• Содержание
• Рецензии
• Перейти на страницу об авторе

СОДЕРЖАНИЕ

ЗАКОЛДОВАННЫЙ ДОМ

Возвращение 
Под снегом тусклым, скудным...  
В рассеянных поисках рая...  
«Поплавки рубиновой лампады...» 
«Каким Иоаннам, Биронам...»
«Когда роковая блестит...» 
Поминальное 
«Ветер ерошит зеленое...»
По осени ветер стоустый 
«В захолустье столичном, квартале его госпитальном...»
Голос из хора 
«В отечестве перед распадом...» 
«Многозвездчатая, неимущая...» 
Тогда еще клевер пах... (2) 
В Мекке красных 
Манеж 
В марте 1965 года 
Архангельское 
«Для московских ребят заготовлена властью присяга...»
«Признаёшь ли, Отечество, сына...» 
Крым (по памяти) 
Осень в Скифии 
К прославленью Алупки (VII) 
Дождь в Кастилии 
«Я не схимник, спустившийся с гор...» 
Пилад и Электра (II) 
«Помнишь — вроде котлована...» 
У Эвксинского понта (VI) 
«Где чайки, идя с виража...» 
Византия (3) 
«Где блеклый атлас...» 
Феодора (3) 
«Добровольческий спелый...» 
«Необронённое золото...» 
«Вдруг вырвалось пламя из топки...» 
Четвертое октября 
«Окно — что аквариум с мутной...» 
«Месяц ромашек и щавеля...» 
Нищие в электричке 
«Под кровавую воду ушедшие...» 
«За поруганной поймой Мологи...» 
«Златоверхий у жилья...» 
«Шавки у свалки...» 
«Вчера мы встретились с тобой...» 
«Озолотились всерьез...» 
«От посадских высот — до двора...» 
«От лап раскаленного клена во мраке...» 
Полустанок (3) 
Зимовье 
«По окоёму встали осени...» 
«Нет, не поеду — хмуро, волгло...» 
Travesti 
«Некогда в Ла-Рошели ветер из Орлеана...» 
«— Как живется? — через Лету...» 
«Столичная сгнила заранее...» 
«Если бы стал я газетчиком...» 
Два свидания (2) 
Новогоднее 
Заколдованный дом 
«Зима с огнем на поражение...» 
Март 96 
«Течение сносит и сносит...» 
Прибрежное 
«Снятся мне окромя забот...» 
«Темное — с солнцем — лето...» 
«Смолоду нырнешь, пересчитаешь...» 
«Ровные всплески лагуны впотьмах...» 
«Лета со скоропалительной осенью...» 
«В заводи сгрудились сонные лебеди...» 
Возвращение с острова Цитеры 
«Пока беспокойный рассолец...» 
Белка 
Огонек 
Минус тридцать 
После войны миров (3) 
«В финале столетия — ближе к нулям...» 
«Это было рано — еще до инков...» 
«Далеко-далече за снежной осыпью...» 
«Когда не то чтобы бессильное...» 
«На излёте не век — но эра...» 
«Раскалена амальгама рассвета...» 
Автобиографические фрагменты 
«В пору богомерзкую, ближе к умиранию...» 
31 мая 1997 
«Колли, еще холеная, заглядывая в глаза...» 
«Отошло шиповника цветенье...» 
Шли верхневолжьем, шлюзами 
«С мыслью ли о подруге...» 
«Черемуха нашу выбрала...» 


ДОЛЬШЕ КАЛЕНДАРЯ  

Фрагмент 
Секстет (6) 
«Я давно гощу не вдали, а дома...» 
Неотправленное письмо 
Московский романс 
Дождь-67 
Развивая Маркузе (6) 
Третий путь 
Плохо слышно 
Фотка 
Моллюск (вариация) 
Осень патриарха (3) 
Памяти Валерия Агафонова 
Кишмиш 
«Затемно над рекою...» 
Осень (отрывок) 
Канун 
Памяти Роми Шнайдер 
«Мой отдалённый друг...» 
Декабрь 89 
Поезд дальнего следования 
Спутница 
«В дни баснословных семестров, сессий...» 
Засветло 
«Бывало, под мухою...»
Кассиопея 
«Волны падают — стена за стеной...» 
«Далеко за звездами, за толченым...» 
Соловьи 
Пленник 

 

  РЕЦЕНЗИИ

Анна Кузнецова
Ежедневное чтение


Сборник стихотворений, написанных «после возвращения из политической эмиграции» (анн.) и получения премии Александра Солженицына за 2003 год.

