• Содержание
• От автора
• Рецензии
• Об авторе

СОДЕРЖАНИЕ

От автора  

Часть первая. Бытие

Философский роман Лермонтова   

«Вопрос жизни» и мытарства «разумной веры» Льва Толстого   

   1. «Одно нераздельное по времени страдание»   
   2. «Зеркало» эпохи   
   3. Просто эпифеномен?   
   4. «Смерть Бога»   
   5. О том, что происходит, когда выпадают замковые камни   
   6. Заполнение вакуума   
   7. «Вопрос жизни»   
   8. «И я покорился...»   
   9. «Необходимость разума»   
   10. «Разумная вера»   
   11. «Не знаю и не могу знать...»   
   12. «Знать не дано, потому что и не нужно нам»   
   13. «Высшее благо»   
   14. «Могу только догадываться...»   
   15. «А откуда вы все это знаете?»   
   16. Ошибки логики и логика ошибок   
   17. «Основной образ»   

«Осанна» или «горнило сомнений»?
По поводу статьи Вольфа Шмида о «Братьях Карамазовых»

   1. Резюме-экспозиция   
   2. В поисках следов «надрыва»   
   3. А что, если?..    
   4. «Неэвклидовский» бунт «эвклидовского» разума    
   5. «Хотя бы я был и неправ»    
   6. Бог Алеши и Зосимы    
   7. Этика Бунта и этика Веры    
   8. Из одной точки — в два конца. Какие?    
   9. Метафизика свободы    
   10. «Вина перед всеми» и «деятельная любовь»    
   11. Кана Галилейская    
   12. Живая жизнь веры    
   13. В метафизический мир со своим уставом не ходят    
   14. И в мир Достоевского — тоже    
   15. «Это испытано, это точно»    
   16. «Весь роман»    

Как человеку жить надо?
Один из сюжетов духовной жизни Л.Толстого   

Красота зла
Из «Этюдов о Достоевском»   

Завещание мастера
   1. «Этого не может быть!»    
   2. В мире символов    
   3. Самый страшный порок     
   4. На rendez-vous с Сатаной    
   5. Свет, тьма и покой    


Часть вторая. Социум

Диалог Белинского и Достоевского: философская алгебра и социальная арифметика   

От Шигалева — к Великому Инквизитору   

Безусловное рагу из условного зайца
Актуальные парадоксы одного старого спора    

1. Плеханов «предпочитает не плакать, не смеяться, а понимать»    
2. Луначарский не согласен. Но с чем?..    
3. Что скрывается за дымовой завесой «активности»    
4. Плехановские бастионы    
5. Абсолют с черного хода    
6. Пределы марксистской кулинарии    
7. Оба хуже    

Между отчаянием и упованием
О творчестве Владимира Максимова   

Русская проза чегемского мудреца Фазиля Искандера   

Самостояние дара
Книга жизни Юлия Кима    


Часть третья. Искусство

Испытание Писаревым   

Роман-прощание, роман-предвестье   

Реализм в высшем смысле
К вопросу о типологии реализма Достоевского («Преступление и наказание» Достоевского и «Утраченные иллюзии» Бальзака —  опыт сравнительного анализа)   

   1. «Раб обстоятельств»    
   2. «Совсем тут другие причины...»    
   3. «Человек здесь — только подробность...»    
   4. «Вера и закон» Раскольникова    
   5. Что «проверяют» своей судьбой Люсьен де Рюбампре и Родион Раскольников    
   6. Судьбы свободы и судьбы искусства    
   7. «Типические характеры в типических  обстоятельствах»    
   8. «Ты в этом роде и пиши...»    
   9. «Реализм в высшем смысле»    

«Ну-ка, что ты за человек?..»
По поводу двух определений искусства у Льва Толстого   

   1. Что такое искусство?    
   2. Святые, разбойники, цари, лакеи…    
   3. Вторая формула Толстого и возражения Г.-Х. фон Вригта    
   4. «То же самое чувство»…    
   5. «Душа художника» или «заражение чувствами»?    
   6. «Это же — любовь…»     
   7. «Ну-ка, что ты за человек?..»     

