• Содержание
• Иллюстрации
  
• Выдержки из предисловия
• Рецензии

СОДЕРЖАНИЕ

Автобиография
 
А.Солженицын. С Борисом Можаевым
 
Надо ли вспоминать старое?

Земля ждет хозяина
Земная тяга. Из цикла «Лицо земли»
Лесная дорога
Надо ли вспоминать старое?
По дороге в Мещеру

Связь времен

Старые истории
Дождь будет
Пенсионеры
Домой на побывку
Как мы отдыхали
Петька Барин
Шорник
Степок и Степанида
Тихон Колобухин
Старица Прошкина
Аноним
В болоте
На пароме
Симпатические письма
Без цели
Шишиги

Связь времен. Триптих
Высшая паза
Налетчики из перестройки
Дурман

Уличные разговоры
Затмение
Членовредительство
Приватизация
Трава подорожная
Покушение на самоубийство
Падение
Где же наш пахарь? Кого еще ждем?!
Мужик

Где же наш пахарь? Кого еще ждем?!

Искушение
Проданная деревня
Какое оно, счастье на Руси?
Геноцид
Захват
На круги своя. Сердитые заметки
Земля и воля. Нижегородские заметки
Нетерпение
«В поле бес нас водит, видно».
Вместо предисловия к новой книге

Крымские страдания

Некоторые соображения о малой родине
Куролесица. Кривотолки вокруг истории России
 
Высший суд.

Речь в г. Палермо на симпозиуме «Цивилизация и литература»
 

