и риск, он обречен разгадывать тайны мира. Ум и сердце широкого человека находятся в вечной войне: «что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой». Иной же начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. «Еще страшнее кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны». Широкий человек пытается постичь тайну красоты — как тайну мироздания, но с ужасом обнаруживает, что «в Содоме» красота и сидит для огромного большинства людей. В мире Достоевского красота есть не только спасающая сила (согласно загадочной формуле писателя «красота спасет мир»), красота еще и страшная, таинственная стихия. «Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей» (14: 100).
Попытки описывать мир Достоевского так, будто все мучительные тайны уже разгаданы, все широкие люди сужены до нормы, а противоречивые идеалы сведены к одному утвержденному образцу, — занятие бесплодное и безнадежное: оно в прямом смысле  бьет мимо цели.
Мир Достоевского жаждет правды и справедливости не когда-нибудь потом, в иной жизни, а здесь, в реальном человеческом и земном измерении. Этой жаждой жил и сам Достоевский: «Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы» (22: 31) <...>

РЕЦЕНЗИИ

ЛГ-РЕЙТИНГ


Закончив многолетний труд, автор, известный филолог, Людмила Ивановна Сараскина ответила и на часто задаваемый вопрос: разве Достоевский ещё не изучен вдоль и поперёк? «Всякий раз в таких случаях мне хотелось бы отвечать, что настоящее постижение Достоевского только теперь и начинается…» Необычность же представляемой книги видна хотя бы из названий некоторых глав: «Десять лет я всё мечтал выиграть (роман «Игрок» как феномен «опасного» творчества); «Мне страстно хочется Достоевского развенчать…» (Набоков, который сердится и бранится); «При диктатуре пролетариата сатира ополчается…»
(Ф.Толстоевский против Достоевского на территории Ильфа и Петрова). На обложке — впервые публикуемая гравюра Ивана Лебедева. Книга посвящается «Светлой памяти Владимира Артёмовича Туниманова», недавно ушедшего от нас известного достоевсковеда.



Карен Степанян
Между небом и землей


Когда читаешь новую книгу коллеги, которого уважаешь и любишь (как соратника), но с которым находишься в многолетнем творческом споре, то вольно или невольно ищешь и находишь прежде всего главенствующую идею, которая и лежит в основе ваших споров. В данном случае речь идет вот о чем. В христианстве издавна существовало разделение на тех, кто во главу угла ставил милосердие и сострадание ближнему, понимание его боли, заботу об облегчении его земного существования, — и тех, кто главным считал спасение души во время краткосрочного нашего земного странствия, полагая, что искоренять надо первопричину страдания — грех. Сопрягать оба этих пути удавалось лишь святым, а крайности приводили к безрелигиозному гуманизму в первом случае и религиозному фанатизму во втором. Не возьмусь оценивать личное поведение наше с точки зрения вышеизложенных принципов (хотя в случае с героиней данной рецензии ее жизненный облик вполне совпадает с тем «образом автора», что встает со страниц ее замечательных книг). Но в изучении Достоевского, в постижении его духовного наследия, в освещении этим светом нашей нелегкой жизни (что является главной задачей достоевистики, что бы ни говорили сторонники «чистой» науки) Л.И.Сараскина всегда верна своему принципу: человек, его боль, его страсти и отчаянное противостояние им, его хрупкое личное бытие на ветру веков, его тайная надежда на любовь и понимание ближних — вот самое важное для нее в Достоевском.