Солженицын-художник   

Парадокс великого затворника   

Религиозно-духовный опыт Достоевского и современный мир
Вместо заключения    

Краткая библиографическая справка   

 

ОТ АВТОРА

Эта книга, как следует уже из ее названия, обращена к духовным исканиям русской литературы.
К каким именно?
Прежде всего к тем, что связаны с фундаментальной духовной проблематикой эпохи, начавшейся еще во времена Возрождения и постепенно развернувшейся в эпоху тотального, всемирно-исторического кризиса религиозного сознания.
Этот кризис, непрерывно возраставший по мере того, как общество жадно впитывало в себя откровения просветительского безрелигиозного гуманизма, достиг высшей точки во второй половине XIX и в XX веке. Именно к этому времени в предельно секуляризованном уже мире окончательно вызрела и властно заявила о себе новая, как бы итоговая для этой эпохи духовная ситуация, оказавшая решающее влияние на европейскую культуру. Я говорю о ситуации сознания, которому отход от традиционных религиозных способов духовной ориентации принес взамен привычно-обыденного, спокойно-бездумного существования вне мира религии нелегкое прозрение — обнаружить себя перед мучительной необходимостью заново, самостоятельно, на путях «чистого разума» ответить на все самые первые, самые «проклятые» нравственно-философские вопросы человеческого бытия.
Я называю эту ситуацию ситуацией открытого сознания — в отличие от традиционного религиозного, где все вопросы первичного мировоззренческого ряда прочно «закрыты» ответами веры, истинами Откровения. И убежден, что именно в вызовах этого «открытого» сознания и нужно искать главный ключ к пониманию важнейших особенностей того совершенно нового искусства, которое, возникнув в конце XIX века, становится господствующим в XX, — искусства, начало которому было положено великими романами Достоевского и Толстого. Я стал разрабатывать эту тему уже в 60-е годы, а в начале так называемой Перестройки мне впервые удалось и объединить под одной обложкой ряд уже написанных в этом ключе работ, — в изданном в 1987 году сборнике «По живому следу. Духовные искания русской классики».
Тема мировоззренческих исканий русской классики, прошлой и современной, не перестала занимать меня, однако, и после выхода сборника. Тому есть свое объяснение, которое читатель найдет в статье «Религиозно-духовный опыт Достоевского и современный мир», помещенной в конце книги в качестве своего рода Заключения к ней. В двух словах, речь там идет о духовном опыте моего поколения — о том, какое значение в процессе нашего собственного духовного становления имело для многих и многих из нас, выросших в атмосфере так называемого научного атеизма, приобщение к опыту русской мысли, осваивавшей «проклятые» вопросы человеческого бытия. Естественно, что именно эта тематика и оказалась для меня в моей литературной работе приоритетной уже изначально. А поскольку ее актуальность за последние десятилетия не только не ослабла, но лишь обострилась, нетрудно понять и то, почему она продолжает оставаться в центре моего внимания и до сих пор. За последние двадцать лет я написал еще некоторое количество работ, непосредственно обращенных к той же проблематике, и это побудило меня, в конце концов, собрать и их тоже под одной обложкой — объединив вместе с теми, что уже были собраны ранее.
Однако книгу, которую держит в руках читатель, я не хотел бы представить ему как обычный сборник статей, объединенных только самыми общими рамками той достаточно обширной темы, которая их обнимает, — нравственно-философские искания русской литературы, становление русской философской прозы. Работы, вошедшие в книгу, хотя и написаны были в разное время и по разным поводам, внутренне связаны друг с другом, однако, совсем не одной только этой общей своей тематической принадлежностью, но и куда более непосредственной и тесной концептуальной связью.
Дело в том, что при любой встрече с любым текстом, обращенным к той или иной духовной проблеме ХIХ или ХХ века, мне всегда важно было отнюдь не одно только это конкретное в каждом конкретном случае проблемное их содержание. Мне всегда было важно уяснить и внутреннюю взаимосвязь этого конкретного содержания со всей целостной совокупностью  тех духовных проблем, которые с неизбежностью вставали перед русской литературой, когда она проходила через свое горнило «открытого сознания». Другими словами, меня всегда интересовала и сама логика их возникновения и сцепления друг с другом в этом мучительном горниле, неизбежном для любого сознания, покинувшего мир религии.
Вот эта логика и составляет внутренний концептуальный сюжет книги. И мне очень хотелось бы, чтобы этот сюжет тоже был уловлен читателем при ее чтении — тем более что контуры его достаточно внятно обозначены уже и самим построением книги — как расположением текстов внутри каждого их трех основных разделов книги, так и последовательностью самих этих разделов. Они, как увидит читатель, соответствуют тем трем основным мировоззренческим сферам, в пространствах которых и протекали, собственно, все главные нравственно-философские искания русских писателей и мыслителей ХIХ–ХХ веков:
— сфере экзистенциального самоопределения человека как существа прежде всего целостно-бытийного (раздел «Бытие»);
— сфере самоопределения его в окружающем реальном историческом социуме (раздел «Социум»);
— и, наконец, сфере тех выборов, которые художнику «открытого сознания» приходится делать и по отношению к его собственному художническому делу, в акте выработки и обоснования своей эстетической программы (раздел «Искусство»).
Словом, я предпочел бы, чтобы книга эта именно так все-таки и читалась — в соответствии с ее сквозным смысловым сюжетом, обозначенным и проблематикой трех основных ее разделов, и движением текстов внутри каждого из них. То есть именно как книга единая, целостная. Хотя, конечно, любая из вошедших в нее работ вполне может быть взята и отдельно, поскольку и писалась как отдельный, замкнутый на себя текст.
Это главное, что мне хотелось бы сказать здесь читателю. Добавить остается разве лишь следующее.
Духовные искания русских литераторов всегда интересовали меня, как уже говорилось, не только в сугубо профессиональном, историко-культурном плане, но прежде всего в их живом, насущном для нас значении. А свое живое содержание творчество любого писателя раскрывает перед нами с наибольшей полнотой только тогда, когда именно так, в его живой диалогической к нам обращенности, мы его наследие и берем — когда, по выражению Бориса Пастернака, мы проходим его путь по живому следу его мысли и духа. Это подход, свойственный литературной критике, и вот почему большинство статей, помещенных в книге, и представляет собою именно то, что относят обычно к этому жанру — в отличие от «чистого» литературоведения. Во всяком случае именно так они в свое время писались и именно в этом их качестве предлагаются вниманию читателя и сегодня. Этот характер текстов следует иметь в виду, чтобы знать, чего, собственно, можно ожидать, читая эту книгу.
Следующий момент, который тоже стоит, вероятно, оговорить, связан с тем, что мое обращение к духовным исканиям русской классики, как опять-таки уже отмечалось, всегда было в очень большой степени стимулировано живой актуальностью этой проблематики и для меня самого — как живого человека своего времени, представителя своего поколения. И это, естественно, нашло свое отражение и в содержании вошедших в книгу работ. Могу ли я исключить поэтому, что кому-то из моих читателей книга окажется, может быть, не совсем безынтересна и с этой своей стороны — как хотя бы частичное отражение путей духовного формирования того поколения, о котором так много сегодня спорят, его духовной истории?
Вот почему я счел не лишним привести в конце книги даты первых публикаций тех работ, что вошли в нее, — равно как и названия изданий, где они были напечатаны. Пусть эти сведения, не лишенные, полагаю, хотя бы некоторой исторической репрезентативности, помогут тем, кому это может быть интересно, лучше представить себе, когда, как и какие именно проблемы занимали нас на протяжении тех сорока лет, в течение которых появлялись статьи, включенные в книгу.
Конечно, то обстоятельство, что многие из них были написаны уже давно, никак не могло не учитываться мною при подготовке их для публикации. Поскольку я отобрал для книги только те из них, которые, как мне кажется, способны иметь еще некоторое живое звучание и сегодня, постольку я счел разумным избавить их по возможности от всего, что все-таки явно уже в них устарело. Мало того — постарался внести в иные из них и те посильные изменения и уточнения, которые больше соответствовали бы моему сегодняшнему взгляду на вещи. В ряде случаев эти изменения оказались довольно существенными, в других — менее, а иной раз я стремился (когда, на мой взгляд, это имело смысл) сохранить в основном даже и тот первоначальный колорит статьи, который был связан со временем ее написания, — как, например, в случае со статьей 1964 года о «Герое нашего времени» или со статьей о «Мастере и Маргарите» М. Булгакова (1968), которая была одним из первых откликов на публикацию этого романа и, может быть, в этом своем качестве тоже окажется интересной современному читателю. Но в любом случае все подобного рода изменения, переработки и дополнения так или иначе в книге обозначены и помечены соответствующими датами.
И, наконец, последнее.
Поскольку почти все статьи, вошедшие в книгу, были, как уже сказано, обращены к живым духовным запросам моих современников, постольку и адресовались они всегда в первую очередь не специалистам, а достаточно широкому кругу читателей. Этот характер сохраняет и настоящая книга. Поэтому я счел нецелесообразным перегружать ее обстоятельным аппаратом примечаний и ссылок. Читателя-неспециалиста все эти подробности, как правило, лишь отвлекают от живой интриги повествования, а специалист легко найдет нужные сведения даже и по тем общим ориентирам, которые всегда в книге так или иначе все же присутствуют.
Курсив в цитатах всюду, кроме особо оговоренных случаев, мой, разрядка и другие выделения — авторские.