ИЛЛЮСТРАЦИИ

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ

С Борисом Можаевым

Прошло всего несколько дней от выхода «Нового мира» с «Иваном Денисовичем», уже я в Рязани отразил прямую атаку корреспондента АПН — описывать меня и мой быт; и приглашение агитпропа обкома партии — прийти к ним для знакомства (я отказался); и запрос ТАСС из Москвы: высказать моё мнение о том, как Хрущёв урегулировал кубинский кризис (сказанул бы я им!), — опять звонок в дверь, опять кого-то несёт, повадились.
Открываю. Низкорослый полный мужчина с ласковым голосом:
— Я — от рязанского отделения союза писателей, Василий Семёнович Матушкин.
А чуть позади него — рослый, и кажется молодой, красавец. Ну не через порог, видать, принимать их. Разделись. У рослого тёплая широкая ладонь в пожатии, широкая улыбка и бурчит полубасом:
— Можаев, Борис Андреич, тоже рязанский.
Повёл их в комнату, усадил на плохонький наш диванчик. Сам на стуле перед ними. Полы у нас холодные да и в комнатах не очень, я в валенках (лагерных ещё), высоких до колен. Насторожен, чтоб чего не болтнуть ранее времени.
Матушкин — вкрадчиво-нежным голосом, что надо ж мне в союз писателей оформляться, заявленьице бы. Я потягиваю в том смысле, что — ну, постепенно, надо оглядеться. (Знал я, что схватятся, всё равно примут, но рассчитывал заявления им не подавать, может обойдутся наспех. В декабре в спешке так и послали в Москву анкету, без заявления. Оттуда звонят рязанцам: да шляпы вы, где ж заявление?)
А кудрявый Можаев, с хорошо поставленной головой, смотрел на меня зорко. Тысячу раз я это уже знаю: почему именно с первого взгляда человек нам так ясно виден в главном — чист ли душой, верен ли, самолюбив или к людям открыт? В Можаеве я сразу почувствовал прямоту характера, бесхитростность.
Хотя вопрос его пришёлся мне как опасный. Он от имени «Литературной газеты» предлагает мне напечатать у них сейчас любой рассказ или большой отрывок, что угодно. Наверно, мол, есть же у вас что-нибудь? И смотрит с доброй подозрительностью.
А «что-нибудь» — это в двух шагах проигрыватель стоит на полу, под поворотным кругом своим тайно набитый рукописями. Лагерная поэма у меня в 12 тысяч строк, лагерные стихи, четыре пьесы и «Круг первый» с атомным сюжетом. И что ж из этого я мог бы дать? долго бы думать, что не опасно вытащить, да всё равно Твардовский мне эти пути закрыл: никуда, мол, торопиться не надо, теперь нам надолго путь свободен (я-то горько знал, что, вот, захлопнется) и всё моё чтобы шло в печать только с его одобрения.
Вздохнул я, сказал, что — затрудняюсь.
Можаев смотрел с милым, но явным недоверием. (Потом рассказывал: и эти валенки по колено, и «закрытый мужик» — сразу оценил.)
А мне сказал, что сам он — рязанец исконный, с реки Мокши, но квартиру в Рязани получил вот только-только, да где? В нашем же Касимовском переулке и лишь наискось от нашего (гниловатого деревянного) дома их 5-этажный новый — да я мимо этого дома в школу всегда ходил, он на моих глазах и вырос с пуста.
Через недельку позвал он меня зайти познакомиться с женой, только что женился. Два шага — и мы там. Трёхкомнатная квартира вся пуста, свежепокрашена, как её закончили, и почти никакой мебели и признака постоянного жилья. Борис Андреевич и Мильда Эмильевна объяснили, что кое-как ютятся в Москве на разных квартирах, не могут получить общей. (Ещё спустя время рассказал Б.А., что секретарь рязанского обкома Гришин, желая удержать в области такого писателя, первоклассного знатока сельского хозяйства, дал ему эту квартиру.) Но жить в Рязани им долго не пришлось. Удался Можаевым в Москве какой-то головоломный квартирный обмен, поселились они в малоустроенном старом доме на Балчуге. Был я раза два у них там в мои короткие навещанья Москвы.
А ещё и Мильде достался от отца крепкобревенчатый, как корабль, дом, хутор Уки, на берегу Рижского залива, — так ведь даль изрядная от Москвы, туда-сюда не помотаешься. Были мы с женой в Риге, побывали и у них. Морские волны гудели рядом. Вся молодость Бориса прошла при Дальневосточном флоте, он имел образование военно-морского инженера-строителя. Теперь в Уки, на берегу моря, длинные ноги расставив, стоял он очень уверенно — а всё ж и море было не то, и карьера морская упущена, и уже втянули его в себя и звали во все родные края полевые просторы России.