У поэта тот образный диапазон, в котором среди мелочей обыденности непременно заваляется что-нибудь огромное до невидимости: «Копи, прииски свалок, распадки бесхозных дворов / и — миров». Чуткая сосредоточенность на деталях, тем не менее, неизменно спасает его гражданский пафос от тотализирующих абстракций; а обрядная бутафория, изобильная в его стихах, избегает слащавого умиления, возможно, потому, что естественная среда поэта — горечь и холод. «Скудны по-евангельски брашна / и тленна скудельная нить. / Как стало таинственно, страшно / и, в общем, невесело жить». Стало… А было?

 

Pуслан Измайлов
Светлана Кекова
«... И тьма не объяла его» (О книге Ю.Кублановского «В световом году») (отрывки)



Стихи, вынесенные в эпиграф, написаны в 1982 году. Они из последних перед вынужденно-добровольным изгнанием. Благодарность Кресту — это и поэтическое, и жизненное кредо Ю.Кублановского, стоявшего и стоящего независимо от географических координат на прочнейшем основании под названием Православная Русь, которая всегда в сердце поэта. Тема Родины, Родной земли, России, Руси — одна из доминантных в поэтическом мире Ю. Кублановского. Это, можно сказать, сквозной лейтмотив его творчества, его книг — от первой до последней. Любовь нелицемерная к своему Отечеству засвидетельствована и тем, что Ю. Кублановский первый из писателей-эмигрантов вернулся на родину, как только стало возможно возвращение, чтобы разделить судьбу со своей многострадальной землёй.
Книга «В световом году», за которую автор удостоился Солженицынской премии, состоит из трёх частей: «Заколдованный дом», «Дольше календаря» и «На обратном пути». Первые две части выходили в 1998 и 2001 как отдельные книги. Стихи, судя по датам, охватывают временной отрезок с 1990 по 2003. Ю.Кублановский предлагает читателю совершить вместе с лирическим героем, а он, на наш взгляд, практически неотделим от автора, по этим роковым 13 годам «России времён разграба» — таково определение места, времени и образа действия, данное самим поэтом <...>
Ещё в 1983 году И.Бродский в послесловии к книге Ю.Кублановского писал, что «его техническая оснащенность изумительна, даже избыточна. Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарём после Пастернака».
О языковом и духовном богатстве Ю. Кублановского говорил и другой наш Нобелевский лауреат А.Солженицын: «Поэзии Кублановского свойственна упругость стиха, смелость метафор, живейшее ощущение русского языка, истинная сроднённость с историей и неуходящее ощущение Бога над нами».
Современная ситуация в России такова, что со словом происходит то же, что и с национальной валютой — оно обесценивается, теряет свою онтологичность. Это происходит не только в разговорном, публицистическом языке, но и в литературе, в поэзии. В речи, произнесённой на церемонии вручения премии А.И.Солженицына, Ю.Кублановский отметил, что «в лирическом слове гаснет энергитийный заряд и остаётся один муляж. И сам творческий процесс и его результат уже отдают никчёмностью». А для подлинного творчества необходимы, как отмечает поэт, «крепость духа и чистота языка», только они «споспешествуют рождению настоящей поэзии». А мы от себя добавим, что «крепость духа и чистота языка споспешествуют» и возрождению величия нашей Родины, в которой не угас свет Истины, и творчество Ю. Кублановского тому яркое свидетельство.

