• Содержание
• Рецензии
• Перейти на страницу об авторе

СОДЕРЖАНИЕ

Русские письма

Казённый дом

Русская Антлантида

Бывшие люди

Рабы в солдатских робах

Чужая империя

Наша война

Чёрный передел

После Платонова

Коментарии к Аду

Русский человек в ХХ веке
 
Из дневника больничного охранника

Кто твой брат?

Конец века

РЕЦЕНЗИИ

Виктор Никитин
Против «нигде» и «никогда» (отрывки).


Уже замечено совершенно точно умными и, надо полагать, верными хоть какой-то идее людьми, что современный человек ничего не хочет знать об окружающих его страданиях. И даже если ткнуть его носом в явную проблему, показать ему кричащие общественные язвы, то не содрогнется он от открывшейся ему правды, не придет в негодование, а только что и скажет с недовольством напрасно потревоженного: «Ну сколько можно! Опять одно и то же! В который уже раз!» Как будто жизнь то ли сама по себе, то ли по каким-то скорым и действенным, а стало быть, не бездумным и заботливым распоряжениям давно уже устроилась на разумных основаниях. Или тут «опять» означает, что все и так всем давно понятно, «по горло уже сыты» и ничего ведь все равно не изменится, останется незыблемым, как есть, и потому и голову нет нужды себе ломать, и настроение лишний раз портить. <...>
Но нельзя сказать: «все довольны, все смеются». Есть голоса, призывающие вглядеться в действительность и не отворачиваться от нее, потому что «появилась вера, что э т о нравственно необходимо знать всем, иначе все общественное устройство и устройство каждым личного благополучия оказывается насквозь порочно и лживо...». Так пишет Олег Павлов в своей книге «Русский человек в XX веке». При первом рассмотрении просто сборник эссе и статей, написанных в разное время на разные темы — литературные (Пришвин, Платонов, Солженицын и Толстой) и жизненные («Русские письма», «Из дневника больничного охранника» и др.), который на самом деле оказывается цельной, сознательно выстроенной книгой, подчиненной одному главному если не призыву, то хотя бы движению — в сторону отмены рабства, сознательного и неосознанного, в человеке, чтобы было бы наконец, куда жить русскому человеку. Это книга неравнодушного человека, далекого от расслабленных эстетских игр. Сейчас быть неравнодушным — тоже ведь поступок. Против нового здравого смысла. Потому как в складывающемся общественном устройстве главным теперь становится быть активным потребителем, все лишнее, мешающее — в сторону. А если ты не потребитель, то ты неудачник. <...>
Примером того, как человек не мог молчать, не мог смириться с неправдой, служит в книге яркая личность Солженицына. Это и был, и есть настоящий голос народа, не забитого, не обманутого, не ожидающего подачек от властей. Это как раз тот случай, когда и один в поле воин. Другая сторона одного и того же вопроса («куда жить русскому человеку?») — гений Андрея Платонова, который оставил после себя дыру в космосе, и из нее тянет неизбывным холодом смерти. Смерть же, как физическое понятие, уничтожается бесчисленными свидетельствами ее неодолимой силы, которая странным образом прорастает из неправедной жизни и переходит уже в разряд философской категории, как учрежденный и закрепленный постулат. <...>
Во всем писатель хочет добраться до сути, понять происходящее, и потому интересно следующее его высказывание, касающееся того, что стало с Россией после распада СССР: «У тех, кто призывал восстать из скотского состояния, было сильно убеждение, что люди жили в советское время не на своей родной земле, а в “системе”, в “коммунистической империи”, будто с рожденья надо знать, что та земля, где ты родился по воле Божьей, — это не родина, а чужое тебе “системное” образование, где уже затаился в твоем же народе внутренний враг, душитель твоей свободы». И вот обрели свободу — от всего, даже от жизни. Раньше хотя бы провозглашали «социализм с человеческим лицом» — как самую желанную, способную уже, кажется, все в жизни изменить коренным образом цель, но еще и уверяли другие, что у социализма не может быть человеческого лица. Интересно бы знать, какое лицо у нашего капитализма? Есть ли оно вообще? И лицо ли это? <...>
Когда Олег Павлов говорит: «Читая, мы изучаем книги, только если в них заложено некое задание. Каждая книга содержит какое-то знание о жизни, но не каждая содержит в себе задание» — я полагаю, что эти слова могут быть отнесены и к его собственной книге. В ней есть задание — уроки прежних лет — и в то же время задача всем нам на будущее, если мы, конечно, хотим, чтобы у нас было будущее. В ней нет иронии — ирония нужна для того, чтобы не видеть себя. Эта книга полезна для душевного здоровья. Потому что на одних технологиях сделать человека, как хотят, не получится; одними лишь технологиями его можно только убить. А без метафизики сознания не устроить даже самого простейшего человеческого бытия. В любом обществе и при любом строе.