Хотя данная монография посвящена в первую очередь философско-политическому осмыслению слова Достоевского, месту писателя в истории русской литературы и русской мысли, «главенствующая идея» ее (говоря словами самого Ф.М.) видна с первых строк: «мир Достоевского жаждет правды и справедливости не когда-нибудь потом, в иной жизни, а здесь, в реальном человеческом и земном измерении <…> Но ведь в Священном Писании нет ни единого упоминания о счастье в земной жизни человека. Ни разу не употреблено слово “счастье” — ни в Евангелии, ни в Посланиях апостолов. Ничего не говорится <…> и о всечеловечности или всемирности — столь дорогих для Достоевского понятиях. <…> Мысль Достоевского напряженно билась между утверждением земли во имя земного счастья человека и отрицанием земли во имя бесконечности человека». Здесь уже хочется поспорить, но пока не буду. А скажу лучше о том захватывающем интересе, с которым читал первый раздел книги — «Родное и вселенское: формула равновесия», где речь идет об эстетических и политических спорах, сотрясавших русское общество во второй половине ХIХ века, и о роли в них Достоевского. Уже немало написано о полемике Достоевского с Катковым по поводу «нецеломудренности» «Египетских ночей» Пушкина, но Л.И. «протягивает» историю этого спора до публикации «Преступления и наказания» и «Бесов» в «Русском вестнике» и редакторского вмешательства Каткова в ключевые сцены этих романов — чтения Евангелия Соней Раскольникову и главу «У Тихона», сопоставляя требования главного редактора «Русского вестника» с советами архиерея Тихона Ставрогину, — и это придает новое измерение известной истории и заставляет о многом задуматься, независимо от того, согласны мы с ее трактовкой или нет.
Многолетний опыт постижения романа «Бесы» в контексте нашей истории последних полутора веков позволяет автору обосновать и свой резко нетрадиционный взгляд на полемику Достоевского с Герценом, по-новому взглянув на деятельность людей, умеющих красиво говорить и писать, громогласно заявлять о своей заботе о родном народе, но при этом комфортабельно жить за границей, призывать к кровавым переворотам в собственном отечестве и идти на союзы с врагами этого отечества. Меткое и точное сопоставление собравшихся в Лондоне у Герцена «соратников» с кружком Верховенского-старшего в «Бесах» тем действеннее, что Л.И. даже не скрывает своей чисто человеческой симпатии к Герцену, «искреннему, порою лиричному» стилю «Былого и дум». Но «“высший долг пропаганды” совершает с мемуарами злую шутку: задуманные как партийная похвала, тексты Герцена прочитываются совершенно не так, как на это рассчитывал автор». И показывает, вместе с философом Г.Гачевым, приверженность Герцена — западника! — традиционному русскому менталитету: разделению мира на «мы» и «они». Но самым ценным в этой части книги было для меня подробно аргументированные, со ссылками на многочисленные источники (как это и всегда бывает у Сараскиной) доказательства тесного сотрудничества петрашевцев (точнее, наиболее активных, ведущих деятелей этого общества) с польским эмигрантским движением. «Дело петрашевцев» всегда казалось мне загадочным: приговорить к смертной казни двадцать одного человека только за вольнодумные разговоры, чтение письма Белинского Гоголю и иных неподцензурных сочинений (как известно, замысел создать подпольную типографию был скрыт от следствия) — на дворе ведь не 1937 год (!), таинственное исчезновение большей части следственного дела… Работа Сараскиной не разрешает всех загадок, но позволяет взглянуть на все с новой точки зрения. Думается, история еще готовит нам открытия в этом «Деле». Весьма плодотворен оказывается под пером нашего автора (счастливо сочетающей таланты вдумчивого литературоведа и страстного публициста) анализ чрезвычайно актуального для нашего времени цикла статей Достоевского по «Восточному вопросу» в свете происходящего сейчас социального, национального, политического переустройства России и Европы. Начинается анализ с Крымской войны, «в которой против России единым фронтом выступили едва ли не все европейские государства». Опираясь опять-таки на малоизвестные или вовсе забытые архивные источники, Сараскина выявляет (или, скажем так, напоминает нам) подлинные причины этой войны и цели воевавших сторон. А главное, показывает, что в самой России эта война поставила перед всеми мыслящими людьми вопрос: «Европа ли Россия?» — то есть принадлежит Россия Европе или это особая цивилизация, обреченная на вечное противостояние с западными соседями (в том числе и со славянским миром). От ответа на этот вопрос зависели (и зависят) не только жизненные и творческие судьбы ведущих российских политических деятелей, философов, писателей, но и судьба всей страны. Достоевский же никогда не забывал о главном призвании России — всеслужении человечеству, о том, что (эти великие слова его не часто, к сожалению, цитируются даже сейчас, когда цитаты из него стараются приводить по всякому поводу и без повода): «У нас, у русских, две Родины — наша Русь и Европа», «для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия».