Полный текст статьи на сайте «Сирин»

 
Виктор Широков
ВО ИМЯ ВОЛЬНОГО СЛОВА…

Все три последние за 5 лет книги Ю.Кублановского вышли в близком А.Солженицыну издательстве «Русский путь», и это не случайно. Автор сблизился с прославленным высланным прозаиком, когда оказался в такой же вынужденной эмиграции после публикации своих стихов в самиздатском альманахе «Метрополь». Поэтому вполне закономерно, что он стал лауреатом Литературной премии Александра Солженицына 2003 года.
Новая книга, собственно, состоит из переиздания двух прежних, «Заколдованный дом» (1998) и «Дольше календаря» (2001), и цикла «На обратном пути», составленного из стихов, опубликованных в журнальной периодике. Правда, автор особо оговаривает то, что они «публикуются в новых версиях и композиционном единстве».
Сборник этот пронизан ностальгией по далёким юношеским мечтам, прежней весёлости и былой энергии, а также разочарованиями от новообретённой отчизны, ельцинской и постъельцинской России. Вообще-то цитата, вынесенная в заголовок рецензии, обширнее, эдакая самохарактеристика: «Ну не какой-нибудь залётный небожитель непотопляемый, а без обиняков я слова вольного дружбан, верней, гонитель его в столбец стихов… Там живность лепится к жилищу человека, считай, ковчежному, поближе в холода. И с целью тою же на паперти калека сутулится всегда. Когда смеркается — смеркается не сразу. Пока окрестности становятся тусклей, как бы холодных горсть сжимаешь до отказу рассыпчатых углей».
Не зря стихотворение, куда входят вышеприведённые строфы, поставлено последним в сборнике, явное поэтическое кредо и датировано 2 января 2003 года. Оно подводит итоги грустных размышлений автора о крушении былых либерально-демократических надежд: «Туземцы при этом режиме, мы сделали всё, что могли: на ощупь в отеческом дыме навстречу погибели шли и слабые силы копили для мести какой, может быть, но вдруг обречённо открыли, что нечем и некому мстить»…

В столичных шалманах
времён демократии
гужуется много сомнительной братии,
чьё рыльце в пушку
и в кармане зелёные.
Но прочих нелепее мы – опалённые
своими надеждами,
будто конфорками
тех кухонь,
куда пробирались задворками…
днесь слишком заметно
мельканье бесстыжего
под прежними звёздами
Толика рыжего,
с которым грозит нам
за годы немногие
стать новым открытием
в антропологии.

Многие строки сливаются в тревожный монолог: «Вот ведь и я пропавшую зелень нашёл в кармане, скудную, но хватавшую на алкоголь в шалмане», «Течение сносит и сносит, и вовсе не труп врага, который прощения просит, тебя самого, дурака… В турецкую кожу одеты, дородные не по летам и прыткие авторитеты уезды прибрали к рукам и на сектора поделили, как всем почтарям вопреки доносят, видать, не забыли, буреющие земляки», «Так что я всё чаще теперь с трудом уловляю воздух по-рыбьи ртом, осеняясь в страхе честным крестом, по сравненью с ними, считай, старик и ищун закладок в межлистье книг», «Я за бугром далече рвался всегда домой. Часто теперь при встрече спрашивают: на кой? Я же в ответ пасую и перебить спешу, ибо не надо всуе брать меня за душу», «Стал в своём отечестве я лохом…», «Пишу, будто попусту брешу про давние наши шу-шу…», «…был я равным в стае других пираний… И не смысля, в сущности, ни аза ни в одном из русских больных вопросов, я спешу порою залить глаза, не дождавшись вечера и морозов…», «В своём же воске утопая, агонизирует огарок, чей острый язычок, мигая, то тускл, а то чрезмерно ярок», «Мотыльки, летевшие на свечу, обожглись, запутались, напоролись. Вот и нам сегодня не по плечу рядовой вопросец «за что боролись?» Я и сам когда-то бежал — на круг возвратясь, едва занялась полоска. Но нашёл Россию в руках хапуг и не просыхавшего отморозка. А теперь уже пообвыкся, сник, дни повадился проводить в дремоте и почти смирился, что всяк кулик свой гешефт куёт на своём болоте. Но частенько в сумеречном луче сам себе кажусь допотопной тенью с неизбежною сумкою на плече, неподъёмной, с книгами, дребеденью».
Повторюсь: поэт подводит творческие и жизненные итоги, и честность его подкупающа. Профессионально его стих устоял, влияние И. Бродского хотя и заметно, но после ухода нобелиата кажется скорее товарищеской верностью общему делу. Кублановский — младший «шестидесятник» и достойно разделяет судьбу этого поколения, о чём, собственно, не только стихотворение «Огарок», но и практически весь основной корпус книги. Любопытно, как будет читаться этот сборник через время, скажем, лет через 30–40 — как честная исповедь мятущегося гражданина или как стилистические упражнения «небожителя», не желающего сдаться ледяным заторам судьбы и возраста и по инерции держащегося за «общую чашу и общую просфору»?