Полный текст статьи

 

Ирина Роднянская
Боже, как грустна наша Россия!


Олег Павлов получил Букеровскую премию за последнюю и, по-моему, действительно лучшую часть своей армейской трилогии — за «Карагандинские девятины». Так вот, небольшая книжка очерков и публицистики, название которой похоже на вердикт, стоит вровень с его «букеровским» достижением. И даже слово здесь бьет точнее и больней — писатель меньше «платонизирует» (имею в виду, конечно, Платонова).
Андрей Платонов, а также солженицынский Иван Денисович в сравнении с Платоном Каратаевым — для Павлова темы интересных наблюдений; но продолжать литературный разговор — язык не поворачивается. То, что по преимуществу в книге читаем, — записки из всевозможных «мертвых», они же казенные, домов (будь то армейская часть, городская больница или просто какой-нибудь растащенный колхоз-совхоз) — из «домов», образующих, по аналогии с гулаговским архипелагом и его островами-зонами, один широко раскинувшийся мегаполис по имени «русская жизнь».
В начале книги воспроизводятся и комментируются письма, адресованные Солженицыну в первой трети 90-х, — «огнедышащий вулкан человеческого протеста», выбросами которого отвечено на разворошенное бытие: «“некуда жить” — вот русский апокалипсис». Пишут и пишут, ведомые «мифом о писателе — народном заступнике». Не думайте, Павлов не пытается перехватить в глазах читателя эстафету, стать таковым вслед за могучим адресатом (хотя объективно его книга — акт заступничества); он в первую голову — диагност. Он анатомирует устройство жизни, как ни горько соглашаться, извечное: «Мы катим в гору истории Сизифов камень». Он, даже сострадая пишущим и проникаясь их гневом, ясно видит оборотную сторону, безнадежную подоплеку: «Голодные мечтают посадить сытых на голодный паек». И диагноз его потряс меня своею простотой: в России, стране стольких революций, «никакой гуманитарной революции не произошло». Не произошло той самой, к которой звал Достоевский («восстановление падшего человека»), ради приближения которой Чехов отправлялся на Сахалин. Ни разу. Ни в ХХ веке, ни до, ни после (можно бы напомнить об александровских «великих реформах», о земствах, о лучах праведности и актах благотворительности, но в душе понимаешь: автор прав).
Вывод этот — не идеологический, не политический, не просоветский и не антисоветский, не про- и не антиельцинский, не про- и не антипутинский, а метафизический, если угодно, религиозный. Беря за основу последнюю глубину отношения человека к человеку, он, этот вывод, объясняет, почему сама история отменяла все исторические достижения наших победоносных войн и жертв во имя Родины (очерк «Чужая империя»). Россия — «страна начальников и подчиненных». «Это опричнина, то есть порядок в порядке, такое устройство жизни, когда, чтобы быть не битым, бьешь сам». Распинатели и распинаемые стихийно и непроизвольно следуют назначенным ролям. Символическая фигура распятого — обмороженный бомж, которого под Новый год беззлобно домучивают в приемном покое и отделываются от него вчистую, вплоть до необъяснимого исчезновения мертвого тела (не приходится сомневаться, что происшествие истинное). Как быть?

 