Второй раздел книги, «Скрещенье судеб: темы и вариации», — более специально-литературоведческого характера: выявляются прототипы романа «Бесы», прослежена творческая история романа «Игрок» в соотношении с историей избавления самого Достоевского от роковой «рулеточной» страсти, сопоставлены «Жертва вечерняя» Боборыкина и рассказ Достоевского «Бобок». Но завершающая этот раздел глава «“Подлый ум” между верой и безверием (Метафизика противостояния в “Братьях Карамазовых”)» требует того, чтобы сказать несколько слов даже в такой небольшой рецензии. Центральная, как утверждается здесь, тема последнего романа Достоевского — «недоверие к вере другого», тотальное разобщение людей; антитеза «веры, сопряженной с необразованностью, и образования, сопряженного с неверием», предстает как «проблема будущего России». Сараскина, вслед за Н.Лосским и Г.Померанцем (с которыми, думаю, расходится по большинству других пунктов в понимании Достоевского), обращаясь к вопросу, мучающему Ставрогина и сформулированному в черновиках к «Бесам» так: «…можно ли веровать, быв цивилизованным?» (то есть можно ли веровать просвещенному, образованному человеку?), приписывает его мысль о том, что с развитием просвещения вся сила Православия в России, скорее всего, рухнет, — самому Достоевскому. Между тем не был ли Достоевский одним из просвещеннейших людей своего времени? И не была ли в то же время его вера (именно как закаленная «в горниле сомнений») одной из глубочайших в мире? Но Сараскина считает, что это опасение Достоевского и оправдалось: «…вся сила России “Братьев Карамазовых” <…> оказалась не вечной, а временной». В результате самый светлый, на мой взгляд, роман Достоевского, его «осанна» (как он сам считал), оказывается реквиемом. Но разве ХХ век и начало ХХI не доказали невиданную силу и стойкость России, отнюдь не временную?
Разговор о «Братьях Карамазовых» продолжается в главе об учении Н.Ф.Федорова «в контексте убийства Ф.П.Карамазова». «В начале ХХ века, — пишет Сараскина, — Россию тащили в разные стороны, общество не то что не хотело делать вместе какое-нибудь общее дело (аллюзия на заголовок главного труда Федорова. — К.С.), но было в состоянии войны всех со всеми». «Мрачные итоги ХIХ века — это своего рода комментарий к теме “Федоров — Достоевский”». Но почему «мрачные итоги»? Ведь именно ХIХ век дал России великих святых (назову только Серафима Саровского, Амвросия Оптинского), великую классическую литературу и музыку, победу над Наполеоном, перед которым трепетали и сдавались без боя практически все государства Европы, освобождение крестьян, быстрое экономическое процветание в конце этого века; Россия окончательно вошла в число великих держав мира… Но для Сараскиной, я понимаю, важнее другое: мучения и страдания людей в этом веке, все более набиравший силу разгул нигилизма и революционного «бесовства», разлад общества, кризис Церкви. В противостоянии Достоевского и Федорова в отношении к идее воскресения (а это было именно противостояние) Сараскина на стороне Достоевского, но далее следуют такие слова: «“Начать с себя”, с того, чтобы и в самом деле каждый стал “всякому братом”, оказывается делом почти всегда непосильным для человека. В этой правде о человеке — “высший реализм” Достоевского». Для меня «реализм в высшем смысле» Достоевского — в таких его словах: «Христианство есть доказательство того, что в человеке может вместиться Бог. Это величайшая идея и величайшая слава человека, до которой он мог достигнуть». Кто из нас прав? Я думаю, что правда в сочетании: то, о чем говорит Сараскина, — это открытая Достоевским высшая правда о наличном состоянии человека, а приведенная мной мысль Достоевского — о том, к чему человек призван, и это тоже реализм. Как писал замечательный русский мыслитель А.Ф.Лосев: «…реализм <…> невозможен там, где <…> нет веры в окончательное достижение идеала».