Станислав Золотцев
ХРАНИТЕЛЬ СВЕТА

«Понимаю: не самое лепое дело — начинать заметки о поэтической книжной новинке полемическими стрелами в адрес напечатанной ранее рецензии на неё. Да и где напечатанной — в «Литературной газете»? В едва ли не единственном органе газетной периодики, который в последнее время действительно становится трибуной для всех писателей, а не сектантским листком. Но вот же досада: о самой замечательной, на мой (и не только мой) взгляд, книге стихов, изданной в Москве 2003 года, «ЛГ» дала отзыв, который иначе как «дежурным», формально-положительным не назвать... Вот один лишь перл из этого отклика: «…Поэт подводит творческие я жизненные итоги, и честность его подкупающа». Как-то зябко становится от такого отношения критика к понятию «честность»: мне-то по наивности думалось, что у честности несколько иная задача, чем подкуп... Но не в отдельных «ляпах» этого литгазетовского отклика беда: его автор изначально направляет читателя (и возможного читателя рецензируемой книги) по ложному пути, трактуя его творчество донельзя упрощённо, почти примитивно. Дабы не быть голословным в своём гневе, приведу целиком первый абзац рецензии:
«Все три последние за 5 лет книги Ю.Кублановского вышли в близком А.Солженицыну издательстве «Русский путь», и это не случайно. Автор сблизился с прославленным высланным прозаиком, когда оказался в такой же вынужденной эмиграции после публикации своих стихов в самиздатском альманахе «Метрополь». Поэтому вполне закономерно, что он стал лауреатом Литературной премии Александра Солженицына 2003 года». (В. Широков. «Во имя вольного слова». ЛГ. №7. 2004).
При всей моей нелюбви к нижеследующему словцу-определению здесь оно донельзя уместно: сии вступительные размышлизмы известного критика просто пропитаны «совковой» логикой, скроены по лекалам старой (она же, впрочем, и новая, нынешняя) конъюнктуры. Здесь всё неправда или же неточность. Приравнивать друг к другу причины, по которым за пределами родной страны оказались автор «Красного колеса» и молодой в те годы бунтарь-поэт Юрий Кублановский — значит демонстрировать полное незнание этих причин либо их непонимание, но в любом случае такая логика оскорбляет обоих литераторов. Выходит, нобелевский лауреат приметил и «пригрел» безвестного эмигранта лишь за его «антисоветскость». Но не сблизился же Александр Исаевич (как и другой «нобелит», И.Бродский) ни с В.Аксёновым, зачинателем пресловутого «Метрополя», ни с В.Войновичем, ни с иными его участниками, оказавшимися на Западе и известными своими не столько антисоветскими, сколько русофобскими взглядами. Не вдаваясь в мемуары о появлении «Метрополя», причинах рождения этого издания и судьбах «метропольцев» (а всё это тогда, в конце 70-х, происходило буквально на глазах автора этих заметок), замечу лишь одно: во многом он для того и был задуман, чтобы некоторые его авторы могли рвануть в эмиграцию не «с пустыми руками», а с шумным скандалом.
Однако Ю.Кублановский, давший в альманах свои лирико-философские стихи, к этому шуму-сраму никакого отношения не имел и убеждать читателей, особенно молодых, что десятилетнее отсутствие поэта на родной земле объясняется резонансом от его «метропольской» публикации — мягко говоря, дезинформировать их. А уж утверждать, что и выход книг поэта в «Русском пути» и тем более его недавнее лауреатство стали результатом его дружества с Солженицыным — это опять-таки, мягко говоря, не этично. Опять-таки «по-совковому» не этично...
Печально, что в возвращающей к себе уважение читателей и писателей «ЛГ» случаются подобные «ляпы», но не в том причина написания мною столь длительной преамбулы к этим заметкам. Просто я очень опасаюсь, что читатель, особенно опять-таки молодой и не очень подготовленный, листая подшивку «Литературки», наткнётся на широковский отклик (вдобавок наполовину состоящий из наспех подобранных, обрывочных и не самых удачных цитат) — такой читатель не обретёт никакого желания знакомиться с книгой Ю.Кублановского «В световом году». И вот это-то будет печально по-настоящему, а не по-газетному. Потому что — ещё раз обязан это сказать — речь идёт о самой сильной во всех отношениях поэтической книге, изданной в прошлогодней Москве. Более того, по моему твёрдому убеждению, о лучшей на сей день из всех книг, написанных моим сверстником. По крайней мере, самой трагедийной из всех его книг. Это при том, что трагедийность как ответ поэта словом на вызов, созданный трагедийной сущностью самой жизни всегда, со времён юношеского «непечатного» дебюта была самим «воздухом» стихов, создаваемых Кублановским. Вот почему я и считаю своим долгом поделиться с сибирскими читателями своими размышлениями над этой книгой. Она сего достойна как никакая другая.
А что самая трагедийная — чему ж тут дивиться: в неё вошли стихи, написанные автором в 90-е и в самые первые годы века наступившего. Будем откровенны (кто бы из нас какие угодно общественные взгляды ни исповедовал), это были поистине всем российским временам времена. Впрочем, почему были? они ещё идут, едут, подминая нас уже не под красные, а под трёхцветные и ещё чёрт знает (именно он, его епархия) под какие колёса. И это с особой силой ощущается, когда читаешь «В световом году»... Нет, не в том основа таких ощущений (перерастающих в мучительные думы), что у автора есть немало строк, «открытым текстом» выражающих его неприятие той бесчеловечности, которая воцарилась в стране под разными именами, от «эпохи либеральных реформ» до Смуты. Хотя отлично помню, как потрясло меня появление стихотворения «Четвёртое октября» в запрещённом тогда, осенью 93-го и уже под «псевдонимом» выходившем «Дне». Помню, как среди множества строк и строф протеста и гнева, созданных хорошими и разными поэтами после расстрела «Белого дома», буквально обожгли мне сердце финальные, апокалиптически-жуткие, фотографически-точные и вместе с тем исполненные чувства Русской Истории слова Кублановского:

Может, и перекрасим
русский барак — в бардак,
выплеснув сурик наземь,
Но не забудем, как
ветру с охрипшей глоткой
вторил сушняк листвы:
«Прямой наводкой,
прямой наводкой
в центре Москвы».

Читая «В световом году», снова вжился в эти строки, их резкий, рубленый, словно бы залпами танковых пушек созданный ритм. И впервые после того безумного октябрьского утра вновь ощутил всем существом своим то, чем оно было полно и от чего содрогалось тогда на залитой кровью и задымленной площади рядом с дворцом российского парламента: вселенский ужас, сводящее с ума чувство величайшей несправедливости, обжигающая сердце смесь лютого гнева и собственного бессилия остановить, пресечь эту несправедливость. Всё вспомнилось, всё было пережито заново!.. И ничьи другие строки (в том числе и тех, кто был в тот час моим товарищем по оружию) не смогли возродить и воскресить во мне эту «память сердца» в такой полноте — лишь «Четвёртое октября»; а ведь Кублановский насколько я знаю, лишь незадолго до тех событий вернувшийся из эмиграции, по многим причинам просто мог не быть рядом с расстреливаемым «Белым домом». К примеру, после многолетнего отсутствия на родине, в стране, которая, освободясь от «коммунячьего режима», вроде бы должна была расцвести, но вместо того закишела толпами бомжей и нищих, увидеть и услышать таких нищих в электричке и вот что написать:

То ли беженцы, то ли пропойцы,
побираться решилось семейство,
кто бы ни были, но понимаешь:
не подать им две сотни — злодейство.
...Это голос сыновний, дочерний
говорит в нас, сказителях баек,
блудных детях срединных губерний,
разом тружениц и попрошаек.

