Александр Солженицын

Она никогда не угождала эпохе

Инна Лиснянская с раннего возраста была проникнута чувством сострадания, и это чувство прошло через всю ее жизнь… Вот она маленькая девочка — в семье событие: у бабушки в голодный год беспризорник украл пайку хлеба. У бабушки горе, а девочка думает о беспризорнике. И это с годами отразится в ее стихах. Этот мальчик был из раскулаченных крестьян. О них она написала:

Где тряслись в малярийном огне
Непривычные к морю крестьяне...

Девушка из раскулаченных крестьян стала ее няней, вместе с бабушкой тайком от коммунистических родителей няня крестила ее.
Инна Лиснянская в пятом классе. Война. Она идет в госпиталь помогать медсестрам. И поет раненым песни:

Сердце на 118 долек
Здесь разрывалось, — девочка пела
В зале на 118 коек.

А госпиталь-то был лицевых ранений, в каком-то смысле самый страшный, ибо раненый никогда не знал, что останется из его лица, каким оно будет:

Да и в какой я узнала бы школе
Сущую правду: у нас,
                                как ни странно,
Что ни лицо, то закрытая рана...

Бинт размотать — что версту
                                            за верстою...
Что моя жизнь перед этой бедою?

В Инне Лиснянской всегда жило сочувствие к природе, которая у нее одушевлена. Вот липа:

Как безбожно её обдирает
Отыхающий здесь народ!..
Липа всхлипывает всю ночь
От любви к своим обдиралам,
От бессилия им помочь.

Жизненный опыт диктует: «жалость сильнее наживы, сильнее даже любви, — мы жалостью живы». Это стойкое чувство, пронизывающее душу поэта, естественно переходит в веру. Вот она спускается в овраг к Святому источнику. Здесь когда-то стояла часовня:

Разнес народ по бревнышку

Часовню на дровишки.
Мы дети спящей истины,

Никто ее не будит,
Народ вокруг воинственный,
Таким он и пребудет...

Утверждение в вере не дается легко:

Я свечку поставила
                        Матери Божьей —
Задули мою свечу.

Задули за то, что черна
                                    глазами,

За то, что лицом смугла...

Однажды на Истре она видит пустынную, заброшенную церковь:

И молюсь не там, где клир
и прихожане,
Где алтарь стоит, свечами
окропленный,
А вот в этой всем ветрам
открытой ране, —
В безоконной, в безыконной
и в беззвонной...

Она размышляет:

От земли до неба дальше,
Чем от неба до земли...

Она находит наконец линию своей жизни: «быть должницей Господа и более ничьей...»

И тогда достигает светлого, радостного настроения:

Как хорошо на свете жить,
о Боже!

Исполненная этого внутреннего света, она приходит к необычной для многих мысли о Христе:

Голгофу вытерпел,
но как Он перенес
Блаженство воскресенья?

Уже в десять лет Лиснянская поняла: враг народа — Сталин, и никто другой. Ни в пионеры, ни в комсомол, ни в партию — никогда! В семнадцать лет пережила трое суток допросов в НКВД, которые чередовались с ледяной ванной, но своих товарищей не выдала — выдержала.
Шли годы... Потянулась общесоветская жизнь. Пришло время, когда ее упорно гнали в эмиграцию. Сказала: не поеду! Она никогда не угождала эпохе, не шла ни на какое соглашение с ложью, с властями:

Я вырвалась из общего котла,
Из-под чугунной крышки
воспарила...

И вот оборотная сторона всего этого:

Но чудится погоня
Все ночи напролет.
Берет мой след овчарка
На длинном поводке...

Так прожила Лиснянская эпоху, «чьи мысли кривые душу живу протерли до дыр». Эпоху,

Где жить не умею,
Не жить ужасаюсь,
Запомнить не смею,
Забыть не решаюсь...

Но разве она первая?

Молчат твои подвижники,
Затоптанная Русь!
Молчат твои утешники,
Лежат в сырой земле.

Она называет себя их младшей сестрой. Вот как она писала о себе:

Обо всем запрещенном я пела,
Обо всем разрешенном — молчу...

И сама удивляется:

Слыть отщепенкой в любимой
стране —
Видно, железное сердце
во мне...

Стихотворные принципы Лиснянской предельно естественны: не конструировать стих, а писать, как дышится, — вот и весь метод. Вопреки обстоятельствам жизни она являет собой самопроизвольность поэтического пения. В стихах ее — певучая легкость: ни швов, ни тени усилий — верная традиция русского стихосложения. Стих Лиснянской увлекает с первой строки — звуком, интонацией. Всегда и везде сила чувства и большая амплитуда его. Естественное простодушие автора само ведет к законченности стихов. Даже в малых, так называемых проходных стихах видно законченное изящество.
В ее поэтическом наследии немало и свежих по чувству любовных стихов. Но с какого-то момента она замечает:

Где стихи про любовь?
Все рифмую войну и вину...

Наступает новая эпоха, время переходит в 90-е годы. И вот она видит:

Продолжается время распада,
Еле теплятся совесть и честь...

Кто в обносках ходит,
а кто в бобрах...

И с неожиданностью заключает, что мы

...давно и настолько убиты,
Что уже никогда не умрем.

Куда уйти: в природу, в тишину? Однако:

Тишина — состоянье души.
Но горящий глагол Аввакума
Жжет мое сердце в тиши...

Что ж это делается в стране?

И я слышу на стыке веков
Со столичных балконов
и лоджий

Упреждающий крик петухов.
Не второе ль пришествие ждется?
Неужели предаст ученик,
А другой ученик отречется
Под петуший отчаянный крик?

Как и всякий поэт, Лиснянская много думает о смысле поэзии и размышляет о возможной роли поэта:

Я есть пустота, сквозь меня,
как сквозь воздух,
Проходит все то,
что движенью причастно...

Но чье-то дыханье во мне
                                   остается,
И чье-то во мне разрывается
                                        сердце.

Хотя Лиснянская весьма искусно владеет многими поэтическими приемами, в частности, искусством триптиха — вариантом образа и мысли, разрабатываемых в трех стихах, — она никогда не стремилась и не стремится попасть в литературную моду. Она и в этом — в отверженности. Она восстает против метафорического диктата:

Метафора — она
                       самовлюбленность
До сути не дошедшего стиха.
Стих действует. И по его делам
Отмстится нам или простится
                                                  нам.

Как и всякий глубокий человек, Лиснянская много думает о смерти. Целая цепь стихов ее — это светлая подготовка к смерти:

Загадка — жизнь, а смерть
                                        — её разгадка...

Естественно на этом фоне задумываться и о судьбе своих стихов:

Стихи твои, дети кровные,
Найдут, наконец, приют
В стране, где снега безмолвные
Слышнее людей живут.

Я дам тебе ложе узкое
И елочку в сторожа,
Зато над землею русскою
Твоя запоет душа.

И еще — в другом месте:

Но лет через тридцать
                                свидетель эпохи иной
Раскроет тетрадь,
И слово мое на свету,
                                словно знак водяной,
Начнет проступать.

Я хочу надеяться, что решение нашего жюри и сегодняшняя церемония ускорят этот срок. И не через тридцать лет, а уже сегодня стихи Инны Лиснянской начнут проступать водяным знаком!