Я остро интересовался положением в советской деревне, историей русского крестьянства, ближней и дальней, — а Борис этим-то и дышал, и знал преотлично. Это и сблизило нас крепче всего помимо наставшей приятельской дружественности. Душевная прямота Бориса рождала распахнутость. В конспирацию мою я его не вовлекал, конечно, но политические и бытийные наши взгляды на всё время советское и подсоветское не могли не сойтись. Простая трезвость его знающей оценки не могла оставить у него места политическим заблуждениям. Да и от отца же: отец был — замечательной душевной твёрдости. Их род ходил волжскими лоцманами; лоцманил и отец, а в советское время осел на крестьянстве. Пришло раскулачивание — в кулаки не попал, но и в колхоз не пошёл: всё село, проклиная и чертыхаясь, пошло — а он с невиданным упорством не пошёл, на всё село остался один единоличник, не пошёл под колхозный гнёт, при недоброжелательной зависти колхозников. Спустя время посадили-таки его, но уже как «врага народа», а не кулака, — и то были ранние мальчишеские впечатления Бориса.
Однако не политическими взглядами руководился Борис повседневно, они не имели в нём никакого напряжения, оставались сбоку. А вот что Хрущёв идиотски загубил  л у г а  — по всей Руси загубил, но вопиюще, что родные приокские! — велел их перепахивать под кукурузу, теряя обильнейшие золотые корма, и на много лет, а получая взамен огрызок кукурузного початка, — вот это злодейство над землёй аж било Борю яростью. Носился он то луга загубляемые смотреть, то в рязанские и московские редакции статьи печатать, да их запрещали как горькую контрреволюцию, — ну тогда хоть выступать где-то, живых людей убеждать, не все же с ума сошли?! (а выглядело внешне: как будто — и все сразу). Сколько он на это сил потратил, сколько отношений с начальством испортил! Он брал на себя тяжести, как бы не соразмеряя их веса. И — нёс, так и не соразмерив.
Не первая то была его борьба за спасение нашего сельского хозяйства. Заносясь и на привычный свой, от флотских лет, Дальний Восток, высмотрел он там оздоровляющее начинание: как, не отменяя колхозов, всё ж вырастить живой труд — з в е н ь я: малыми группками колхозников, но друг друга знающих на полную доверку, получать землю, технику — и работать всерьёз, не по-колхозному. Ещё в 1959 нашёл он такого Оверченко в Хабаровском крае, Дугинцева в Амурской области, позже Лозового в Казахстане, и Худенко (злополучного, потом и в тюрьму загнанного за своё рвение), — печатал о них воззывные статьи, особенно удалось в журнале «Октябрь», накатила волна откликов, разгорелась дискуссия — по разным местам Союза люди поверили, что, может, не всё ещё погибло в идиотской тупости, можно земельное дело спасти?
Нет, отмерены были сроки этим зачинателям. Тяжёлая лапа власти прихлопнула их: разве нам урожаи нужны? нам нужна идеология правильная.
Вот так — Борис и воевал годами. Не с большими победами. А всё — не опуская рук. Безобиженно, несмотря на неудачи.
С весны 1963 я, уйдя из школы, впервые получил право использовать писательскую свободу: в период ледолома и весеннего паводка жить и писать в отрезанном окском заречьи, в Солотче. Спала вода — и вскоре Борис, воротясь из очередной дальней поездки (под ним как земля горела, он должен был везде в стране побывать и сам видеть), посетил меня там. Домик стоял на краю дубо-соснового леса, в стороне от посёлка, — и по пути ко мне Борис нашёл подкову. С этим и пришёл:
— Саня! смотри: тебе — счастье!
(Он детски верил, что подкова — к счастью, и правда же: не повсюду они валяются. Прибил её к стене у крыльца.) Разговоры с Борей были мне всегда интересны и полезны многими сведениями — хоть новейшими сегодня, хоть давне-исконно крестьянскими, хоть различением каждой травки и каждой птички, — а главное, так легко он всё это рассказывал, оставаясь и полностью приимчив к собеседнику. Какая-то детская чистота светилась в нём...
 