 

РЕЦЕНЗИИ

Галерея классиков


В московском издательстве «Русский путь» вышла книга Игоря Виноградова «Духовные искания русской литературы».

В его новой книге представлена галерея портретов русских писателей и мыслителей ХIХ–ХХ веков: Лермонтова, Толстого, Достоевского, Солженицына, Булгакова, Искандера. В своих очерках Виноградов концентрирует внимание на «тотальном, всемирно-историческом кризисе религиозного сознания». По его мнению, отвечать на «проклятые» вопросы бытия русская литература начала романами Достоевского и продолжает это делать до сих пор.


Александр Владимирский
Путь русской литературы


Известный критик и исследователь русской литературы, главный редактор журнала «Континент» Игорь Виноградов, один из ближайших соратников Твардовского в «Новом мире», подводит итог своего многолетнего труда. В книгу включены статьи 1964–2004 годов, часто в значительно дополненном и переработанном виде. Автор рассматривает в первую очередь творчество своих любимых писателей, Достоевского и Льва Толстого, чьи художественные и духовные искания, по его убеждению, определили пути развития русской литературы и ее вклад в мировую цивилизацию. Но при этом не забыты и многие другие — Лермонтов, Булгаков, Солженицын.
Виноградов, в частности, довольно оригинально и в целом верно определяет вклад автора «Одного дня Ивана Денисовича» в мировую литературу: «Вселенная, в которой Александру Солженицыну выпало жить и выжить, всегда, какими бы чудовищными безднами ни разверзлась она перед ним, — всегда имела и имеет для него в себе такой же, как и для Достоевского и Толстого, Абсолютный Божественный Центр и Источник Бытия». При этом «центральная духовная ситуация его художественной прозы — это конечно же ситуация не поисков и обретения веры, а ситуация жизни в вере». Виноградов указывает на «совершенно особую, резко акцентированную повернутость художественного творчества Солженицына к тому, чтобы быть всегда и прежде всего предельно правдивым, точным, щепетильно верным действительности. То есть в сущности (и фактически) — почти документальным свидетельством о жизни». Оригинальность же Солженицына заключается в том, что у него способ художественного видения человека в мире, предложенный Толстым и Достоевским, «начинает вбирать в себя уникальный религиозный опыт отчаянного и страстного “стояния в вере” на краю адских бездн XX века». Тогда «старые формы наполняются и преображаются энергией нового духовного опыта, подлинность и сила которого парадоксально удостоверяется всякий раз как победами, так и поражениями того индивидуального художнического дара, который принимает на себя миссию выразить этот опыт».
Виноградов определяет свою главную задачу в том, чтобы выразить как мировоззренческие искания русской классики, так и духовный опыт своего поколения. Он подчеркивает, что творчество Достоевского и Толстого было ответом на «тотальный, всемирно-исторический кризис религиозного сознания», достигший своей высшей точки во второй половине XIX и в XX веке. Тогда появилась потребность «заново, самостоятельно, на путях “чистого разума” ответить на все самые первые, самые «проклятые» нравственно-философские вопросы человеческого бытия». У Достоевского, по мнению автора, «не всякий человек способен испытывать наслаждение своей свободой во зле. Это искушение рождается в душе, почему-либо утратившей уже или утрачивающей ощущение нравственной непереступаемости границ зла. Но встав на этот путь, человек способен зайти так далеко, что само зло перестанет считать злом, и оно займет в его сердце место добра, станет его “добром”. Достоевский вовсе не склонен к каким-либо в этом отношении прекраснодушным иллюзиям насчет так называемой природы человека; тема зла, способности человека ко злу — одна из сложнейших и особенно важных в его творчестве, и разрешает он ее отнюдь не идиллически. Но до тех пор, пока человек сознает зло именно как зло; пока позор, бесчестье, подлость, унижение сознаются им именно как позор, бесчестье и подлость, и он знает, что то, на что он покушается, — это именно зло и преступление, — до тех пор “сок странного наслаждения”, который он пьет в этих своих покушениях на зло, рождается вовсе не злом, а именно “дерзостью” своей на него решимости, своей свободой во зле. Само по себе оно источником этого наслаждения никогда не бывает и не может быть… Все эти и подобные им страницы, сцены, образы, на первый взгляд говорящие как будто бы об эстетической привлекательности зла, утверждающие эстетику зла, на самом деле являются в сущности у Достоевского глубокой и всесокрушительной художественно-философской демистификацией идеи эстетической привлекательности зла, снятием и отрицанием эстетики зла».
Насчет же автора «Войны и мира» Виноградов замечает: «Особое, не раз отмечаемое Толстым чувство восторженной радости, испытываемое нами от нашего преображения в искусстве, и есть, может быть, одно из самых убедительных подтверждений тому, что он действительно совершенно точно видит и самую суть того, что происходит с нами в искусстве, и то, почему столь экзистенциально значимо для нас это освоение, вбирание в себя, присвоение через искусство духовного опыта другого — и именно во всем его особом, личностном своеобразии». Книга Виноградова, безусловно, будет очень полезна учителям литературы, в том числе и своим нетривиальным взглядом на русских классиков, попытками в диалоге с читателем осмыслить философскую суть русской литературы.


Карен Степанян
«Нас почитают умершими, но вот, мы живы…»