Павел Басинский
Казённые люди


Тема «казенного человека» в ХХ веке (в ХIХ веке сказали бы: «служивый», «чиновный») стала для Павлова центральной с тех пор, как сразу после школы юный идеалист-романтик, в 15 лет напечатавший в «Литературной газете» статью «о смысле жизни», угодил в конвойные войска под Карагандой.      
«Русский человек в ХХ веке» — публицистическая книга одного из самых «жестких» современных писателей. Критика упрекает его в «очернении» действительности, но не так, как обвиняли в «очернении» в советские времена, с позиций обязательного соцреалистического оптимизма, а как бы буржуазно-гедонистической позиции: зачем, мол, все эти ужасы армейской и больничной (Павлов долго работал больничным охранником) жизни? Надо отдыхать и оттягиваться!
Павлов с иронией рассказывает, как к нему в больницу после успеха «Казенной сказки» прикатила японская киногруппа снимать о нем фильм. «Слово «казенный» с русского языка не переводится, а начинаешь им объяснять — не понимают. Показываю на стену больничную, а сидим на вахте, на кипятильник и банку, где завариваем чай, на форму свою, на дубинку — вот, говорю, это все казенное, бездушное, чужое. Но объяснить до конца и самому трудно, будто за волосы себя тащишь».
В «казенной» жизни Павлов ищет не поэзию, а правду. В этом плане он прозаик шаламовского направления. И еще — он тщится отыскать в ней смысл и оправдание бытия всех этих людей, которых жизнь обрекла на сугубо «казенное» существование, у которых нет и не может быть свободы выбора, да и не знают они о том, что это такое. Какая свобода выбора может быть у шахтера без зарплаты, у больничной сестры, у того же охранника больничного.
«Бытовой современный фашизм на больничный лад... Была больница. Ходили в нее все годы советской власти как хотели, навещая свободно своих больных... Теперешние больницы обзавелись охраной... В самоохране этой, больничной, вокзальной, рыночной, стояночной, вооруженной, и невооруженной, и всякой прочей, кормится половина нашего народа — охраняет же не иначе как от другой половины». Замкнутый круг. Вернее, квадрат, похожий на тюремный двор.
У Павлова в книге есть своя концепция России. Верна или нет, но прислушаться к ней стоит. Русский человек, считает он, никогда не жил свободно. И не будет жить. Ни монархия, ни социализм, ни демократия свободы ему не дадут, потому что он ее, строго говоря, и не просит. Он жаждет небесной справедливости, а не земной соревновательности, а где ж ее, небесную справедливость, на земле взять? Вот и мыкается русский человек.
Но мыкаясь (именно мыкаясь, а не будучи счастлив), он и рождает из народной глубины перлы творчества. Перлы человеческой личности, будь то протопоп Аввакум или солженицынский Иван Денисович Шухов. Хорошо это? Как посмотреть.
Книгу Павлова, несомненно, украшают откомментированные им письма простых людей к Солженицыну, которые предоставил ему сам классик.
Читать книгу тяжело, но — стоит.


Данила Давыдов
«Письма из мглы»


По всему так выходило, что эта книга окажется неудачной. Манера «пасти народы», как говорил Ахматовой Гумилев, иными словами, проповедовать мораль человечеству, казалось, станет главной особенностью сборника очерков букеровского лауреата Олега Павлова. Отпугивала и заявленная в заглавии национальная идея…
По счастью, страхи были беспочвенны. Павлов, безусловно, писатель-моралист, даже, вероятно, писатель-проповедник. Но народы он не пасет. «Русский человек в XX веке» не столько проповедь или отповедь, сколько жесткий, бескомпромиссный анализ русского менталитета и, следовательно, самоанализ писателя Павлова. Он пишет старомодным языком, утрируя стиль Солженицына. Но, несмотря на кажущуюся тяжеловесность, здесь есть и сила, и некое завораживающее очарование настоящей прозы. Яркость павловской интонации не теряется и рядом с приведенными дословно поразительными человеческими документами — письмами простых людей Солженицыну. Гнев и боль этих писем, высказанная языком, полным неправильностей, подобно платоновскому стилю, производит сильнейшее впечатление.


Андрей Немзер
Зачинайся, русский бред...