РЕЦЕНЗИИ

Игорь Векслер
Русский путь Бориса Можаева


Книгу известного русского писателя Бориса Можаева выпустило московское издательство «Русский путь». Публицистическая летопись жизни российского крестьянства, получившая название «Земля ждет хозяина. Старые и новые истории», включает статьи, написанные прозаиком в последние 40 лет жизни. Книгу предваряют воспоминания об авторе, написанные Александром Солженицыным. «Мы дружили с Борисом Можаевым 33 года и много вместе странствовали по России», — рассказывает Солженицын. — Он множество раз пересекал Россию по всем ее диагоналям и просторам, досконально знал ее беды и боль и не мог сердцем успокоиться, стараясь ей помочь». Главной темой Можаева всегда оставались размышления о российской деревне. Повесть «Из жизни Федора Кузькина» впоследствии была инсценирована на сцене Московского театра на Таганке, где по ней был поставлен спектакль «Живой». Миллионам читателей запомнился его роман «Мужики и бабы», за который в 1989 году он получил Государственную премию.
 

Олег Павлов
Поле Можаева


В 1960 году журналом «Октябрь» был опубликован очерк «Земля ждет…» После смерти Сталина прошло вот уже семь лет. По стране гуляет ветерком хрущевский доклад. Но советское царство-государство стоит крепко. В деревнях только началось освобождение крестьян. Стали выдавать паспорта. На волю отпускают без земли, она колхозная. Был клок ее под мужиками, свой огород, но подсобное хозяйство ужали, налогом обложили, чтобы вольные хлебопашцы все же не вздумали работать на себя, кумекая собственным умишком, что в убыток, а что в прибыль, когда у колхозников одна поденщина за трудодни.
Семейные подряды — когда не крестьяне отдаются внаем колхозу, а колхозные поля берутся крестьянами внаем — будут задушены. Но тогда, в начале шестидесятых, Можаеву верится, что из искорок этих можно раздуть пламя, и он спешит проговорить главное слово: «хозяин».
<...> Очерк, опубликованный когда-то на страницах «Октября», дал название книге «Земля ждет хозяина» — последней или новой, как понять?
Последним прижизненным изданием был сборник рассказов и очерков «Затмение», увидевший свет в 1995 году, и с этого времени больше ничего не издавалось, хотя автор «Живого», «Мужиков и баб» может называться классиком отечественной литературы. И вот писатель возвращается, хотя время, в котором то ли дышал, то ли задыхался, еще и не ушло. Но в этой книге теперь уж точно весь Можаев — до написанного в последние месяцы жизни — и все, что вместил он в себя, превратившись в живой заряд человеческой правды. В книгу не вошли те, как будто бы главные произведения, которые сделали его писательское имя громким. Главное на ее страницах - это время Бориса Можаева. В ней больше документальных историй и личного опыта, чем придуманных сюжетов и фантазий. Писатель сам же к этому призывал: «Серьезный литератор, прежде чем изображать реальную действительность, должен определиться в главном — понять, что же происходит в нашем обществе».
Еще при жизни его уличали в «публицистичности» — в том, что он публицист, лишенный всяческой оригинальности, а не художник. Как будто требовали от страдающей души какой-то еще натуральности да свежих красок — той большей выразительности, с которой изображают страдания артисты. Только Можаев не притворялся человеком страдающим, правды ищущим. Он таким был. Это живое слово — до тех пор и новое, пока живое — несет в себе его последняя книга.
Он спешил, чтобы «помочь исправить»… Не разрушить или переделать — а поставить на свои места, Богом и природой определенные. Правды не может быть без веры, но что давало ее? Читая, видишь, как Можаев терпел поражение за поражением… То, что он в одиночку пытался спасти, — губили на корню. Те, кого выискивал в надежде поддержать и защитить, — пропадали без вести. Идеи, которым старался дать будущее и за которые боролся, — душили. А потом рушится страна. Можаев не принял общественные перемены, которых так ждал, — все опять пошло вкривь и вкось, вот только заголовки его выступлений в 90-х: «Геноцид», «Захват»…