Игорь Виноградов не принадлежит к тем, кто часто выходит к читателям со своими книгами, — предыдущая увидела свет почти двадцать лет назад. Но есть мыслители и специалисты, редкие появления которых «на публике» только придают больший вес каждой новой публикации. Автор «Духовных исканий…», бесспорно, принадлежит к их числу.
Хотя в книге этой есть главы, посвященные творчеству современных писателей (Александра Солженицына, Владимира Максимова, Фазиля Искандера, Юлия Кима), главный объект интереса автора — русская классика, в частности, два прозаика, которых он склонен считать родоначальниками качественно нового этапа в развитии реализма, — Достоевский и Толстой. С тем, что «искусство, начало которому было положено великими романами» этих авторов, «становится господствующим в ХХ веке», можно спорить, но прежде всего хочется отметить один из важнейших принципов книги: творчество русских классиков рассматривается здесь «в живом, насущном для нас значении». Сейчас все более усиливаются в нашей профессиональной среде споры — недавно они вылились в большую дискуссию в стенах филологического факультета МГУ, — вызванные тем, что многие представители среднего и молодого поколений исследователей русской классики подходят к ней не отстраненно-академически, а как к живым текстам, значимым в первую очередь своими ответами на насущные духовные вопросы современности, выбора мировоззренческой ориентации сегодняшнего читателя; репликой в споре о будущем мира, России, человека.
Тогда это уже не литературовед, а критик, — довелось услышать от одного из уважаемых оппонентов на упомянутой выше дискуссии. Но таким было всегда отношение к нашей классике, особенно ярко проявившееся в работах философов Серебряного века, затем вынужденно изменившееся в советское время (хотя и тогда были исследователи, умевшие через все цензурные препоны передавать и толковать читателям духовные ее послания); сейчас эта тенденция возобновляется. Таким образом, книга Игоря Виноградова (для которого «живое общение» с изучаемым произведением всегда было «признаком истинного литературоведения») и по общей направленности, и по обсуждаемым в ней проблемам находится, как принято говорить, на передовой линии современного изучения русской классики.
Тут надо сделать небольшое отступление. К сожалению, печальной памяти тезис о двух культурах в одной национальной культуре возродился ныне у нас в трансформированном виде: одни культурные процессы протекают в профессиональной, «по гамбургскому счету» сформированной среде, а также среди думающих, небезразличных к своему духовному бытованию и судьбам страны людей всех поколений в Москве и других городах и весях, другая — на телевидении и отведенных культуре страницах многих печатных (даже претендующих на серьезность) массовых изданий. Точек пересечений у них практически нет, за исключением тех редчайших случаев, когда о серьезных культурных проблемах в СМИ дают высказаться профессионалам. Ну и еще — когда там решают, что надо как-то отозваться на то, что делают профессионалы. С подобным примером пришлось столкнуться в связи с книгой И.Виноградова. В рецензии на нее, опубликованной в НГ-Ex libris, Игорь Михайлов пишет: «Перед нами <...> выбранные места из истории русской литературы от Лермонтова до Юлия Кима включительно, окрашенные в либерально-диссидентскую пастельную тональность. Со всеми присущими ей штампами и стереотипами, которые в скором времени должны вымереть из-за полной нежизнеспособности и вычурности.
