Выступление на церемонии вручения Литературной премии Александра Солженицына 2013 года Максиму Альбертовичу Амелину

15 мая 2013 года

Уважаемые гости! Дорогие друзья!

Литературная Премия Александра Солженицына 2013 года присуждена Максиму Альбертовичу Амелину «За новаторские опыты, раздвигающие границы и возможности лирической поэзии; за развитие многообразных традиций русского стиха; за обширную просветительскую деятельность во благо изящной словесности».

Моя задача — обосновать и оправдать это решение в глазах литературной общественности и, насколько возможно, порадовать преданных поклонников лауреата.

Биография Максима Амелина, 43-х летнего уроженца г. Курска, занимает в Википедии всего несколько строк: закончил коммерческий колледж, служил рядовым срочной службы в российской армии, учился в Литературном институте в поэтическом семинаре Олеси Николаевой. Но вот уже более пятнадцати лет имя Максима Амелина — поэта, переводчика, критика, эссеиста, издателя, автора ярких поэтических книг — поражает воображение всякого, кто знаком с широтой его творческого диапазона, ощутил его поэтическую энергию, осознал объем его литературного дарования.

Приведу фрагмент его поэтической биографии:

Мне тридцать лет, а кажется, что триста, —
            испытанного за десятерых
            не выразит отчетливо, речисто
            и ловко мой шероховатый стих.
            …...............................................

Меня пригрела мачеха-столица,
            а в Курске, точно в дантовском раю,
            знакомые еще встречая лица,
            я никого уже не узнаю.

Никто — меня...[1]

Однако «столица-мачеха» стала для Максима ласковой матерью и за минувшие годы сумела заметить и разглядеть поэта из Курска. Она не раз награждала его литературными премиями — большими и малыми, и сам поэт обрел известность и уважение как читателей, так и собратьев по перу.

Мой коллега Павел Басинский, поздравляя Амелина через «Российскую газету», назвал его человеком из русского XVIII века, который он, Максим, больше всех веков и любит. «То есть таким человеком в камзоле и напудренном парике, которому в поэзии и, вообще, в культуре всё внове, всё интересно, но и всё нуждается в немедленном развитии»[2]. Хотя я с удовольствием представляю Максима в напудренном парике и в бархатном, например, в фиолетовом камзоле, украшенном вышивкой, галуном и золотыми пуговицами, мне он видится скорее человеком из русского XXI века, ближе к его середине. Ибо непременно, преодолев нынешний культурный раздрай, появятся в России люди, для которых отменное знание латыни и древнегреческого языков будет не изумляющей экзотикой, как теперь, а нормой. И соединение в одном человеке стольких литературных специальностей тоже будет уже не исключением, а возвращением к высокой культурной и ныне утраченной норме.

Что первично в творчестве Максима Амелина, а что вторично? Кто кому помогает — лирический поэт переводчику античных поэтов или переводчик лирическому поэту? Мне кажется, в случае Максима обе эти ипостаси существуют гармонично и неразрывно. Сборник Амелина 2011 года, куда включены стихи, переводы, статьи и эссе, называется «Гнутая речь». Заголовок символичен. Мне подсказали специалисты, что на языке санскритской поэтики «гнутая речь» — это термин, обозначающий изощренную выразительность и необычность языка, в отличии от приемов естественного описания. Амелин это свойство поэзии прекрасно осознает: «Поэзия — словесное искусство, особым образом построенная гнутая речь со скрытым смыслом, по определению древнеиндийских теоретиков... Поэзия приподнята над обыденностью, поэтому язык ее необычен. Даже самые простые слова, попадая в стихотворение, открывают сложные грани смысла»[3].

Амелин пишет: «Меня всегда раздражала усредненность языка как советских, так и антисоветских поэтов. Лет в семнадцать я понял, что необходимо вернуть в поэзию утраченный торжественный тон, от элегии сделать шаг в сторону оды... Современность в поэзии, на мой взгляд, должна проявляться вовсе не в реалиях сегодняшнего быта, насильственным образом втянутых в поэзию, а именно в новизне композиции, языка и стиля. Стихотворчество — производство штучное, и мир одинаковых вещей, по мне, не для него»[4].

Задам риторический вопрос: многих ли мы знаем семнадцатилетних юношей, кто задается такими вопросами? Многих ли мы знаем семнадцатилетних юношей, кто всерьез болен античностью? А Амелин уточняет: «У арабов и персов в Средние века хотящих быть поэтами обучали так: за десять лет надо было выучить 20 тысяч бейтов, сочиненных предшественниками, а за следующие десять — их забыть. Только после этого поэт мог считаться готовым к созданию чего-то своего. У меня в этом смысле была неплохая подготовка, поэтому забывать приходится приличное количество стихов на русском, английском, латыни, древнегреческом и ведическом санскрите»[5].