Со-страдание... Ощущение себя частицей обездоленного народа... То, без чего нет и никогда не могло быть настоящего русского поэта, какими бы социально-политическими пристрастиями он ни отличался. «Без меня народ неполный» — эта заповедь А. Платонова беззвучно и незримо (ибо недекларативно) пропитала нравственное кредо авторского «я» или, скажем так, лирических героев в стихах Кублановского. Что совершенно не противоречит ни внутреннему глубинному, опять-таки ни единой нотой не декларируемому аристократизму его мироощущения, ни иным «родимым пятнам», издавна присущим почти каждому российскому интеллектуалу. Тем более, когда создание стихов для него — главный и высший смысл всей его жизни.
«Но не забыт/ старый кожан/ истовый быт/ литкаторжан./ Если найдёшь/ уголь-глагол,/ пепел трясёшь/ прямо на стол,/ чтобы отсель/ взять мы могли/ боль в колыбель/ отчей земли».
Со-страдание, со-чувствие воедино с огромным людским множеством, большинство коего составляют отнюдь не идеальные, а многогрешные люди, но они твоим народом зовутся, и нет у тебя другого народа и другой страны — вот что прежде всего ощущаешь, читая «В световом году». И вот что по-настоящему роднит автора этой книги с автором «Ивана Денисовича»: ведь самое жёсткое слово, которым Солженицын клеймил и клеймит и «образованцев», и «либералов» от литературы, и «прорабов поэзии» — не-чувствие. Неспособность слышать, видеть и принимать в своё сердце боль и радость своего народа, своей страны. Впрочем, какое там «своей»: для них она — «эта страна»...
...А тогда, проклятой осенью 93-го, прочитав в запрещённой газете стихотворение «Четвёртое октября», я даже не сразу понял, кто его автор. Когда же дошло, что это «тот самый» Кублановский, в предперестроечное время рванувший на Запад, я, проживший там десять лет, а вот недавно вернувшийся, признаюсь, удивился. Как-то мне думалось, что поэту с такой судьбой должны быть ближе «либерально-реформаторские» настроения, прозападническое мышление, и уж, разумеется, в том октябрьском кризисе, по моему мнению, не мог он осуждать действия президентской стороны, будь они трижды незаконны. Вспомним, ведь не только пресловутые литературные «холуяжники» требовали тогда в печати репрессировать писателей антипрезидентского стана, — проницательнейший Солженицын, и тот не сразу разобрался в том, какое преступление совершено ельцинским режимом. Кублановский же — сразу. «Прямой наводкой»...
И я с тех пор стал его ярым читателем, не пропускал ни одной его новой публикации в прессе, знакомился с новыми книгами, прочитал многое из его ранних и эмигрантской поры творений. И понял — и это понимание стало абсолютным после прочтения книги «В световом году», что точно так же, как не мог Юрий Михайлович не напечататься в «Метрополе» среди многих чуждых ему по духу людей, не мог он не написать и не опубликовать в оппозиционно-патриотической газете своё «Четвертое октября». И это при том, что никакая «политизированность» и не ночевала в его стихах, и никакой «ангажированностью» его книги даже слегка не пахнут. Но вот читаю сугубо лирико-пейзажный этюд:
«Черёмуха наша выбрала/ землю — из глубока,/ не поперхнувшись, выпила/ птичьего молока,/ горького и душистого,/ влитого в толщу истово/ вечного ледника.// ...Много её колышется,/ жалуется окрест,/ радуется, что слышится/ доблестный благовест/ — около дрёмных излук Оки/ поздними вёснами/ иль на утёсах Ладоги/ с сёстрами соснами,/ с зыбями грозными,/ мольбами слёзными,/ верой без патоки.»
Читаю это великолепие стихотворческого умения (редко дающиеся современным поэтам разноударные рифмы, многосложные и ассонансные, но сочные «краесогласия» строк, изящные строчные переносы строк, анжамбеманы, и прочий вожделенный материал для стиховеда) — и вспоминаю высказывание И. Бродского о Кублановском: «Это поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении тоном гражданина. Его техническая оснащённость изумительна».
Редкостный случай, «эксклюзивный»: автор этих заметок абсолютно согласен с Бродским в оценке поэзии... Ведь и в самом деле, вся эта роскошь просодии, ритмики и рифмовки служит единой цели — созданию не просто образа, но лика Русской Земли, способной пережить любые грозы и остаться прекрасной; столь точно подобраны глаголы, определения и звуковые переходы, что лирический набросок веет Историей...
Так вот теперь моё твёрдое убеждение: потому и диссидентский «Метрополь» в 1979-м, и «красно-коричневый» запрещённый «День» в 93-м были нужны Кублановскому, потому и сегодня он, трудясь в либерально-псевдо-авангардистском «Новом мире», печатается и в изданиях совершенно иной направленности — потому, что, простите, плевал он на все «лагеря» и «фланги», чуждо ему корпоративное отношение к литературе. Тут должен напомнить определение, высказанное мной в начале заметок. Потому, что он — русский поэт-бунтарь. Потому что для автора книги «В световом году» поэзия, как для любого настоящего поэта (русского, по крайней мере), — всегда есть бунт, мятеж. Это бунт против стандарта, против трафаретно-устоявшихся (или официозно-общепринятых) взглядов. Опровержение стереотипов, ниспровержение унифицированно-усреднённого восприятия жизни, отрицание обезличивающих канонов. Это утверждение жизни, искусства и души человеческой во всём невероятном и невыразимом многообразии. И точно так же, как в 70-е годы минувшего века мой сверстник бунтовал словом против плесени «блюстителей идеологии», в 93-м он словом утверждал мятеж против их «оппонентов», которые, как некогда Троцкий мечтал «загнать народ железной рукой в счастье социализма». Мечтали — и воплотили свою мечту: танковым огнём загнать народ в «царство демократии». Это русский бунт, но — не бессмысленный, а исполненный творчества, и, если и беспощадный, то лишь к себе как к художнику русского слова. Потому и рождаются под пером Кублановского строки, на первый взгляд, алогичные, парадоксальные — но врезающиеся в память сразу же и накрепко, сильней самых чеканных формулировок; вот так для многих читателей и товарищей по перу «новорожденной классикой» стало начало «дальневосточного» стихотворения:

Вдруг вырвалось пламя из топки
по местному времени в шесть.
Опять подтвердили раскопки,
что Царство Небесное есть.

Лихо, что и говорить! Однако вот автору этих заметок, рождённому и ныне живущему в древнерусском краю и в городе, где археологические изыскания всегда были повседневным делом, сии строки вовсе не кажутся гиперболической небылью. С времён псковского детства по наши дни постоянно вижу, как учёные мужи и студенты-историки в глубинных слоях почвы открывают нечто тако-о-е, что и у самых завзятых атеистов, скептиков и «западников» кружатся головы и лезут глаза из орбит: эти открытия доказывают близость древнейшей Руси не просто к событиям «до нашей эры», но именно к Царству Небесному... Уверен: каждый или почти каждый читатель книги «В световом году» воспринимает её страницы со столь же личностным видением. Иначе её воспринимать и немыслимо. Подтверждением сему для меня стал авторский вечер, на который меня пригласил Кублановский и который прошёл там, где ему и должно было пройти — в московском музее Пушкина на Пречистенке. Признаюсь: ни на одном из таких вечеров минувшего десятилетия не доводилось видеть столь разномастной аудитории — от политических зеков советских лет до откровенных противников нынешнего режима и от вчерашних и нынешних «андерграундников», «постандерграундников» и «постмодернистов» до самых жёстких приверженцев классического реализма. Есть чему дивиться! И — нечему... Не в «многогранности» поэта тут дело: напротив: при всём разнообразии своего арсенала стихосложения, строфики и архитектоники, при всей своей поисковой палитре этот поэт сегодня является одним из самых «ствольных», цельных и бескомпромиссных среди нынешних российских соловьев словесности.
Потому что о чём бы ни писал Юрий Кублановский — он пишет о любви.
Любовью пишет (той, что недаром же у нас с кровью рифмуется от веку), пишет, любя, а потому, согласно лермонтовской не отменяемой временем формуле, и ненавидя. Хотя к его творческому миру более подошла бы «надвратная» надпись другого, французского классика, Виктора Гюго: «Говорите мне о любви, ибо всё прочее — преступление». И горестно, и больно, и жутко видеть сегодня русскому поэту, сколь многое в окружающем мире стало и становится преступным, бесчеловечным именно потому, что начисто лишено любви, сильней, чем безвоздушное пространство — кислорода.
Оттого-то столь много горечи, боли и гнева (чаще всего как бы в «капсуле» жёсткой, а порой и удалой иронии либо перчёно-солоноватого и по-русски раблезианского юмора) в книге, коей веду речь. Но странно было бы, если б её автор, при его экспрессивности и темпераменте художника и с его динамикой слова, иначе бы, более отстранённо воспринимал нынешнюю жизнь нашу и передавал её в строке не столь напряжённой. Такого просто быть не могло и не может!
Зато когда его лирический герой оказывается там, где всё насыщено любовью, дышит ею и всё ею облекает — о, какая роскошь эмоциональных красок, полутонов и оттенков возникает на страницах этой книги, и тогда понятие «световой год» воспринимаешь не в астрофизическом, а в духовном смысле. Когда человек любит, ему весь год светло, и ночью ещё светлей, чем днём. И вот одно из лучших тому подтверждений, первые две строфы из стихотворения «Засветло»:

Когда ты засветло бываешь
в потёмках дома моего
и всё как будто обещаешь,
не обещая ничего,
и бормоча: какое счастье
вдруг после чёрной полосы,
расстёгиваешь на запястье
соскальзывающие часы.

Остановлю цитирование на середине сего любовного откровения, дабы сделать несколько необходимых ремарок. Лишь слепой и глухой не увидят и не ощутят царствующую здесь жарчайшую пластику слов, передающих состояние «счастья взахлёб». И вот тут-то Кублановский доказывает, что он идёт от лучших традиций классической отечественной поэзии — а она насквозь пронизана и пропитана чувственностью: это мерзкий миф, что русские соловьи стиха якобы чурались либо стеснялись (а то и не умели выражать) эротических нот и мотивов. Но тем и волшебен язык наш, что пишущий на нём может показать буйство страстей через точный и выразительный образ. Как «Некрасов в «Коробейниках». Как Твардовский в «Доме у дороги». Никакого «стриптиза» — но всё обнажено! Вот такую миссию здесь выполняют «соскальзывающие часы», которые женщина расстегивает на запястье — образ, становящийся символом, знамением торжествующей близости.
Заметим, что в «Засветло» автор, избравший для письма классический четырёхстопный ямб, мастерски пользуется лучшим (ведь ещё Пушкин это понял) качеством этого размера — тем, что можно назвать по-бунински «лёгкое дыхание». Мелодика строк впрямь сильно отличается от звукового движения многих, если не большинства стихотворений Кублановского, с их синкопами, переломами ритма, филигранно-сложными соединениями метафорики и звукописных акцентов — словом, где всё требует долгого, если не сказать «трудного» дыхания. Хотя читателю, даже не очень искушённому в таинствах поэтики, пугаться тут нечего, и такие стихи даже вслух читаются легко, надо только уметь слышать смысл — надо просто любить поэзию. Так вот, именно после «соскальзывающих часов», словно некий эмоциональный рубеж преодолев, лирический герой ощущает уже настоящую свободу (нет, тут верней сказать волю, — во всех смыслах этого славянского многозначного слова) своего мужского возгоревшегося начала, и «лёгкое дыхание» становится дыханием страстным. Дыханием любви, где две души и два тела неразделимы:

я, как ныряльщик неразумный,
поспешно убеждаюсь в том,
что беспокоит вихрь бесшумный
шиповник белый за окном,
и не страшусь колоть щетиной
твоё раздетое плечо,
и мне от нежности звериной,
как молодому, горячо.

Вот он, свет сохранённый, свет, единственно могущий и нас всех хранить от холода, от бесчеловечности, от равнодушия. От всего того, что делает нашу — и каждого из нас, и земли нашей — жизнь бессмысленной и бесплодной...
Пока в России живут такие поэты, её жизнь останется русской жизнью.