Олег Павлов, известный прозаик (романы «Казенная сказка», «Дело Матюшина», «Карагандинские девятины»), лауреат премии «Букер — Открытая Россия», выпустил сборник публицистики в московском издательстве «Русский путь». Называется он «Русский человек в XX веке» — как и статья, где Павлов со- (а больше — противо-) поставляет Толстого и Солженицына, Платона Каратаева и Ивана Денисовича. В работе этой (частью — убедительной, частью — спорной) Павлов задается вопросом о том, что же произошло с этим самым русским человеком в минувшем столетии. Один из ответов, к которому автор подходит не в одной лишь заглавной статье, — это утрата чувства дома, а заодно и всякой уверенности в себе и мире. Поэтому сквозными героями Павлова становятся люди бездомные — бомжи, солдаты, пациенты типовой постсоветской больницы, заключенные. Поэтому так дорог Павлову Солженицын, разглядевший в Иване Денисовиче «простодушную любовь к родине».
Книга открывается статьей «Русские письма», предваренной несколькими курсивными строками: «Основой для этих размышлений послужили письма, адресованные А.И.Солженицыну в начале 90-х годов и публикуемые с его согласия. Каждое письмо содержало просьбу предать написанное гласности». Все понятно: потерявший ориентиры человек, зачастую возвещающий, что отныне он никому не верит, хочет все же поведать свою печаль, во-первых, «отцу родному», «совести нации», писателю, а во-вторых, всему миру. Наивно? Конечно, наивно. Надсадно? В иных случаях — очень даже (и провоцирует не только сочувствие, но и раздражение). Только что делать с этой болью? Павлов пытается не только обнародовать чужие стоны, но и как-то на них ответить. Между прочим, после Солженицына, опубликовавшего «Россию в обвале». И после многих других. Потому что заклинания о том, что, дескать, никому нынче в России до обездоленного человека дела нет, вовсе не соответствуют действительности.
Нет политика, что не рассуждал бы о бедах «простых людей» и не грозил «темным силам», жирующим на народном горе. Нет выпуска новостей, где не появилось бы сюжета о нищете, воровстве и прочих безобразиях. Демагогии (как корыстной, так и «для галочки»), разумеется, хватает и у политиков, и у журналистов (хотя свести к ней все значит солгать), но само обилие мрачных новостей, строгих укоризн и отчаянных пророчеств всеобщей скорой гибели весьма симптоматично. Никто не рискнет утверждать, что Россия живет хорошо, а тот, кто говорит хотя бы о некоторых позитивных сдвигах, тут же попадает в разряд сытых эгоистов, презирающих «быдло», якобы во всем виноватое и достойное скотской участи. По-моему, дело обстоит иначе: можно, веря в реальность и великую ценность нашей свободы и даже радуясь собственному успеху (если таковой случился), не закрывать глаза на окружающую мерзость и помнить о том, как худо живется тем... Скажем, тем, кто писал Солженицыну. Вне зависимости от того, кто виноват в бедах конкретного человека (государство, история, хваткий сосед или сам бедолага), боль остается болью. Кстати, если читать книгу Павлова внимательно (а читать ее надо так), станет ясно: писатель не идеализирует «простого человека» и не хуже своих подразумеваемых оппонентов знает и о том, что коллективизация была возмездием за «черный передел» барской землицы, начавшийся еще до октябрьского переворота, и о том, что свобода на дармовщинку — штука опасная. Просто есть «общие соображения», есть проекты исправления экономики, государственного управления и нравов, есть мечты о высшей справедливости — и есть ужас от того, что обмороженную бомжиху выкидывают за порог больницы, а солдатика сперва замордовывают до дезертирства. Можно сказать, что все это мы и без Павлова знаем, начать цепляться к горячим словам, найти всему происходящему «разумные объяснения», завалить собственную тревогу «расхождениями по частным вопросам» (у меня их хватает), но эти ухищрения не избавят от хмурой реальности, что движется на нас не только из статей Павлова. Не видеть ее — вскармливать новые беды. В этом суть книги, а если автор бывает излишне пафосен, односторонен и несправедлив, то лишь потому, что сдержанным, всеохватным и справедливым вообще быть трудно. Мне не удается.

 

Владимир Варава
Русские письма — русский апокалипсис (отрывок)
(О главе из книги Олега Павлова “Русский человек в XX веке”)
 
