• Содержание
• Выдержки из предисловия
• Рецензии
  
• Именной указатель
  

СОДЕРЖАНИЕ

Н.Г.Мельников. Чеховиана русского зарубежья

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

КРИТИКА
ЭССЕИСТИКА
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ

Дмитрий Мирский. Чехов    (Из книги «История русской литературы с древнейших  времен до 1925 года». Пер. с англ. Р.Зерновой)
 
Александр Кизеветтер. Опять к Чехову

Константин Мочульский. Театр Чехова

Марк Слоним. Заметки о Чехове

Владислав Ходасевич. О Чехове

Петр Бицилли. Чехов

Георгий Адамович. Чехов

Георгий Адамович. О Чехове

Георгий Адамович. О Чем говорил Чехов

Михаил Цетлин. О Чехове (1904–1929)

Сергей Волконский. Пушкин или Чехов?

Александр Амфитеатров. Антон Чехов

М.Курдюмов. Сердце смятенное: О творчестве А.П.Чехова. 1904–1934. (Главы из книги)

Иван Тхоржевский. Чехов (1860–1904) (Из книги «Русская литература»)

Алексей Ремизов. Антон Павлович Чехов. 1860–1904

Василий Зеньковский. К юбилею А.П.Чехова

Гайто Газданов. О Чехове. К 60-летию со дня смерти

Владимир Набоков. Антон Чехов (1860–1904) (Фрагмент из книги «Лекции по русской литературе». Пер. с англ. Г.Дашевского)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВОСПОМИНАНИЯ

Борис Лазаревский. «Минувших дней очарованье...»

Мария Читау-Кармина. Премьера «Чайки». (Из воспоминаний актрисы)

Михаил Первухин. Шутка Чехова

Евгений Чириков. Встречи с Чеховым и другими писателями

Александр Плещеев. Чехов. (Из воспоминаний)

Иван Шмидт. Из далекого прошлого. (Поездка с А.П.Чеховым по Сибири)

Константин Коровин. Из моих встреч с А.П.Чеховым

Владимир Ладыженский. Из книги «Далекие дни»

