Опыт сопротивления советскому тоталитаризму «человека Церкви»[1]

Опубликовано в «Вестнике РХД» № 196. 2010

В 1914 г. в Российской империи числилось около 100 млн. православных. Когда в январе 1918 Совет Народных Комиссаров издал декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, церковная общественность восприняла этот акт предвестием грядущего государственного насилия над свободой совести миллионов верующих граждан страны. Но что делали эти анонимные миллионы перед лицом надвигающейся опасности? Может быть, к ним также применимы слова В. Розанова о том, что в феврале 1917-го историческая Россия слиняла в три дня? Факты подтверждают правомочность утверждения о мгновенном распаде государственного механизма «старой» России в роковые дни революции. При этом большая часть населения бывшей империи осталась при своих убеждениях и традициях. Если первые насильственные действия новой власти в отношении Русской Православной Церкви воспринимались поначалу как отдельные эксцессы, то с весны 1918 происходит резкий — отрицательный — перелом в церковно-государственных отношениях[2].

Той весной в разных местностях вспыхивают народные выступления против политики коммунистов. Начало положили восстания в самом центре страны, в Звенигороде и Павловском Посаде Московской губернии в мае 1918. Звенигородское восстание было прямо связано с нарушением прав верующих[3]. Бунт в Павловском Посаде (12 мая) был социальным протестом против политики большевиков, приведшей к голоду и нарушению привычного, налаженного хозяйственного уклада и быта[4]. В основе этого гражданского протеста, однако, лежали также и религиозные мотивы. Толпа, пошедшая на штурм местного оплота новой власти, Дома Советов, состояла из горожан и сельских жителей уезда разных сословий, профессий и имущественного состояния. В числе подсудимых по этому делу были рабочие, крестьяне, служащие, владельцы мелких торговых заведений (владелец мясной лавки, бывший трактирщик). Характерной особенностью большинства подсудимых являлась их принадлежность к домовладельцам, т.е. проживание в собственных домах на небольших усадьбах. Характерно также то, что день «выступления» для целого ряда из них начался с воскресного обязательного посещения церкви.

Через 19 лет в рамках того же бывшего Богородского уезда (правда, урезанного при новом административно-территориальном делении 1929 г. и ставшего Ногинским районом) в соответствии с приказом № 00447 народного комиссара внутренних дел СССР[5] во второй половине 1937 г. было возбуждено не менее 6 групповых дел по статье 58 УК РСФСР[6]. Дела были направлены на очищение района от антисоветских элементов и охватывали 58 человек. Фигурантами этих дел стали рабочие, кустари, рядовые церковники, духовенство, «кулаки», колхозники (в период нэпа владевшие небольшими производствами), бывшие и настоящие домовладельцы, бывшие мелкие торговцы, предприниматели и вообще «бывшие» люди.

Как правило, основная масса подследственных и осужденных была грамотной, некоторые имели среднее образование (гимназия, духовная семинария, ремесленное училище). Лишь часть была приговорена к расстрелу, но все остальные впоследствии погибли в заключении. Притом что некоторые из них принадлежали к большим, известным в уезде семьям, пользовавшимся почетом и у жителей уездного центра, и у крестьян близлежащих деревень, для потомков не осталось свидетельств о мировоззренческих позициях, взглядах этих уничтоженных людей. Они не писали дневников, статей или мемуаров. Следствие характеризовало большинство из них как религиозных мракобесов, антисоветчиков, эксплуататоров, состоявших при старом режиме в «черносотенных» организациях. При этом из материалов дел следует, что лишь несколько человек числились в Богородском обществе хоругвеносцев, которое местная дореволюционная либеральная газета причисляла к «погромным силам».

Всем обвиняемым вменялась антисоветская агитация, ожидание войны и победы фашизма, организация антисоветских сборищ, организация антисоветских групп, занимающихся оказанием помощи заключенным единомышленникам и собирающих клеветнические сведения о политике советской власти в отношении Церкви и религии, в отношении колхозного строительства и т.п. Часть осужденных входила в церковные приходские советы, кто-то когда-то был церковным старостой, кто-то в годы великого перелома (1929—1933) пытался защитить местный собор от закрытия и разрушения.