О «Русских письмах» писателя Олега Павлова следует сказать особо, ибо они не вписываются в общий «духовный» настрой совремнной литературы. Различие не только смысловое, но и лексическое.
Задача, которую поставил перед собой автор, столь же необычна, сколь и актуальна: понять Россию изнутри ее писем. Это не просто философия эпистолярного жанра, тут целая связка жизненно-важных и метафизически значимых вопросов: что такое русские письма, что такое Россия, что такое русский апокалипсис, что же происходит, в конце концов, с нами сегодня? И есть ли будущее, реальное ЗАВТРА у России?
Вопросы тяжелые, из разряда «проклятых». Здесь социологией да политологией не отделаешься; конвергенция и системный анализ вряд ли помогут. Необходимо реальное переживание живой русской боли, столь широко и безутешно разлитой по нашему безбрежью. Экзистенциальную фактуру и трагическую достоверность работе Олега Павлова придают письма русских людей, адресованные А.И.Солженицыну. Вчитавшись в них, переболев ими, автор не безысходно, но с изрядной долей безрадостности говорит: «Некуда жить — вот русский апокалипсис».
Особенность «русских писем» в том, что это не просто мелко-житейские сетования на неразбериху и неурядицу, творящуюся в сегодняшней России, это и не совсем просьбы конкретного человека о помощи. Здесь — всплеск русской боли, которая имеет отнюдь не современное происхождение. Сам автор говорит об этом так: «Открытие слов, волевое превращение личного да тайного в общую боль — и есть русское письмо... Дошедшие до нас русские письма все возникают, как человеческие голоса, из пустот не мирных времен, а самых трагических, как глас вопиющего в пустыне. Это всегда письма от жертвы к палачу. Обличение и покаяние ходят рядышком по русской крови, в письмах русских».
Павлов привлекает наше внимание, нашу совесть к наиболее злободневным и гнетущим моментам жизни. Вряд ли найдется человек, который прочитав «Письма» останется равнодушным. Русский писатель прежде всего призван будить совесть человеческую. Думаю эта задача в «Письмах» выполнена сполна...

Продолжение статьи
 

Инна Борисова
Неисчезающая Атлантида (отрывок)
О русском человеке на ее пространстве — новая книга Олега Павлова


<...> Сопоставляя толстовского Платона Каратаева и Ивана Денисовича Шухова (А.Солженицын), Павлов сопоставляет их авторов как собственных персонажей, поскольку с каждым из них он ведет личный диалог, предмет которого — русское рабство. Опыт охранника дал ему свое видение и свои аргументы. Его стремление к глубине, к основе основ набирает упорства, не теряя ни обзора, ни вкуса к независимости. Он не боится учиться, беря в коллеги каждого, чей опыт расширяет его собственный, сохраняя при этом достоинство и дистанцию. Погруженность в рабство и способность это рабство игнорировать возникают в его образах и рассуждениях как непостижимый сюжет. Новая книга читается как предчувствие в нашей литературе или предвестие большого романа, горизонты которого проступают у О.Павлова в рельефах и степи, и человеческих множеств, в бесчисленных изломах человеческого достоинства, когда его насильственно изживают. Кем будет написан этот роман, какой тектоникой он будет исторгнут — откуда нам знать?
     Павлов не обозначил жанр своей книги — и правильно сделал. В каждом его сюжете есть самодостаточность, но столь же сильна сквозная тяга к вольным землям иного жанра. Оттого и читается она как повествование, рожденное художественной природой автора. Ее эпилог — «Конец века» — не обнадеживает, но ловит миг просветления как общий шанс...

Полный текст статьи

 

Сергей Малашенок
В поисках русского человека (отрывки)
О книге Олега Павлова «Русский человек в двадцатом веке»


<...> Попытка не то что осмыслить, даже прокомментировать реальную русскую жизнь во все времена, да нет, попытка просто описать ее чревата бунтом и уже сама по себе есть бунт. Ибо такова наша жизнь, построенная нами самими, и таков русский человек. Так пишет Олег Павлов в книге “Русский человек в двадцатом веке”. И книгой своей этот тезис доказывает. Это не поп-арт, когда высказывается мысль об извечном бунтарстве простой человеческой речи, если только она на русском языке произносится. И нет никакой необходимости, в общем-то, в специальном, предумышленном вербальном бунте. Русское правдивое слово и есть восстание. Ну и средство против этого нарративного бунта извечно в России было одно. Казни и пытки – это не средство, а самоё бытие русское. А средство – опять же слово, заведомо лживое, но вовсе не обязательно. Изолгать жизнь еще не значит примитивно лгать. Нам ли, говорящим и мыслящим на русском языке, не знать этого? Правд много, и запутаться в них легко, особенно когда “воля” в душе, а воля эта, как уже было подчеркнуто, обратная сторона рабства. Жить не по лжи – значит, прежде всего, сопротивляться рабству в себе. Об этом, думается, и написал Олег Павлов свою книгу.
<...> слово миф ненавязчиво следует за Олегом Павловым повсюду, как тень. Миф писателя-заступника, миф революции, мифы свободы, крестьянства, маленького человека – беса. И, наконец, сам миф русского человека – главный и единственный положительный герой нескончаемой российской гражданской войны мифов как двадцатого, так и двадцать первого веков.
Размышления об этом герое – в центре всей книги, которая только на первый взгляд может показаться сборником тематически объединенных, но самостоятельных фрагментов. Необходимость и неизбежность обращения к мифологии русского человека обусловлена современностью, но включающей в себя все сто лет прошедшего века. Ибо, как пишет Павлов, “мы унаследовали трагедию, но не обрели нравственной ясности”. А значит, трагедия продолжается.
Двадцатый век – анализирует Павлов – был для России катастрофой такого масштаба, что ее энергия уничтожила все сколько-нибудь существенные человеческие связи, которые обычно наполняют духовным содержанием связи социальные (возможно, это касается и всей европейской цивилизации). Русское человечество распалось на безвестные атомы, на единичных людей, и возрождение или просто продление человеческого существования на земле стало делом этих единичных людей, то есть, собственно, каждого человека личным делом. Все, таким образом, стало в зависимость от свойств этого неизвестного русского героя. В попытке понять, каков же он, реальный, а не мифический русский человек, и обращается Павлов к Толстому, Платонову, Пришвину, Шаламову и Солженицыну. И к текстам читательских писем, и к опыту своей работы больничным охранником. <...>

