Людмила Сараскина

Уважаемые гости, участники нашего сегодняшнего праздника! Разрешите предложить Вашему вниманию маленькое эссе — взгляд на это прекрасное событие глазами простого зрителя, историка литературы.

180 лет назад в московской газете «Молва», которая печатала прозу, стихи, эссе и театральные обзоры, была опубликована «Элегия в прозе. Литературные мечтания», — статья, которая справедливо считается началом русской классической критики. Ее автор, 23-летний Виссарион Белинский, признавался в своей горячей любви к театру: «Любите ли вы театр, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного?»

С тех пор эти слова знает каждый истинный театрал, будь он режиссер, артист или «почетный гражданин кулис». 

«И в самом деле, не сосредоточиваются ли в нем все чары, все обаяния, все обольщения изящных искусств? — писал о театре молодой критик. — Не есть ли он исключительно самовластный властелин наших чувств, готовый во всякое время и при всяких обстоятельствах возбуждать и волновать их?»

Тогдашний театр (а это был театр В.Каратыгина, П.Мочалова, М.Щепкина, И.Сосницкого, В.Живокини) и в самом деле был, если не считать цирка, «самовластным властелином чувств» — не было еще ни кинематографа, ни телевидения, ни интернета, ни социальных сетей. 

Тогдашние театральные зрители, привыкшие к французским водевилям и мелодрамам, поначалу видели в русской драматургии, в пьесах Пушкина и Грибоедова, череду несвязных сцен, собрание разобщенных набросков. Критика консервативного толка усматривала в гоголевском «Ревизоре» карикатуру, а самого Гоголя называла представителем наглой и цинической юной России и даже ее врагом. Драматургия, которая сегодня считается мировой классикой, подвергалась жестоким цензурным и административным запретам, с трудом и далеко не сразу пробивалась на русскую сцену, ибо считалась несценичной, а пробившись, испытывала тяжкие цензурные изъятия и сокращения. Так случилось, например, с пушкинским «Борисом Годуновым».

Русский театр медленно привыкал к новой драматургии, медленно осваивал такие понятия, как оправданная интерпретация текста, и такие цели, как следование авторскому замыслу.

Давным давно появились другие искусства, в которых, как и в театре, есть свои чары и свои обольщения, свое обаяние. Но способы обольщений, как и подходы к литературному материалу по-прежнему являют собой поле сражения. 

Каждому современному режиссеру так или иначе приходится отдавать себе отчет: театральная постановка, равно как и экранизация литературного произведения — это игра без правил, где возможно все, что угодно, или есть какие-то моральные и эстетические допуски? Правомерен ли вопрос: чтó дает новая сценическая или экранная переделка для понимания первоисточника, расширяет она или сужает его содержание, честно ли работает с его смыслами и образами? Можно ли использовать литературную классику только как «повод», как «импульс», как «подпорку» и «подсветку» для своих замыслов и решений? Может быть, и в самом деле от литературного произведения следует лишь «отталкиваться», как от трамплина, чтобы прыгать затем в бездны своих фантазий? 

Сергей Женовач этот вопрос для себя решил давно, став, вслед за своим учителем Петром Фоменко, режиссером театра считывания смыслов, театра, в котором перевод литературы в сценическую реальность всякий раз становится крупным художественным событием, праздником для литераторов и театралов. 

Постановки Женовача в «Студии театрального искусства» и на других сценах известны своим вдумчивым и трепетным отношением к литературной классике. И я с удовольствием медленно повторю премиальную формулу: «За преданное служение русскому театру и вдохновенный перевод на язык сцены сокровищ мировой литературной классики; за воспитание зрителей в духе требовательной любви к Театру и Книге».

Ключевые слова здесь — преданность, вдохновение и любовь. Если еще существует мода и спрос на эти качества, то Сергей Женовач — самый модный и самый востребованный режиссер в нашей стране. Он и его актеры могут, не кривя душой и со всей искренностью, ответить на вопрос, любят ли они театр, со всем энтузиазмом, к которому только способна их пылкая молодость. 

