В.О. Отрошенко

Я познакомился с Олегом чуть позже, чем прошло вот то мероприятие, о котором  упоминал Павел Басинский, — совещание в Ярославле молодых писателей, где Олег Олегович (тогда совершенно молодой писатель, далеко не сорокалетний — ему не было, по-моему, и тридцати) был ведущим семинаров. Я там тоже вел семинар вместе с Русланом Киреевым. Но как-то так получилось, что во время этого семинара мы не пересеклись.
И вот ситуация, которая очень характеризует Олега Павлова в целом как личность — и писательскую личность, и личность вообще, созданную Богом. Мы приехали в Союз писателей получать командировочные деньги за проезд, проживание, проведение семинаров. В очереди в кассу я пожаловался стоявшей рядом Светлане Василенко, что у меня  сломалась машинка. (Это была докомпьютерная эпоха еще — компьютеры были  только у очень немногих и очень допотопные и громоздкие на сегодняшний взгляд.) И я говорю: вот из-за этого не могу дописать рассказ. Она говорит: а почему? — Ну, отвык я уже писать рукой, привык на машинке печатать и не могу. — Сказал я это, получили мы деньги, вышли во двор Союза писателей и вдруг смотрю —  надо мной нависает фигура (до того я даже не обращал на этого человека внимания). Для меня вообще очень непривычно, чтобы рядом со мной находился кто-то выше меня ростом, потому что я человек высокий. И я почувствовал какое-то съеживание… Нависает фигура и таким заговорщическим  шепотом мне на ухо шепчет: —  Тебе нужна машинка? — Я говорю: —  Да, очень нужна. —  Ну, поехали ко мне.
Я вообще даже онемел от этой сцены. Мы сели в такси, приехали домой к Олегу Павлову, и он мне вручил машинку «Ятрань», причем снял ее со своего письменного стола — он в это время на ней работал тоже… Огромная машинка… Я был удивлен, потрясен, ну, прежде всего, потому что какой смысл ему беспокоиться о том, что я не могу там дописать рассказ — почему он должен отдавать эту машинку? Для меня это был совершенно непонятный поступок. С этого, собственно, началось  наше знакомство. Это первое, что Олег сделал.
А второе, что он сделал — превратил меня в персонаж. Как-то он мне звонит и говорит: — Я тебя разжаловал в ефрейторы. — Я спрашиваю: —  Что значит — разжаловал в ефрейторы? —  Вот, — говорит, — почитай.  — И мы встретились, он мне дает книжку, только что вышедшую. Это было первое издание «Степной книги», петербургское. И я читаю там два рассказа — два превосходных рассказа. Один называется «Мировая ночь» — потрясающий рассказ, в котором трое караульных сидят в карагандинской степи, охраняют какой-то бессмысленный, никому не нужный склад. С ними овчарка.  Вокруг бескрайняя карагандинская степь, звезды. И вот эти три караульных: одного зовут Ерошка, другого — Сухов и третьего — Отрошенко. Причем Павлов позаимствовал не только фамилию, он позаимствовал всё. Этот Отрошенко высокого роста, он родом с юга России, из Ростова-на-Дону, даже некоторые  мои фразы, повадки, поведение, жесты — все было туда перенесено. Рассказ заканчивался совершенно космической сценой —  к утру все трое караульных засыпают, а рядом с ними сидит эта собака, которая воет на звезды. И действительно, космический рассказ… Эти три несчастных мальчишки —  они солдаты, но они, в сущности, и дети. Это один из важных моментов, которые в прозе Павлова не замечали или заметили не сразу, что его солдаты — это дети, такие светлые и ясные, чистые души, что бы они  ни творили. Даже когда они убивают, топчут ящериц.
И я читаю второй рассказ, который называется «Солдатская», и там тоже действует этот Отрошенко. Описывается железнодорожная станция в Казахстане, унылая, грязная, скучная, бессмысленная. Собственно говоря, главный герой — это рыжая сука, похожая на маленькую женщину, — она лежит, тоскливо позевывая. Все остальное появляется как бы на фоне этой рыжей суки — пассажиры, старики, солдаты… И заканчивается рассказ вот таким пассажем:
«Еще в этом карауле думалось всегда о доме, потому что на вокзале гудели поезда, отправляясь по городам нашей родины. И какой-то поезд трогался по расписанию на Москву или Харьков — где жила мать. Лились по щекам слезы, когда это случалось. Когда заспанные проводницы светили сквозь ночь фонариками. И когда на бортах вагонов мелькали облупившиеся башенки Кремля.
Скорый на Москву отбывал с вокзала в двадцать два сорок. И тогда плакал я. А в восемнадцать, пораньше, отбывал поезд на Ростов, и тогда плакал громадный Отрошенко, с которым чаще иных доводилось мне топтаться в толчее, будучи в карауле от комендатуры.
Привыкая, Отрошенко плакал по-вечернему и в полку. По заведенному обычаю, рота наша конвойная уплетала за ужином порцайки. И никто не знал, отчего плачет Отрошенко. Думали солдаты так: плачет потому, что от ужина к ужину который месяц каша в котелке — перловая. А такому горю солдаты были помочь не в силах. И только не мешали, как могли,  ефрейтору плакать и давиться кашей».
После этого наша дружба стала завязываться все крепче и крепче. Не важно, что Павлов с меня списал натуру этого ефрейтора, а важно, что он написал блестящие рассказы. У Олега есть настоящая художническая черта — такая тонкая, высокая игра. Когда один писатель посылает другому какой-то знак, этот знак очень дорогого стоит.