Полный текст статьи

 

Валентин Курбатов
Мы одной крови (отрывки)


Это лекарство горькое. Да, кажется, и не лекарство. Есть мгновения, когда, чтобы привести человека в чувство, надо причинить ему боль.
Книга Олега Павлова «Русский человек в ХХ веке» — боль непрерывная. У автора много предшественников в русской публицистике такого рода: «Несвоевременные мысли» А.М.Горького, горячие пореволюционные статьи В.Г.Короленко, «Окаянные дни» И.А.Бунина, жесткие книги А.И.Солженицына и последние дневники Ивана Васильева. Русская литература давно научилась смотреть на человека без особенного лицеприятия. Слава Богу, по опыту литературы XIX века поняла, что подольщение к народу кончается бунтом, который как раз жалельщиков первыми и истребляет. Потом, правда, их осмеют и товарищи по ремеслу, как снисходительно отворачиваются они сейчас от Белинского и Чернышевского, Михайловского и обоих Успенских, не решаясь пока поднять руку на Толстого, но уже примериваясь и к нему.
Легко бы оставить себе лазейку, отговориться от истязающей печали автора старым советским приемом, что он берет «не по чину», распространяя оценки конца ХХ века на все столетие, где была не одна тьма, а был и свет миру — в папанинцах и Чкалове, в великой Победе и полете Гагарина, в литературе сопротивления и русской музыке, а только от боли все равно не спасешься, потому что вот она — вокруг.
Просто сердце у нас умное и умеет (корень-то в глаголе тот же — ум) защититься, разделить события и факты на малые части, чтобы от одного до другого успеть прийти в себя и найти жизнь сносной до следующего поражения. А он не хочет этих бессознательных хитростей и держит сердце для страдания открытым. Иногда кажется, что даже «нарывается» на него, чтобы потом, когда будет еще труднее, стоять тверже. <...>
Взгляд Олега Павлова на реальность тяжел и честен. Общество еще вертится и прячет глаза и выставляет в свое оправдание минувшие добродетели, но уже понимает, что ему никуда не деться. Можно еще оболгать автора, обвинить в напраслине или попытаться приголубить и исподволь притормозить, но мысль уже родилась, честь выковалась, и русскому человеку под этим взглядом придется идти в новый век более прямой и опять по-русски трудной дорогой, не теряя из виду ни одного человека.
Не примет русский писатель гармонии, выстроенной на страдании и последнего из детей своей бедной Родины. И сам не успокоится, и нам не даст укрыться за забором «моего» и «отдельного». У М.М.Пришвина, о котором Павлов писал с таким любящим пониманием, есть слова, которые близки заданию этой книги и хорошо объясняют причину и необходимость ее мучительности:
«Друг мой! Не бойся сверлящей мысли, не дающей тебе спать. Не спи! И пусть эта мысль сверлит твою душу до конца. Терпи, есть конец этому сверлению. Ты скоро почувствуешь, что из твоей души есть выход в душу другого человека, и то, что делается с твоей душой в эту ночь, — это делается ход из тебя к другому человеку, чтобы вы были вместе».

Полный текст статьи