Но такие же слова ответно могут сказать и зрители, благодарные за то, что на сцене тех театров, где ставит свои спектакли наш лауреат, расцветает все самое лучшее, что есть в мировой и отечественной словесности — Достоевский и Диккенс, Гоголь и Фолкнер, Чехов и Шекспир, Островский и Эрдман, Тургенев и Ибсен, Мольер и Грибоедов, Лесков и Булгаков, Платонов и Венедикт Ерофеев. Литературоцентричные зрители, к которым я отношу и себя, благодарны режиссеру за то, что с дружественных ему сцен звучит полновесное повествование, а не только реплики персонажей. Зрители благодарны за ту качественную трансформацию художественного слова в сценическое чудо, за которой стоит глубокая вспашка литературного материала. При таком отношении к слову классические и авангардные приемы режиссуры Женовача гармонично дополняют друг друга. 

Афоризм «Театр начинается с вешалки» устная традиция приписывает К.С.Станиславскому. Но «Студия театрального искусства», возглавляемая Женовачом, начинается раньше: из метро «Таганская» попадаешь сначала на улицу Александра Солженицына, потом на улицу Станиславского, потом в холл с билетными кассами: там висят фотографии из спектаклей, прокомментировать которые готовы даже охранники здания. Что же это такое, как не влюбленность в театр?

В общем, прав был Белинский: в театр ходят все же не ради испытания пределов допустимого, а для того, чтобы влюбляться, нежно и трепетно. В зеленые яблоки, которые ждут всех счастливцев на общем столе, в старые буфеты и потертые кожаные диваны с высокой спинкой, в книжные шкафы, которые можно открыть, в атмосферу уюта и тепла. 

В зрительном зале любовь обретает новое качество. Как не влюбиться в актрису Марию Курденевич, когда увидишь ее виртуозную работу в «Записках покойника» или в «Москве-Петушках»! Как не влюбиться, со всем энтузиазмом и даже с исступлением, в Алексея Верткова, узнав в его Венечке Ерофееве сгоревшего танкиста из картины «Белый тигр», а потом увидев в его Венечке гениального Николая Эрдмана из сериала «Орлова и Александров». Как не влюбиться в художника Александра Боровского и его люстру с поллитровками, четвертинками и мерзавчиками, которая в спектакле «Москва-Петушки» висит под потолком на уровне шестого ряда партера: от нее просто невозможно отвести глаз.

Вообще все театральные соратники Сергея Женовача — это не пустые сосуды, которые можно наполнять чем угодно. С ними хочется найти общее пространство мысли и переживаний. Хочется обратиться к ним через сценический барьер словами Достоевского: «Мы с вами одного безумия люди». Театр Женовача дает мне почувствовать, что он меня любит, что он видит во мне своего современника и единомышленника, что я, как и каждый сидящий в зрительном зале — не человек из толпы, а суверенная личность, для которой стоит потрудиться. Что я, и каждый из нас, имеет в высшем смысле слова «право на шепот», как говорит герой пьесы Н.Эрдмана «Самоубийца», недавней премьеры «Студии театрального искусства». Критики, писавшие об этой премьере, в один голос говорили: «До ужаса актуальна». Пьеса Эрдмана казалась страшной в 1928 году. Прочитанная сегодня Женовачом, она кажется еще и абсолютно провиденциальной.

Закончить эссе мне тем не менее хочется не цитатой из жгуче злободневной сатиры Эрдмана, а его изысканнейшим восьмистишием, поздним приветом из Серебряного века. Хочется видеть в этих строчках скрытую метафору: театр и его возлюбленный зритель.

Это 1920 год, 95 лет назад. Образы любви.

• Перейти на страницу премии
• Перейти на страницу Л.И.Сараскиной