В заключение этой главы, обращаясь уже к нашим дням, автор утверждает: «Сегодня человек гораздо более растерян, чем прежде, ему есть дело только до того, что происходит с ним самим. Он не признает никаких идей над собой, не боится Апокалипсиса в евангельском понимании; он опасается технологической катастрофы, экологического бедствия, финансового краха, смертельной болезни или несчастного случая». Она видит тех, кто растерян, — я, напротив, считаю, что сейчас, особенно среди молодежи, гораздо меньше «растерянных», чем прежде, гораздо больше приходящих к твердой вере (это не значит не рассуждающей). Но у Сараскиной сердце болит именно о «растерянных» — и это ее дар (дар ей). И когда Сараскина пишет: «Достоевский, принимая Бога и мир Его через раздвоение и тьму…» — это она принимает Достоевского через его боль о страданиях и мучениях человечества.
При этом Сараскина, так любя человека и так сострадая ему, словно бы не хочет признать, что все плохое, происходящее с человеком, есть следствие его грехов и ничего больше (а чаще бывает гораздо меньше, по великому милосердию Божьему). Потому, в частности, она готова согласиться с «поправкой» Бердяева в отношении финала «Бесов»: «Христос пришел весь мир спасти, а не погубить Ставрогина». Вообще же глава о «поправках» Розанова и Бердяева к эсхатологии Достоевского настолько полемична, что могла бы стать «затравкой» интереснейшей дискуссии о христианстве, о Серебряном веке, о судьбах России и мира.
Завершается книга разделом о восприятии идей и художественного наследия Достоевского русской эмиграцией; здесь хотелось бы отметить и порекомендовать читателю блистательную работу о психологических и «писательских» причинах попыток Набокова «развенчать» Достоевского — в нынешнее искривленное время многие, не читая Достоевского, склонны не рассуждая принимать мнение о нем автора «Лолиты» и «Ады». Совсем по-иному пытались «оспорить» Достоевского в своей знаменитой дилогии Ильф и Петров — и с этим тоже «разбирается» Сараскина. В книгу вошел и очерк об авторе одной из лучших книг о Достоевском в ХХ веке С.И.Фуделе (в воскрешение мыслей которого, в издание его замечательного наследия Л.И. вложила столько времени и сил, на несколько лет забыв о собственных творческих планах, — вот пример действенной христианской любви!), и об уроках Достоевского в творческой судьбе Солженицына.
Возвращаясь же к нашему давнему спору, скажу, что в полемике с теми, кто утверждает, что «сострадание — все христианство» (слова из черновиков к «Идиоту»), всегда помню, что Христос главным условием вхождения в рай указывал не ревностное посещение церкви, аскетические подвиги, а — накормить голодного, напоить жаждущего, посетить больного и узника (Матф. 25:31—46). Однако изгнать бесов, говорил Он, можно только «молитвою и постом», а исцелив расслабленного и спасши от расправы грешницу, наказывал им: «Иди и впредь не греши, чтобы не случилось с тобою чего хуже» (Иоанн. 5:14, 8:11). А про счастье ничего не сказано в Евангелии потому, думаю, что «счастье» — это «земное благоденствие» (словарь В.Даля), в отличие от радости, которую «никто не отнимет от вас». Но Достоевский действительно так часто писал о счастье…