Лев Толстой. У Виноградова он поражен “духовным кризисом». <...> Мне кажется, и об этом писало много исследователей творчества Толстого, что “духовный кризис» — замечательный пример лицемерия и лживости русского интеллигента <...> Вот вопрос: а стал бы Толстой проповедником этакой дистиллированной честности, если бы не попался с кухаркой? Или не стал?» Видимо, автор, по примеру многих нынешних рецензентов, просто полистал книгу в течение часа-полутора; но даже и в таком случае можно было, почувствовав несоразмерность собственного духовного опыта с тем, о чем идет речь в книге — ну, может, взять что-нибудь другое для рецензирования, или вообще не писать рецензий на такие книги.
Но вернемся к существу дела. Лучшая, на мой взгляд, работа в книге — «“Осанна” или “горнило сомнений”? По поводу статьи Вольфа Шмида о “Братьях Карамазовых”». Хорошо помню IХ симпозиум Международного Общества Достоевского в австрийском Гаминге в 1995 году и доклад немецкого профессора Вольфа Шмида, где в очередной раз делалась попытка доказать идею о «двух Достоевских» — «внешнем», старательно, хотя и с «надрывом», демонстрирующим свое православное мировоззрение, свою веру в человека, и подлинным, ни во что не верящим, целиком разделяющим позиции Ивана и великого инквизитора. С большой солидностью и внешней убедительностью произносился этот доклад, и нам, молодым исследователям (многие из которых впервые были на таком форуме), очень хотелось, чтобы кто-то из наших «мэтров» возразил ему, причем большинство возлагало надежды именно на Игоря Виноградова. Ответ состоялся, но не сразу. Игорь Виноградов предложил Вольфу Шмиду опубликовать свой доклад в развернутом виде на страницах редактируемого им журнала «Континент» и там же опубликовал свой ответ. Сейчас, зная почти все серьезные работы о главной дилемме романа «Братья Карамазовы» — как можно принять мир, который создан благим Богом и в котором возможны страдания детей, — могу с уверенностью сказать: мне не приходилось читать более убедительного доказательства не только того, что Достоевский безусловно опровергает теорию Ивана, но и того, что теория эта внутренне ложна. Ибо мы потому и можем говорить — мир создан благим Богом, что человек наделен богоподобным даром свободы, а значит, всю ответственность за совершенное на земле зло принимает на себя. Мировая история совершается в процессе свободного сотрудничества человека с Богом, и потому только сам человек, опять же по собственной воле, может положить предел распространению зла и в себе самом, и в окружающем мире. Множество исследователей, цитируя слова Достоевского после завершения романа: «Через большое горнило сомнений моя осанна прошла», делают акцент именно на сомнениях. Для Виноградова же здесь главное — прошла, и не только прошла: дан был ответ на «атеистические выражения такой глубины и силы, которых нет и не было» не только в те времена, но и сегодня.
Знаменательна и статья «Завещание Мастера», хотя и начинается она с несколько странного утверждения, что «встреча с фантастическим миром булгаковского романа еще, кажется, никого не свела с ума, как Ивана Бездомного, и никому не стоила головы, как Берлиозу». Думается, если не принимать все чересчур буквально, многим, увы, стоила…
