Андрей Немзер

Как ни странно, я могу точно назвать обстоятельства места и времени, при которых для меня обрело особый смысл имя сегодняшнего лауреата. То есть читал-то я какие-то работы Ирины Бенционовны и раньше (да, видно, невнимательно), а увидел-услышал ее впервые 21 декабря 1977 года в Центральном доме литераторов, на дискуссии «Классика и мы», совершенно случайно — как заверяли ее инициаторы — пришедшийся на день рождения величайшего корифея всех наук вообще и литературоведения в частности. Адекватно передать истерически взвинченную атмосферу этого ристалища смог бы только тот писатель, что представил миру губернское «литературное утро» и последовавший за ним бал с «литературной кадрилью». Даже Зощенко и Булгакова тут, думаю, было б мало. Куда уж мне… Но свое — двадцатилетнего студента филфака — тогдашнее восприятие происходящего худо-бедно передать могу. Душно было неимоверно. Жутко. И вместе с тем болезненно смешно. Патологически неуютно. И чем дальше (действо тянулось долгонько!), тем тоскливей, противоестественней, безнадежней… Задним числом понимаю, что звучали в тот вечер и вполне разумные мысли, а биполярность зала и ораторов, словно бы выражающих настроения двух заранее означенных ярлыками групп, была кажущейся. Но уж слишком истово эта самая бинарность навязывалась, слишком уродливо сказывался контекст даже на вполне здравых суждениях, слишком силен был дух перекрестного раздражения, отнюдь не литературной злости. Постыдно тебя не отпускающей и не предполагающей продыху. Так что не надо объяснять, почему твердил я про себя, как заведенный, предсмертную реплику Меркуцио: «Чума на оба ваших дома!»

…Выступление Ирины Бенционовны началось другой цитатой: «Двух станов не боец, но только гость случайный…» Не буду врать: вдруг прозвучавшие горячо мною любимые строки А.К.Толстого не освободили меня от удушья вовсе. Но на несколько минут стало ощутимо легче. Грешен, плохо помню, о каких социокультурных сюжетах говорила в ЦДЛ Роднянская, какие имена и художественные явления анализировала, как спорила и/или соглашалась с выступавшими прежде. Тон, заданный стихами Толстого, строил музыку, которая была важнее конкретных решений. Позднее, читая статьи Роднянской, дискутируя с ней за всякого рода «круглыми столами» или просто разговаривая, я часто вспоминал не просто стихи Толстого, но то, как они прозвучали для меня на исходе 1977 года. Важны были и обреченность на «спор с обоими» станами, и мотив несносимой «пристрастной ревности» друзей, но всего важнее финальное заветное слово — честь. Для того чтобы отстаивать честь «знамени врага», надобно верить, что существует честь как таковая, что это не красивое словцо или устарелый фантом, а реальное и непобедимое человеческое свойство. И что таковым оно остается всегда, сколько бы идеологов ни придерживались на сей счет своего якобы «особого» — унылого и тривиального — мнения.

Для Роднянской честь — реальность. Как реальность для нее и другая многократно упраздненная категория — вкус. Не те вкусы, о которых вроде бы спорить заказано (хотя только этим мы все — по крайней мере, люди «письменные» —  и занимаемся), не личные пристрастия (которые, между прочим, вовсе не обязательно ошибочны или ущербны; можно и в точку попасть!), а вкус как далеко не всегда достижимое, но безусловно сущее мерило, к которому мы сознательно или бессознательно стремимся. Подобно лермонтовскому Максиму Максимычу, я не люблю метафизических прений, а потому не рискну рассуждать о том, каким образом вообще связаны честь и вкус. Скажу другое: на неразрывном единстве чести и вкуса строится и весь интеллектуально-поэтический (простите, не люблю слова «творческий») мир Роднянской, и буквально каждая ее работа, будь то отклик на новейший «литературный факт», перечитывание классического шедевра, диагностирование очередной идеологической хвори или гражданское суждение о мутациях политической атмосферы.