Константин Бальмонт. Имени Чехова

Василий Немирович-Данченко. Мои встречи с Чеховым

Александр Амфитеатров. Мои встречи с Чеховым

Борис Зайцев. Памяти Чехова

Исаак Альтшуллер. О Чехове. Из воспоминаний

Лев Рабенек. Последние минуты Чехова

     Примечания

      Именной указатель

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

«Самое интересное, что дала эмигрантская литература, — это ее творческие комментарии к старой русской литературе», — не без основания утверждал Юрий Иваск, подводя итоги почти тридцатилетнему существованию русской литературы за рубежом.
Среди этих «комментариев» особое место занимают работы, посвященные жизни и творчеству А.П.Чехова.
Своеобразие эмигрантской чеховианы было обусловлено тем, что к началу 1920-х годов, времени становления литературы русского рассеянья, Чехов только-только занял место в пантеоне классиков. Для писателей, оказавшихся в эмиграции, он был живым современником, чья литературная репутация складывалась буквально на их глазах; его произведения, еще не покрытые хрестоматийным глянцем, были открыты для критического осмысления и оценок (ситуация немыслимая уже во второй половине прошлого века, когда Чехов стал общепризнанным классиком мирового масштаба, питающим мощную литературоведческую индустрию).
«Чеховский бум» предреволюционных лет в силу известных причин сменился периодом если не охлаждения, то, во всяком случае, утраты интереса к писателю. Процесс его канонизации, возведения в ранг классика, начавшийся сразу же после смерти, был прерван катастрофическими потрясениями, кардинально изменившими не только социально-политический, но и литературный ландшафт. В новой, советской России (по крайней мере, в двадцатые годы) «Чехов был отодвинут <...> едва ли не решительней, чем другие русские классики, отодвинут в общественном быту и параллельно в литературе. Он, зафиксировавший до деталей ту жизнь, которая была теперь разрушена, показался органической частью этой именно жизни — частью, которой суждено вместе с целым уйти в небытие».
В том, что творчество Чехова (особенно его драматургия) не соответствует «задачам текущего момента», в 1920-е годы были солидарны и относительно либеральные советские чиновники вроде А.В.Луначарского («Я думаю, что Чехов в нашем русском репертуаре сейчас вряд ли нужен»), и впавшие в идеологический раж экстремисты из ЛЕФа, в частности «агитатор, горлан, главарь» Маяковский, который шпынял Чехова и во время публичных выступлений («...что касается чеховского языка, в котором вся проплеванность, гниль выражений с нытьем, с три раза повторяющимися на зевоте словами “В Москву, в Москву, в Москву”...»), и в художественных текстах («Смотришь и видишь — / гнусят на диване / тети Мани / да дяди Вани. / А нас не интересуют / ни дяди, ни тети...»; «К делу! К делу! Нам не до чаек...» («Мистерия–буфф»)).
Подобные настроения были характерны и для определенной части эмиграции. Во всяком случае, для некоторых радикально настроенных критиков. Например, у склонного к эпатажу Дмитрия Святополк-Мирского сложилось мнение, что «Чехов стал принадлежностью прошлого — даже более отдаленного, чем Тургенев». Почти десять лет спустя после выхода англоязычной «Истории русской литературы» Мирского, откуда и взята цитата, сходным образом высказался о Чехове Михаил Осоргин. В ответе на анкету о Чехове он, пусть и в смягченной форме, повторил приговор «товарища-князя»: «Чехов — бытописатель, а старый быт ушел безвозвратно, и не с постепенностью, а скачком. Теперь произведения Чехова — как фамильное серебро с прекрасным налетом старины. Конечно, не пьесы, а лучшее, что им написано: небольшие рассказы»6. Таким образом, Чехов низводился с высот литературного Олимпа и, теряя статус «вечного спутника», превращался в некое подобие литературного антиквариата.
Подкоп под фундамент литературной репутации Чехова вели отнюдь не только «большевизаны» вроде Мирского, но и эмигрантские литераторы, вспоенные модернистской эстетикой.
Античеховский пафос, который был присущ многим представителям Серебряного века русской литературы — Зинаиде Гиппиус, Анне Ахматовой, Осипу Мандельштаму, Марине Цветаевой, — явственно ощутим в некоторых публикациях парижских «Чисел» («журнала авангардистов новой послевоенной формации», по определению «монпарнасского царевича» Бориса Поплавского): в «Литературных заметках» Николая Оцупа, утверждавшего, что Чехов — «это уже довольно давнее и все же не столь великое прошлое», в статье Сергея Волконского, приравнявшего писателя к его героям — «нытикам, слабнякам» и предъявившего Чехову обвинения в «бесстильности», «оскудении... чувства “государственности”» и прочих грехах — обвинения, на которые не отваживались даже враждебные писателю зоилы 1880–90-х годов.