Виноградов очень точно определяет, что роман этот — не о Христе и не о Воланде, а о Понтии Пилате, и об ответственности, которую несет человек за выбор между добром и злом. Это философско-экзистенциальный роман, не претендующий на метафизические масштабы (именно потому, заметим кстати, Иешуа на кресте просит о распятом рядом с ним: «дай попить и ему», а не говорит того, что было сказано на самом деле раскаявшемуся разбойнику: «ныне же будешь со Мною в раю»). Виноградов понимает, что Булгаков не был, конечно, человеком «христианского миросозерцания», он даже сомневается вообще в религиозности автора романа, характеризуя его мировоззрение как «философско-антропологический романтизм», чреватый срывом в отчаяние. Смысл романа: «единственно возможную альтернативу мировому злу <...> можно искать <...> лишь в сфере чисто человеческих возможностей». Как недостает этого понимания многим, читавшим роман как Евангелие в 60–70-х годах прошлого века (что объяснимо), и как недостает многим нынешним — особенно увеличившимся в связи с недавней телеверсией — яростным обличителям Булгакова (что объяснимо гораздо меньше).
Очень интересна работа о Белинском — и здесь Виноградова интересует в первую очередь личность. Именно в типе личности «неистового Виссариона» находит он ответ на вопрос, почему этот человек, не самый эрудированный из своих современников и не лучше всех писавший, не боявшийся кардинально менять свои убеждения, оказал такое влияние на отечественную литературу своего времени (и какую литературу!), и в частности, на одного из величайших ее корифеев — Достоевского. Не только обратив его в 40-е годы «в свою веру», но и — как блистательно показывает Виноградов в своем очерке — «породив» своей духовной биографией, можно сказать, большинство тех глобальных конфликтов, которые составляют основу всего творчества Достоевского. И закономерный вывод: «потому Белинский и был великим критиком, который мог влиять как критик на литературу и общество <...> что он мог влиять на литературу и общество и не как критик».
Трудно отделаться от мысли, что описывая духовную эволюцию и поиски своих предшественников, Игорь Виноградов подсознательно описывает и свой путь «перерождения убеждений» — путь, который у всех нас, вышедших из советского времени, был сложен и непрям, полон соблазнов примирения в той или иной степени прежнего с новым. Отсюда — очень личностный очерк «Испытание Писаревым».
Хотя еще многое в книге Виноградова вызывает неподдельный интерес и наталкивает на напряженные размышления или полемику, наибольшее внимание вызвали у меня, конечно, разделы, где наши научные интересы непосредственно соприкасаются, — о «реализме в высшем смысле» Достоевского как принципиально новом художественном методе в истории мировой литературы. Виноградов, правда, склонен объединять здесь Достоевского с Львом Толстым и называет их художественный метод философско-экзистенциальным реализмом — на основании того, что в момент кризиса религиозного сознания, которое переживало в этот момент общество, они ставили своей задачей заново вывести и обосновать коренные принципы духовно-нравственного существования человека в мире и вопреки социальной детерминированности героя в предшествующем — социально-психологическом — реализме, ввели в изображение человека измерение свободы.
Не буду вдаваться здесь в подробную литературоведческую полемику (надеюсь сделать это в другом месте), скажу лишь о недавнем личном впечатлении. В связи с одним предстоящим обсуждением перечитал недавно «Хаджи-Мурата» (чего, признаться, давно не делал) и был потрясен и оскорблен, пожалуй, не меньше, чем Макар Девушкин после прочтения «Шинели» Гоголя. Опять же не буду вдаваться в подробности, скажу лишь об абзаце, который поразил более всего. «Он (Николай I. — К.