Не раз было уже говорено (например — сегодня, Л.И. Сараскиной, а сравнительно недавно — С.И.Чуприниным ) о смысловой широте и жанровом разнообразии работ Роднянской. Надо обладать слишком большой самонадеянностью, чтобы выделять в корпусе ее сочинений нечто самое главное. Чем и почему, собственно говоря, размышления о современной прозе важнее, чем штудии по истории любомудрия, отклики на сегодняшние политические происшествия или что-нибудь еще? Сочинения Роднянской взаимосвязаны теснейшим образом, и связи эти не случайны, а глубоко системны: никакого звена тут не выдернешь. А все равно, хоть оно и неправильно, но смысловой центр отыскать хочется. На мой взгляд, это отношение Ирины Бенционовны к поэзии. Все истинное искусство прекрасно, вся живая литература замечательна, но у поэзии «особенная стать». Как и у поэтов, о чем Роднянская писала не раз и не два. В разных статьях, в разных контекстах напоминала она, в частности, слова Ахматовой о том, что поэт всегда прав. С понятной оговоркой, что поэт еще как бывает неправ, да только эта неправота ничтожнейшего из детей ничтожных мира не колеблет той высшей правды, что неотделима от священной жертвы, от назначения поэта. Роднянская наделена чудесным даром особого доверия к поэзии… (И поэтому — в скобках замечу —  счастливы те ныне живущие поэты, о которых писала Ирина Бенционовна.)

Многие, наверное, помнят статью Роднянской «Возвращенные поэты» . Заголовок прямо вырастал из «перестроечной» ситуации (были запрещенные, стали возвращенные), но, по-моему, выводил далеко за пределы этого преходящего контекста. Вот и мне хочется сказать о мотиве возвращенного поэта у Роднянской в несколько ином ключе. Отношения поэтов и их потенциальной аудитории всегда проблемны. Всегда, а не только сегодня. Всех поэтов (включая классиков), а не только тех, что впервые отдают свои заветные строки на растерзание публики (толпы, гражданского общества, корпорации критиков и доцентов, как бы «своего» цеха…). Назову четыре имени. Всё это имена ушедших, классиков, статьи Роднянской о которых мне особенно дороги. (Ну, тоже, сказал, будто остальные не дороги!) Не в последнюю очередь потому, что во всех работах этих остро чувствуется усилие возвращения. Таковы статьи о Лермонтове, писавшиеся ровно в ту пору (исход 1970-х), когда Лермонтов перестал для литературного истеблишмента быть «начальником», «персоной», «фигурой». Вот Тютчев с Боратынским — это серьезно, а что по небу полуночи ангел летел, русалка плыла по реке голубой, невольник чести пал, оклеветанный молвой да ветка Палестины где-то там росла и цвела — так когда ж оно было? И к чему нам теперь эта затрепанная хрестоматия. В эту-то пору и появились две удивительных статьи — о лирическом герое Лермонтова и его «ускользающем» демоне (Демоне) . Примерно так же с Блоком. Ровно в тот момент, когда Блок был уже совсем канонизирован, когда наконец признала его власть (для чего, кстати, потребовались многолетние усилия), когда реакцией на свершившееся стало негласное, но отчетливо слышащееся ну, какой там Блок, мы о Мандельштаме говорить хотим, — появилась статья «Трагическая муза Блока» , одна из самых тонких и точных работ об этом поэте, что мне довелось читать. Блока, как и Лермонтова, в ту пору начали либо аккуратно отодвигать в сторону, либо учить уму-разуму, ставить на вид всю его «декадентскую гниль», корить за непотребное поведение его своенравную музу. (Я, между прочим, сам был не без склонности к этому. Заявиться печатно не довелось, но чувствовал — 