В этом же духе писал о «печальном и немощном нигилизме Чехова» и авторитетнейший критик русского зарубежья Георгий Адамович, имевший огромное влияние на молодых эмигрантских писателей. В своих довоенный писаниях Адамович неоднократно проделывал с Чеховым нехитрую операцию — точь-в-точь как критики девяностых годов, на которых писатель жаловался устами Тригорина («Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева»). Подобно своим предшественникам, Адамович противопоставлял безыдейного «певца хмурых людей», «отразителя “безвременья”» бесспорным классикам — Пушкину, Толстому, Тургеневу, — замечая при этом, что «Чехов, конечно, мельче своих предшественников», что он «все-таки не совсем первоклассный художник».
К счастью, подобное отношение к Чехову и его творческому наследию не было преобладающим в критике русского зарубежья.
Всплеск публикаций, вызванных юбилейной датой — двадцатипятилетием со дня смерти писателя, — показал, что за редким исключением представители разных поколений эмигрантских литераторов воспринимают Чехова как художника, вышедшего за пределы своей эпохи и соизмеримого по масштабам с гигантами русской литературы XIX века. Как проницательно заметил Марк Слоним, «Чехов остался необычайно жизненным писателем, и попытки сузить его значение бытописанием эпохи неправильны и с каждым годом будут терять под собою почву, ибо Чехов окажется в числе самых читаемых русских классиков».
Еще более определенно на эту тему высказался Борис Зайцев, в статье «Русская слава» утверждавший, что Чехов «вошел в русскую духовную культуру классиком», что он «наша слава». «Чехов вне споров, партий, течений, — писал Зайцев. — Он отошел к “золотому веку” литературы и канонизирован».
«Чехов, внимательно читаемый теперь, после кровавой русской катастрофы, не только не кажется изжитым до конца, но становится нам гораздо ближе, во многом понятнее и неизмеримо значительнее, чем прежде», — вторила Зайцеву М.А.Каллаш, автор вышедшей под псевдонимом М.Курдюмов монографии о чеховском творчестве «Сердце смятенное» (1934), в которой не только убедительно опровергались, как выяснилось, живучие мифы о Чехове — холодном и бездумном бытописателе, но и едва ли не впервые ставился вопрос о его латентной религиозности, проявившейся в таких бесспорных шедеврах, как «Студент», «Архиерей», «На Страстной неделе», «В овраге».
Несмотря на разноречивые отклики в эмигрантской прессе и обвинения в тенденциозном истолковании чеховских произведений, основные положения «Сердца смятенного» были развиты в целом ряде работ, появившихся уже в послевоенный период, наиболее последовательно — в биографической книге Бориса Зайцева «Чехов» (Нью-Йорк, 1954), которому, по выражению Георгия Мейера, «удалось любовно прильнуть душою к душе Чехова, обнаружить подспудные ключи чеховской религиозности», и в эссе В.Н.Ильина «Глубинные мотивы Чехова».
К этому времени ни у кого из пишущих о Чехове не было сомнений насчет его места в русской литературе. Если в середине тридцатых годов даже такой вдумчивый критик и литературовед, как Петр Бицилли, всерьез задавался вопросом: «...можно ли назвать Чехова-писателя классиком, — не в общепринятом смысле, не в смысле просто значительного, хорошего писателя, которого следует “проходить” в гимназиях и иметь в библиотеке, но в том, какой усвоен этому термину в литературоведении? Есть ли у Чехова вещи, которые можно было бы назвать совершенными или, по крайней мере, близкими к совершенству, — опять-таки в строгом смысле слова, т. е. такие, которые были бы построены, в которых все было бы согласовано, объединено внутренне необходимой связью?» — то в послевоенный период просто немыслима была сама постановка подобных вопросов. Художественная ценность произведений Чехова, прочно вошедших в золотой фонд не только русской, но и мировой литературы, уже никем не оспаривалась. Даже придирчивый Адамович пересмотрел свое отношение к писателю и в статьях послевоенного времени признал: «Чехов — это послесловие к Пушкину и к великой послепушкинской русской литературе»; «как послесловие к великой русской литературе прошлого века явление Чехова оправданно, естественно и логично»18.
И до и после Второй мировой войны диапазон истолкований чеховского творчества был велик: от православно-христианских трактовок в работах М. Курдюмова (Марии Каллаш), Бориса Зайцева, Владимира Ильина до, условно говоря, «экзистенциалистской» концепции, восходящей к эссе Льва Шестова «Творчество из ничего», согласно которой «в смысле полнейшей безотрадности, полнейшего отсутствия надежд и иллюзий, — с Чеховым... нельзя сравнить никого» — вывод, к которому пришел Гайто Газданов.<..>