Его вера и не была никогда эдаким «социальным оптимизмом». Это вера в спасение, но когда бросается спасать человек уже гибнущее, она — в готовности пожертвовать собой во имя других. Возникает ощущение не конца, а надрыва на последних страницах, как будто что-то вырвано и должно быть продолжение — но это оборвалась жизнь. Ее-то и не хватило, а изменить не то что ход истории, хоть что-то изменить, оказалось выше человеческих сил.
Путь писателя даже не оборвался, а будто бы потерялся в новом времени. Слышно только тех, кто глумится. Серьезные общественные темы свалены в литературе на обочину. Все это он предчувствовал еще в 1982 году, когда сказал на симпозиуме «Цивилизация и литература»: «Для них совершенно не важно, какая конъюнктура — сексуальная, социальная или даже идеологическая. Главное — попасть в денежную струю или на конвейер служебной выгоды; расхожая недолговечная продукция, рассчитанная на ослепленную рекламой нетребовательную публику, миллионными тиражами забивает книжные прилавки, наводняет журнальные полосы, театральные подмостки и кино. Как у бойких расчетливых лотошников, у этих сочинителей все можно найти для разжигания интереса к шикарной жизни и похотливых желаний, все: от телесного и нравственного стриптиза до откровенной проповеди насилия. И вся эта хитроумная затея приблудного сочинительства существует только для того, чтобы увести читателя и зрителя от реальной действительности, от ее больных и тревожных вопросов».
Писателя не стало в 1996 году, на кончину его отозвался Солженицын. «C Борисом Можаевым» — это рассказ о дружбе, о человеке, о литературной судьбе (опубликованный к первой годовщине со дня смерти, он же становится предисловием в книге, выпущенной в 2003 году издательством «Русский путь»). Солженицын видит в Можаеве крестьянского богатыря — «живое воплощение средне-русского мужичества». Этот образ он воссоздал уже в своей эпопее. С Бориса Можаева писался Арсений Благодарев, главный крестьянский герой «Красного колеса»: «...Естественно входил он и в солдатство, с его бойцовской готовностью, проворностью, и в крестьянскую размыслительность, чинную обрядность, деликатность, — и во взрыв тамбовского мятежа». Восстание Можаева — тот же бой за «сельскую Русь», «спор за еще один деревенский рубеж, как бы уже не последний». Обобщая все до таких символов, Солженицын сознательно или невольно наполняет их смыслом, пронзительным и трагическим, когда вспоминает о последней встрече, уже с умирающим… Это конец: «И голос его, утерявший всю прежнюю энергию, ослабел в мягкую доброту, еще усиливавшую впечатление святости его образа. Говорил с трудом, а хотел поговорить. Потом обрывался на фразах. Иногда переходил на шепот.
И о чем же говорил? Как страну довели — вот те самые, что и всегда». Мучительный шепот умирающего человека, его последние слова даже в простой записи звучат ощутимо страшно, как будто исчезает, кончается что-то огромное — и больше не будет самого-то смысла жить?
Такое же страшное зияние осталось после смерти Василия Шукшина. Его последнее слово — это «Калина красная». Там нет в кадре гибнущих деревень, только одна душа горемычного мужика — образ, в котором Шукшин воплотился с такой страстью, что уже был неотделим от него, и погиб-то на экране, когда цеплялся за березки, прощался с ними, а они, белые да чистые, как будто истекали кровью.
Что же он сказал? Пашет мужик поле, смывает своим потом грехи, только вот вылез на свет Божий из лагерного барака, а подъехали — «те самые, что и всегда» — да пристрелили, смыли, значит, кровью; «он был мужик — а их на Руси много».
А что сказал Астафьев? Вот эпитафия, которую он написал собственной рукой и завещал близким прочесть после своей смерти: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание».