и долго — примерно так.) Так вот, нам ли, тем ли, кто будет после нас и лучше нас читать Блока, статьей Роднянской поэт возвращается. Понятно, что со Случевским дело обстоит иначе. Он никогда «командных высот» не занимал и едва ли займет (кстати, Ирина Бенционовна и об этом тоже пишет), но его необходимость (отнюдь не равная бесспорному историко-литературному значению), его несуразная правота, его право на сердечное внимание (наше или опять-таки тех читателей, что будут лучше нас) в статье «Глубокая борозда: Константин Случевский через голову Серебряного века»  показаны и доказаны с замечательной мощью. Четвертое имя совершенно очевидно. Это, конечно, Заболоцкий. Можно лишь слезы лить (почти без самоиронии говорю) о том, что книга, над которой Ирина Бенционовна долго работала и о которой со светлой печалью вспоминает, осталось недописанной. Но и того, что сказано как в собственно «заболоцких» ее статьях, так и «заболоцких» эпизодах (а иногда — моментальных бликах), возникающих в других работах Роднянской , «томов премногих тяжелей».

Я все о том же. О вере в поэзию и поэтов. О сквозящем в каждой строке сознании правоты эгоцентрика Лермонтова, демонического Блока, затырканного и закомплексованного Случевского, не сбывшегося вполне (не ставшего «новым Пушкиным») Заболоцкого… Вот это мне всего у Роднянской дороже. Что не отменяет возможности любить и ценить другое. И спорить — с третьим или двадцать третьим. Радуясь, если (это не всегда случается) с годами понимаешь: права была Роднянская.

Ирина Бенционовна получает премию Солженицына. Для меня в этом нет ничего удивительного. Много лет назад, впервые услышав о том, что такая премия у нас появится, я подумал, что ее лауреатом непременно станет Роднянская. Вообще-то я не лишен пристрастия к гаданиям на кофейно-премиальной гуще — да и положено критику (а я в этой должности двадцать лет числился) прикидывать, кто какой награды удостоится. Но о премии Солженицына я в таком ключе никогда не размышлял. Просто знал, что раньше или позже Ирина Бенционовна будет награждена. Потому что иначе быть не может. И точно так же я не удивился, когда узнал о статье «Солженицын», которую Роднянская написала для «Краткой литературной энциклопедии» в 1969 году, когда автор «Одного дня Ивана Денисовича» уже стал абсолютно неупоминаемым лицом. Да, такая невозможная статья должна была быть заказана великой редакцией литературы и языка издательства «Советская энциклопедия». И — с очень высокой степенью вероятности — именно Роднянской. Своим умом добраться до этого «литературного факта» мне, увы, не удалось (хотя оснований для такой догадки или хотя бы гипотезы хватало), но когда тайное стало явным, у меня не было и минутного изумления. Читая и перечитывая статью в роли редактора , я все время чувствовал: это невероятно, ибо естественно. Так же естественно, как существование чести и вкуса, как особая стать поэзии и вера в ее правоту.

Надеюсь, понятно, почему мне невозможно закончить свое приветственное слово иначе как фрагментами не раз цитированного Роднянской и уже прозвучавшего сегодня стихотворения Алексея Константиновича Толстого «Против течения». Хочется прочесть его целиком, но речь и так затянулась, артистические мои навыки, мягко говоря, сомнительны, а текст, к счастью, многим памятен и всем доступен. Так что опущу первую строфу —  о напастях середины XIX века, стимулировавших поэтический манифест Толстого, — и строфы, в которых говорится о временах еще более грозных, чем выпавшие поэту и нам с вами. Прочитаю строфы вторую и заключительную пятую.

Други, не верьте! Всё та же единая

Сила нас манит к себе неизвестная,

Та же пленяет нас песнь соловьиная,

Те же нас радуют звезды небесные!

Правда все та же! Средь мрака ненастного

Верьте чудесной звезде вдохновения,

Дружно гребите, во имя прекрасного,

                  Против течения!

……………………………………

Други, гребите! Напрасно хулители

Мнят оскорбить нас своею гордынею —

На берег вскоре мы, волн победители,

Выйдем торжественно с нашей святынею!

Верх над конечным возьмет бесконечное,

Верою в наше святое значение

Мы же возбудим течение встречное

                 Против течения!