РЕЦЕНЗИИ

П.Долженков


В 2010 г. вышла антология «Русское зарубежье о Чехове» составленная Н.Г.Мельниковым. В нее вошли публикации, посвященные Чехову, представителей первой волны русской эмиграции, вышедшие за рубежом. Причем, представителей разных поколений этой эмиграции: от Вас.И.Немировича-Данченко и А.В.Амфитеатрова — до В.В.Набокова и Г.Газданова. Издание снабжено предисловием и комментариями, включающими краткие сведения об авторах. В этом — несомненное достоинство антологии.
Книга состоит из двух частей: «Критика, эссеистика, литературо-ведение» и «Воспоминания».
В первой части много работ 1929 г. (25 лет со дня смерти Чехова) и первой половины 1930-х, но в ней представлены как более ранние, так и значительно более поздние публикации. Среди авторов — Д.П.Мирский (Святополк-Мирский), К.В.Мочульский, П.М.Бицилли, Г.В.Адамович, М.Курдюмов (М.А.Каллаш), В.В.Набоков и другие.
Расположенные в хронологическом порядке публикации представляют нам как общую картину восприятия и осмысления творчества Чехова русскими эмигрантами, так и эволюцию этого восприятия и осмысления.
В наши дни эта общая картина интересна прежде всего тем, что мы можем сопоставить ее с происходившим в тот же период в СССР процессом освоения и оценки творческого наследия писателя и получить представления о развитии чеховедения, осуществляемого общими усилиями как гражданами метрополии, так и покинувшими ее эмигрантами.
Оказывается, что в 20-е годы не только в советской России, но и в эмигрантской среде раздавались голоса, утверждавшие, что Чехов, бытописатель эпохи безвременья (1880–1890-е гг.), не перешагнул рамки своего времени, остался заключенным в них. По этой причине он не актуален, не соответствует духу новой эпохи. Но эти голоса не преобладали в нашей эмиграции.
Мы видим и разлет оценок значимости Чехова в ту эпоху: от признания его классиком русской литературы, стоящим в одном ряду с Толстым и Достоевским, до утверждения, что Антон Павлович — писатель третьего ряда нашей литературы (Г.Адамович).
Оценки мировоззрения Чехова колеблются от «материалист», «позитивист», верящий в науку и прогресс (что соответствует в общих чертах тому, что писали о Чехове в СССР), — до «бессознательно верующий».
Советские литературоведы и литературные критики писали о том, что Чехов, обличая пошлую царскую действительность своего времени, предчувствовал и приветствовал приближение «нового мира» (прежде всего в «Вишневом саде»). Несколько неожиданно в этом с ними оказался солидарен (опять же в общих чертах) М.Л.Слоним, писавший: «...ощущение предгрозья: вот истинное "настроение" чеховских произведений».
В приведенных публикациях в отдельных случаях продолжает звучать мысль о том, что у Чехова «не было миросозерцания», восходящая еще к Н.Михайловскому.
Хотя существуют отдельные совпадения между суждениями эмигрантов и советским литературоведением, следует говорить и о больших расхождениях между ними в осмыслении творческого наследия Чехова.
Необходимо признать, что эмигранты, литературоведы и критики, опередили в области изучения творческого наследия писателя своих коллег из СССР.
В 20-30-е гг. в СССР подход к Чехову становится все более социологизированным: в его произведениях все более ищут социальное содержание, социальную и политическую критику, обличения «гнусной царской действительности». Это неизбежно ограничивало значимость творчества Чехова рамками его эпохи и его страны.
Многие эмигранты, наоборот, стремились выявить общечеловеческое содержание в творчестве писателя. Советские исследователи, как кажется, не задавались вопросом, почему Чехов так популярен на Западе и в Америке. Эмигранты видели эту популярность воочию, что стало одним из важнейших катализаторов их размышлений об общечеловеческом в Чехове.
Приведенная в антологии подборка публикаций позволяет делать обобщающие выводы, так как она является репрезентативной, объемной по количеству авторов и многомерной. Главный результат издания — мы теперь можем представить себе картину развития чеховедения общими усилиями носителей русского языка и российского менталитета как за рубежом, так и в СССР.
Особенно ценным является включение в антологию больших фрагментов книги М.Курдюмова (М.А.Каллаш) «Сердце смятенное: О творчестве А.П.Чехова» (1934), в которых мы знакомимся с концепцией этой глубокой, но не во всем бесспорной монографии.
Публикация трех статей Г.В.Адамовича позволяет проследить эволюцию взглядов на Чехова одного из крупнейших критиков русского зарубежья.
Вряд ли стоило публиковать посвященный Чехову фрагмент из книги И.И.Тхоржевского «Русская литература» (1946), поскольку вполне правы ее рецензенты, давшие негативные отзывы. Приведем слова Г.Струве: «Автор не историк литературы, а любитель, и книга его не является историей в настоящем смысле слова <...> слишком много в ней спорных и просто неверных суждений».
Во второй части антологии «Воспоминания» приведены воспоминания эмигрантов первой волны о Чехове. Большая часть из них уже была опубликована в различных отечественных изданиях, что составитель антологии не оговаривает. Сведение этих публикаций вместе дает нам представление о вкладе наших эмигрантов в общую копилку воспоминаний о Чехове.