С.), как всегда, встал в восьмом часу и, сделав свой обычный туалет, вытерев льдом свое большое, сытое тело и помолившись богу, он прочел обычные, с детства произносимые молитвы: “Богородицу”, “Верую”, “Отче наш”, не приписывая произносимым словам никакого значения, и вышел из малого подъезда на набережную, в шинели и фуражке». Вот чего никогда бы не смог написать Достоевский: он никогда не позволил бы себе столь безапелляционное, окончательное суждение о вере своего персонажа — и не только о вере, но и вообще о его внутреннем мире, о состоянии и «перспективах» его души. Бахтин называл это принципиальной незавершенностью человека в мире Достоевского, имея в виду, не сомневаюсь, что Достоевский никогда не брал на себя роль Высшего Судии, ибо его задача была — раскрыть перед читателем реальный мир во всем его объеме: и тогда читатель сам увидит в центре этого мира единственного Высшего Судию. Толстой же, в силу особенностей своего мировоззрения признавая лишь невидимого Бога, на роль зримого судии и учителя претендовал сам. Уже одно это делало художественные миры этих писателей, изображение человека, сюжет, композицию их романов принципиально разными. Ведь художественный метод есть воспроизведение бытия в соответствии с мировидением автора. И если мировидение Достоевского основывалось, как пишет Виноградов, на живой встрече человека с Богом, зримом присутствии Его в каждом человеке и во всем, происходящем здесь, а у Толстого (опять же по словам автора «Духовных исканий…») на чисто рациональном, гипотетическом усмотрении необходимости веры в некое абстрактное Первоначало бытия, способности постичь которое напрочь лишены многие люди на земле («какие-то духовные кастраты <...> Имя им легион. Я окружен ими» — продолжаю цитировать по Виноградову) — как может быть общим у них художественный метод? А если сводить «реализм в высшем смысле» лишь к «постижению человеческой природы в ее коренной, глубинной структуре», к философскому экзистенциализму, тогда, конечно, можно найти его и у Булгакова, и у Платонова. Что Виноградов и делает, добавляя в этот ряд еще и Хемингуэя, и Фолкнера, и Томаса Манна, и Кафку, и Бёлля, и Сартра, и Солженицына. Но ведь тип художественного мышления того же Солженицына Виноградов определяет как «моралистически-героический», отмечая у него «неуступчивую жесткую нацеленность не столько на понимание [человека], сколько на приговор» (кстати, отмечу принципиальность автора, сказавшего о Солженицыне подобное, — оставаясь при этом в числе тех, для кого Солженицын безусловный духовный авторитет и большой художник). Какое же это развитие реализма Достоевского? К сожалению, в литературе ХХ века метод Достоевского встречается даже в творчестве таких замечательных писателей, как названные Виноградовым (и ряда других), лишь частично и ограниченно. И причина, видимо, в том, что никому их этих авторов не удалось так «раствориться» в своих текстах, чтобы не стать преградой между изображаемым миром и читателем. Получалось точно по Толстому, по мысли которого, с явным одобрением цитируемой Виноградовым, читателя в произведении искусства главным образом интересует автор: «Ну-ка, что ты за человек?» Между тем читатель, по мысли Достоевского, ищет в книге прежде всего понимания того, по каким законам существует бытие и как лично ему, читателю, жить в этом мире.
Жанр журнальной рецензии взывает к ограничениям, хотя тем и сюжетов, о которых стоило бы поговорить, в книге Виноградова еще немало. Скажу напоследок об общем впечатлении. Когда я читал ее, то вспоминал шестую главу из 2-го послания апостола Павла Коринфянам, которая будто впрямую адресована тем, кто (как многие из нас) порой склонны впадать ныне в отчаяние, оглядываясь вокруг и думая, что усилия наши напрасны и соратников в духовном делании не осталось: «Мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы <...> нас огорчают, а мы всегда радуемся».