Олег обладает большой творческой энергетикой. Вскоре после нашего знакомства я убедился в его творческом способе мышления в любой области. Павел Валерьевич упоминал, что Павлов так же талантливо делает публицистику, как и прозу. Но так же талантливо он делает и литературные  проекты. Проект, который мы с ним организовали в конце 1990-х — начале 2000-х, назывался «Запечатленная Россия». Идея была такая — любой человек берет какую-то дорогую ему фотографию из своего семейного альбома и пишет рассказ о том, что на этой фотографии, что она для него, как бы расшифровывает ее, делает живой картиной.
Проект, надо сказать, имел большой успех. Правда, тексты публиковались в не очень, может быть, заметном в ту пору журнале «Новая Юность». Но откликнулись на эту идею очень многие, в том числе даже политики. И мы несколько  лет с Олегом вели этот проект. Но потом я его бросил и Олег тоже, потому что этот проект породил уже другие какие-то вещи. Например, я ему обязан  своим циклом «Новочеркасские рассказы».  В какой-то момент Олег мне сказал: — Но ты же тоже автор  проекта — напиши и ты о фотографии какой-нибудь. Потому что получается нехорошо — мы авторы, мы должны тоже написать.
И я вытащил из альбома фотографию, начал писать и потом все это отложил и понял, что буду писать цикл рассказов. Проект закрылся. Но из него родилась другая вещь. Творческий человек обладает таким магнитным полем, таким силовым полем, что вокруг него всегда что-то искрится и создается. И  Олег Павлов, несмотря на репутацию домоседа и «пропадающего из литературы» (на самом деле он работает в то время, когда думают, что он пропал), — очень живой и подвижный человек, когда дело касается идей и творчества. Вообще, вот то свойственное ему бескорыстие, о котором я сказал в начале, — когда он просто ни с того ни с сего взял и буквально всучил мне эту машинку «Ятрань», на которой я дописал-таки рассказ, — оно проявляется и в его отношении к собратьям по перу уже по большому счету.
Я не могу назвать сегодняшних писателей, которые с таким бы  вниманием, как Павлов, писали о писателях-современниках. Достаточно только вспомнить, о ком он написал не просто рецензии, а глубокие статьи, из тех, что остаются потом своего рода визитной карточкой писателя. После чтения такой статьи любой критик уже не может опустить планку понимания этого писателя ниже павловской. Эти авторы — Юрий Петкевич (присутствующий в зале), Александр Яковлев, Михаил Тарковский, Владимир Березин, я и еще — многие неизвестные писатели, которые живут в провинции и благодаря статьям Олега Павлова выпустили книги в местных издательствах. Вот об этой его деятельности, к сожалению, мало кто знает. Мало кто знает, что фактически  Павлову может позвонить даже любой графоман, и он будет его слушать долго. А если он в нем почувствует какую-то искру божью, то уделит ему столько внимания, сколько нужно, чтобы этот человек заявил о себе или в столице, или у себя в провинции. Вот это его отношение к другим писателям — даже не архаичное: мы помним, в каких конфликтах друг с другом бывали русские писатели XIX века, какие между ними были споры, ссоры, борьба. Хотя были, конечно, случаи бескорыстной помощи — известный пример, когда Тургенев помогал переводам и вообще пропаганде Толстого за границей, будучи с ним в жесточайшей ссоре. Но такие случаи все-таки редкость в истории русской литературы. Вот эта деятельность — тоже часть писательской биографии Павлова, и я другого ее примера в современной литературе не знаю.
Вчера перед этой церемонией я перечитывал «Казенную сказку» Олега Павлова, с которой начал свое выступление Павел Валерьевич. Я ее читал в 90-е годы последний раз — прошло время — и  удивительно: читается просто как классика. У меня было такое ощущение, будто я читаю «Вечера на хуторе близ Диканьки». Да, там есть эти лубочные мотивы, да, там есть эта сказовость. Но вещь воспринимается как классическая, как неизбежная в литературе. То есть она должна была быть обязательно в русской литературе.
Вообще, удивительно, как Павлов строит свой писательский путь. Каждый раз, когда читаешь его новую вещь, думаешь: вот он достиг своей вершины и дальше начнется прямой полет — уже не восходящий, а прямой. Но когда читаешь следующую вещь, видишь, что у Павлова двигатель не самолета, а ракеты, он все время каким-то образом устремляется вверх. И каждая его новая вещь — это не просто новая ступень, а выход вообще в другой мир.
<...>
И в завершение хочу сказать о постоянно покоряющихся  Павлову вершинах. Правильно отметил Павел Валерьевич, что после  «Казенной сказки», в принципе, можно было бы успокоиться — другой писатель с тех пор и почивал бы на лаврах. Но Павлов — у меня возникает еще и такой образ в связи с ним — он как ледокол. Вот он прокладывает свой путь в литературе, несмотря ни на что, несмотря ни на какие ситуации, несмотря ни на какие конъюнктуры. И когда он этот путь проложит, путь этот уже не срастется льдом. Это будет такой открытый путь, по которому, может быть, пойдут какие-то другие писатели. Но сам Олег, мне кажется, вот в этом пути находится и сейчас. И я боюсь сейчас сказать, что роман «Асистолия» (в котором, между прочим, Павлов показал весь свой диапазон художника — все, что он на сегодня может) —  вершина его творчества. Эта вещь — как симфония. Но я думаю — будут и новые симфонии.
Спасибо.

Полный текст выступления читайте в альманахе «Cолженицынские тетради: Материалы и исследования. Вып. 1.»  (М.: Русский путь, 2012)