Полный текст статьи


Эльвира Горюхина
«Ой, да все мы не чужие...»
Хождение по можаевским деревням


Вместо предисловия

Какая удача! Выход книги Бориса Можаева «Земля ждет хозяина» и вручение премии имени Столыпина совпали по времени. Значит, книга попадет именно к тем, кому она предназначена. Решено: я понесу ее к ним.
Охваченная аграрным энтузиазмом, я принялась звонить. Первой взяла трубку Юля — пресс-секретарь Владимира Барковского. Он возглавляет региональный отдел общественного движения «Аграрная Россия».
— Нет-нет, это невозможно. У нас будут сплошные VIPы. Не понимаете, кто такие? Особо важные персоны. — Это Юля.
— Вот им-то позарез и нужен Можаев. Я знаю Дом предпринимателя. Встану за столик и буду продавать книжку. То-то радость всем! — Это я.
— Вы ничего не понимаете. Кто вам даст столик? У нас там свои книги. При чем тут Можаев? Охрана не допустит.
Как же проносят гранаты, автоматы? Или охрана задерживает только таких, как я, с книжками? Пытаюсь двинуть тяжелую артиллерию.
— Эту книжку издал фонд Александра Исаевича Соженицына, — выговариваю так, словно водружаю знамя.
Осечка. Солженицын впечатления не произвел.
— Вы хоть думаете, что говорите? Возможно, к нам сам Борис Ельцин приедет. Представляете, какая будет охрана! — У нее свое знамя.
Я, не выдерживая, начинаю вести себя плохо:
— Вы понимаете разницу между Ельциным и Можаевым, когда речь идет о земле?
— Да. Конечно, — без запинки ответствует Юля.
Пауза. Интересно, в чью пользу «понимание»?
Вечером, взяв связку книг, я подалась к Дому предпринимателя. Юля знала, что говорила. Когда шел съезд фермеров, таких навороченных машин не было. Не было и такой охраны. Еще бы! Здесь собралась аграрная элита, а там — пахари.
Пригласительный билет я потеряла, находясь в расстроенных чувствах. Два охранника, стоявшие при входе, тщательно проверили мои документы. Молодая длинноногая девица, стоявшая здесь же, яростно размахивала перед моим носом списком аккредитованных.
— Нет! Вам не положено быть здесь.
— Послушайте, вы же — Юля? Я узнала ваш голос. Мы сегодня утром говорили с вами по телефону о Можаеве.
Психологи заблуждаются, считая, что присоединительные интонации в речи обеспечивают успех. Напротив, Юля посуровела и скосила взгляд на стопку книг.
Неожиданно «присоединение» подействовало на охранников.
— Ну, пусть женщина войдет. У нее все нормально с документами.
Женщина, у которой все нормально с документами, вошла в сверкающий огнями зал в тот момент, когда со сцены звучал Чехов. Вот дожили — классика востребована! По первости я решила, что это монолог доктора Астрова, смутило лишь доверительное обращение «знаете». Вот сейчас доктор заговорит о шумящем молодом лесе, посаженном своими руками, скажет о крестьянском лесе, который спас от порубки…
Снова осечка. Это был монолог Ермолая Лопахина, нового хозяина вишневого сада.
«Надо начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало порядочных, честных людей», — это Лопахин. Монолог цитировал Александр Фомин, сопредседатель оргкомитета премии. Речь была программная: Лопахин — наше все! Будущее России. Я ошалела. Так почему бы Фомину не быть последовательным до конца и не зачитать ударные заявления Лопахина, например: «Прошу внимания! Если вишневый сад и землю разбить на дачные участки и потом отдавать в аренду под дачи, то вы будете иметь самое малое двадцать пять тысяч в год дохода». Программа, следует понимать, вовсю выполняется.
Еще один блистательный пункт: «Не останется ни одного свободного клочка». В партийных документах это называется — программа-максимум.
Чем сегодняшние лопахины хуже своего прародителя? Последний знал, что он, «в сущности, болван и идиот». Сегодняшние этого о себе не знают.
И еще. Лопахин чистосердечно признавался: «Читал вот книгу и ничего не понял». Эти не догадываются, что Чехова не поняли…
Все мои попытки пристроиться с книжками Можаева пресекались молодыми мальчиками в интернатских костюмчиках.