Ныне стихи самого Амелина переведены на два десятка языков.

Я открыла для себя феномен поэта Амелина, когда прочитала его переводы избранной лирики Гая Валерия Катулла Веронского в книге 1997 года. «Кажется, в меня вселилась душа Катулла, как в Энния — душа Гомера»[6], — рассуждал Максим Амелин, первокурсник Литературного института, впервые взявшись за перевод своего поэта. Катулл, гуляка праздный, вдохновлял Амелина своей легкостью, естественностью, веселой эротикой. Катулл-моралист увлек Амелина своей рассудительностью, вкусом к материям высоким. Катулл-мудрец тоже не прошел мимо Амелина, но, вселившись в душу переводчика, вместе с ним постигал мир человеческих отношений.

Так родилось стихотворное признание Амелина своему Катуллу:

Мой Катулл! поругаемся, поспорим,
просто так посидим — с Фалерном туго;
ничего, — как-нибудь и с этим горем:
поглядимся, как в зеркало, друг в друга.
…....................................................

Ты, наверно, лет десять не был в Риме:
тоги нынче не в моде — на смех курам.
Да, таким же — с глазами голубыми,
долговязым, губастым, белокурым —

я тебя представлял, когда в тетради —
от бессмертия к жизни — строки сами
проступали. — Давай, союза ради,
мой Катулл, обменяемся сердцами![7]

Как вообще возникает замысел переводить Катулла? Откуда дерзость? Ведь Катулла переводили десятки русских поэтов, начиная с Тредиаковского. Однако Афанасию Фету, например, не помешал гениальный пушкинский перевод послания «К мальчику» («Пьяной горечью Фалерна / Чашу мне наполни, мальчик!»), и он создает свою версию этого послания[8]. Завораживающий, полный радостного хмеля перевод Семена Раича «К Лесбии» («Лесбия! время летит! / Пламенем нашей любви / Крылья ему подожжем!..») не остановил следующие поколения поэтов — А. Фета, А. Пиотровского, С. Шервинского[9]. Не остановило это и Амелина, который подошел к своей работе и как поэт-лирик, и как языковед-античник, и как филолог-стиховед, и даже как биограф своего героя, хотя Катулл — поэт без биографии, о нем не сохранилось никаких достоверных сведений. Полное собрание всех стихотворений и отрывков, принадлежавших Катуллу, вышедшее в издательстве «Время» в 2005 году, стало новой вехой поэтического и переводческого мастерства нашего лауреата. И я с волнением читаю знаменитое четверостишие Катулла из «Третьего свитка», те самые строки, что идут от бессмертия к живой, пульсирующей жизни:

Ненавидя — люблю. —
              Спросишь, как вытворяю такое? —
              Знать бы, — вымучен сам
              тем, что творится со мной[10].

Есть старинное мнение, будто истинный поэт ощущает себя современником всех когда-либо живших поэтов. Амелин как раз из таких — он с мировой литературой состоит в близких, очень близких отношениях. Можно бы сказать — он с ней на дружеской ноге, но тут дело не просто в дружбе («курил с Байроном, выпивал с Эдгаром По»[11]). Амелин ее подданный и данник, архивист-антиквар и реаниматор. Ощущая себя железного века — пасынком, он то и дело убегает в век золотой, где на вольной воле создает свои «ожившие статуи».

В литературном досье Амелина — переводы с латыни смеховой «Приаповой книги» и переводы с древнегреческого победных песен Пиндара. С помощью поэтических средств родного языка Амелин возвращает античную лирику от холодной филологии к чувственному восприятию.

Псалмы Давидовы, поэзия старообрядцев, грузинский поэт Николозо Бараташвили, «счастливейший поэт времен Екатерины» Василий Петров, многоликий русский XVIII век, который Амелин называет загадочной Атлантидой и необработанным алмазом, и многое, многое другое входит в орбиту его интересов.

Он возвращает доброе имя графу Дмитрию Ивановичу Хвостову, за творчеством которого закрепилась весьма нелестная слава. «Не имея привычки доверять ругательным надписям, где бы они ни находились, будь то на заборе или в книге, я решил проверить, справедливо ли то позорное клеймо, которым отмечен Хвостов»[12], — пишет Амелин во вступительной статье к «Избранным сочинениям графа Хвостова». Амелин проводит тщательную инвентаризацию всей хвостовиане и хвостовиаде — пародиям, эпиграммам, сатирам, притчам, язвительным насмешкам и анекдотам — и делает остроумный вывод об уникальном месте своего героя в истории российской словесности: граф Хвостов — учитель великих русских поэтов от противного. А проживи граф Хвостов еще лет сто — быть ему классиком поэзии абсурда.

Вообще Максим Амелин, не замеченный в каких бы то ни было политических баталиях и в сомнительном, как он выражается, гражданском пустословии, проявляет истинные бойцовские качества, когда сражается со всем, что враждебно поэзии. Будучи сам блестящим филологом, Амелин страстно восстает против воинствующих структуралистов и формалистов, называя их маньяками-потрошителями и расчленителями. Гражданским подвигом поэта сегодня Амелин называет работу с русским языком, расчистку его от грязи, мусора и прочих наслоений былых эпох.

Татьяна Бек в новомировской статье о книге стихов Амелина «Холодные оды», используя формулу Юрия Тынянова «Архаисты и новаторы», назвала Максима «ярчайшим в своем поколении архаистом-новатором»[13]. Не стану спорить с этим очевидным утверждением. Но скажу еще и о другом. Уже давно вошло в оборот выражение Осипа Мандельштама, что его поэзию определяет тоска по мировой культуре. Поэт стремится выйти за пределы того культурного круга, в котором он оказался в силу случайности своего рождения. Он хочет отзываться на культуру всего мира. Это та самая всемирная отзывчивость, которую мы знаем по нашим классикам XIX столетия. Максим Амелин и в своих стихах, и в своих переводах (чаще всего с языков, которые он отменно знает), и в своих филологических штудиях, и в своей энергичнейшей издательской деятельности стремится осуществить несбывшиеся мечты поэтов ХХ века о творческом приобщении к мировой культуре. К счастью, у современного поэта для этого куда больше возможностей.

В течение тринадцати лет (1995–2008) Амелин возглавлял петербургское издательство «Симпозиум», где ему удалось осуществить замечательные культурные проекты — впервые изданы на русском романы Пола Боулза, Дугласа Коупленда, Ромена Гари, Эльфриды Елинек, Умберто Эко, Питера Хёга и других авторов. Усилия издательства по переводу и публикации книг французских авторов были отмечены почётным дипломом программы «Пушкин» министерства иностранных дел Франции. Благодаря «Симпозиуму» вышло в свет десятитомное собрание сочинений Владимира Набокова — американский период (в 5 томах) и русский период (в 5 томах).

Друг нашей премии Андрей Семенович Немзер высоко оценил это первопроходческое издание: «Кажется, — пишет Немзер, — ни один классик ХХ века еще не издан с таким тщанием, артистизмом и таким вниманием к просвещенному ценителю словесности, как Набоков-Сиринъ»[14]. Вот именно эти качества — тщание, артистизм и внимание к просвещенной словесности —  характеризуют и творческий почерк Амелина.

С 2008 года Максим Амелин — главный редактор «Объединенного Гуманитарного издательства», «О.Г.И.», которое занято многопрофильными экспериментальными проектами: отечественной и переводной прозой, поэзией, биографиями, мемуарной и детской литературой.

Любовь Борисовна Сумм, преподавательница латыни в Литературном институте, на страницах журнала «Новый мир» назвала Максима «человеком, своей кровью склеивающим далекие эпохи, несводимые крайности индивидуального дарования и массового сознания»[15].

Сам Амелин полагает, что перевод древних — почти ритуальное действо, своего рода воскрешение из мертвых. Весьма достойное занятие для поэта.

Напоследок — еще немного поэзии.

— У случайных стихов особый
            аромат и особый вкус, —
            точно дымчатый чай со сдобой
            пьешь из чашечки белолобой
            в окружении нежных Муз.

— Пей, но знай: все это в рассрочку,
            и за все: за снедь и за чай,
            за «подлейте-ка кипяточку»
            и за каждую эту строчку —
            не отвертишься — отвечай...[16].

 Максим Амелин отвечает, то есть честно платит по кредиту — новыми стихами, переводами, книжными изданиями, всем своим творчеством.

Жюри Литературной премии Александра Солженицына сердечно поздравляет Максима Альбертовича и желает ему удачи на пути поэтического оживления древних статуй. Может быть, пройдет совсем немного времени, и Максим захочет сказать:

— Мне сорок пять, а кажется, что тыща...