Особо важные персоны были вне зоны моей досягаемости. Уже выходя из здания, я увидела процессию: шел орловский губернатор Егор Строев. Вот сейчас-то я ему книжку и вручу! Как бы не так. Ближе всех к телу Строева была высокая моложавая брюнетка. Она так профессионально застила губернатора от внешнего мира, что мне оставалось лишь обреченно семенить в составе сопровождения…
А что, если я пройдусь по кабинетам наших слуг? То-то рады они будут встрече с Можаевым.
В приемной Лукина и Явлинского все было пристойно. Меня, кажется, даже поблагодарили за презент. О встрече лицом к лицу, однако, и помыслить оказалось невозможно.
Приемная Бориса Немцова. Начинаю привычно: фонд Солженицына…
Как удар:
— В коридор! Направо! Все документы — в комнату направо!
— Это не документы, это подарок. Можаев…
— Я сказала: по коридору направо. Мы не принимаем не распечатанных конвертов.
— Да он и не был запечатан никогда, — канючу я, доставая книгу.
— В коридор! Направо! — Набор приемов общения с посетителями крайне скуден.
Иду по коридору в комнату направо. Там — стол с яствами. Дорогу загораживает другая девушка и выводит меня снова в приемную. Берет книгу. Конверт, на котором телефоны и обращение к Немцову, разрывает на части и бросает в корзину.
Успеваю выкрикнуть:
— Вы понимаете, вашему боссу оказана честь этим подарком!..
Меня уже никто не слушает. Выхожу в состоянии, которое психологи называют фрустрацией, то бишь замешательством: какое дело называется правым? Тьфу, не дело, а сила? А если правая, то почему сила? На каких основаниях связываются правота и сила?
...Кабинет Александра Фомина, последователя Ермолая Лопахина, закрыт. В соседней комнате отказываются принять книгу. Никаких эмоций имя Можаева не вызывает. Интересно, Лев Толстой вызвал бы?
…Кабинет депутата Владимира Рыжкова. Его нет и не будет… Он очень занят… Только что вернулся с Алтая… Книгу вручат, не беспокойтесь. Встретиться? Трудно. Он не скоро будет.
Выхожу. Навстречу — Владимир Рыжков. Говорит по мобильному. От неожиданности заорала: «Здравствуйте!» Депутат автоматически отвечает в воздух, не отрываясь от телефона, и быстро скрывается за дверью. Но ведь его нет и не скоро будет. Так был ли Рыжков?
…Приемная Геннадия Васильевича Кулика. Единственного секретаря, который предложил мне подождать, зовут Любовь Николаевна. Я ее развеселила. Дело в том, что там же в приемной дожидался своего часа аграрий, депутат первого созыва, защитник колхозного строя. Услышав имя Солженицына, зашелся: почему писатель молчит о сегодняшнем ГУЛАГе, в который превратилась вся страна? А о старом аргумент известен: раз сажали, значит, было за что.
Сигнал секретарши — и я влетаю в кабинет. Вместо «Здравствуйте» произношу: «Борис Можаев!» Геннадий Васильевич взял в руки книгу, открыл, провел по листам ладонью, приговаривая: «Знаю, знаю».
Ободренная первым и единственным успехом, я кинулась на первый этаж. Вот уж кто обрадуется Можаеву, так это продавец книг.
— Взять на реализацию? Как говорите? Можаев? А кто это? Нет-нет, видите, сколько у нас книг.
Я начала изымать их книги: вот стоит дурацкий сборник текстов по сельскому хозяйству. Достойно и с лихвой заменяется Можаевым.
— Может, вы и этого замените? — подоспел к разговору депутат и показал на единственную книгу, которая не лежала, а стояла, причем над всеми книгами. Может, это книга о Христе? Скоро Пасха, в Думе вовсю торгуют куличами. Это оказался «Генералиссимус», которому, конечно же, замены нет.
…И пошла я по книжным магазинам. Долгий сказ. Если коротко: отделов сельского хозяйства давным-давно нет. Ну, нет такого книжного раздела: земля, люди земли. Очаровательная продавщица, видя мои муки и не понимая их причины, попыталась успокоить:
— Если хотите, поместите его в «Цветоводство».
Другого места Можаеву не нашлось.
И вспомнился мне мой оппонент из приемной. Впрочем, защитник колхозного строя не прав. Про нашу ситуацию уже написано. Великим Андреем Платоновым. Читайте: «…Видимые людские количества либо погибали от голода и безумия, либо шагали в рядах государственной охраны… Кто же кормил их пищей, одевал одеждой и снабжал роскошью власти и праздности? Кто же, бедный, могучий и молчаливый, содержит этот мир, который истощается в ужасе… и ограждает себя частоколом идолов?»

Полный текст статьи