Между описанными группами осужденных в 1918/19 гг. и в 1937 г., несомненно, прослеживаются объединяющие их сословные и мировоззренческие черты. Отношение к ним коммунистической власти также схоже на протяжении всего временного отрезка. Для советской власти они безусловные враги, контрреволюционеры, кулаки, кровососы, которых нужно уничтожить, показывая всему обществу, кто в его рядах является отбросами, социально больными, порочным следствием проклятого прошлого, которое подлежит отсечению и ликвидации. Но если в начале революции приговоры в отношении этих «неправильных» групп в значительной мере мотивируются романтическо-революционной риторикой, то в годы Большого террора процесс проходит как уже вполне механический, отлажено. Происходит простое, рационально мотивированное удаление якобы больной части народного организма.

Вместе с тем для современных исследователей важно реконструировать внутренний мир и представления о жизненных ценностях уничтоженных страт населения, не успевших и не сумевших сформировать своего представительства в социальном, политическом и культурном мире.

В палитре политических объединений России начала XX ст., периода думской демократии и последующего краткого периода демократической республики (февраль—октябрь 1917), не найти партий, которые отражали бы настроения массы городских и деревенских мелких собственников, мелких предпринимателей и народной интеллигенции, сохранявших связь с Церковью и с русской традиционалистской православной культурой. Партии центра, либеральные кадеты и правый «Союз 17 октября», хотя и делали в своих программных выступлениях реверансы в сторону активных околоцерковных групп, однако не встречали с их стороны серьезного отклика и доверия. Хотя программы обеих партий предполагали полную автономию Церкви в отношении государства при сохранении всяческой господдержки, включая административное и материальное содействие церковным учреждениям и инициативам, православные общественные круги предпочитали не идти на сближение с ними: кадетов многие считали ответственными за послефевральскую разруху, а в октябристах отталкивала кастовость, да и очевидная общественная пассивность. Среди деревенских церковников находила отклик аграрная программа эсеров, а также, как и среди городских низов, — патриотическая риторика «Союза русского народа». И все же у большинства российских обывателей начала XX ст., представителей нижних слоев среднего класса, политические предпочтения были неопределенны. Скорее всего, к ним можно отнести осторожное определение: умеренно-правые. Монархические, но с либеральными оттенками государственнические переживания, стремление к сотрудничеству с властью, поддержка конституционных свобод, экономической самодеятельности граждан, твердого правопорядка. Скорее, это были именно не политические убеждения, а настроения. Конечно, многие русские люди того времени могли бы принадлежать к «церковной партии», если бы таковая существовала в реальности. То есть к организации, стоящей, по нынешней терминологии, на христианско-демократической платформе. Однако робкие зачатки таковой появились лишь на исходе существования свободной России и уже на гребне подымающейся большевистской диктатуры.

Поэтому особенно интересна попытка создания партийного формирования, предпринятая православными кругами Нижнего Новгорода в конце 1917 г. Пусть этот опыт был ограничен кратким временным отрезком, однако он дает представление о тех ценностных началах, которые могли дать толчок политической и социальной самоидентификации церковных групп.

В мае 1917-го в Нижнем Новгороде создается Спасо-Преображенское братство возрождения церковно-общественной жизни. В октябре, буквально накануне большевистского переворота, на основе братства формируется (для участия в предстоящих выборах в Учредительное собрание) нижегородское отделение политического союза «Христианское единение за веру и родину»[7]. В «Уставе» союза обозначена для его членов необходимость активного участия в самоуправлении всех уровней — в «государственной, земской деятельности» и подчеркивалась как главенствующая задача «служить устроению родины на основах… православной веры».

В основание работы «Христианского единения» полагалась «любовь деятельная к родине…  как живая сила, укрепляющая русское государственное и общественное строительство, в противовес бесплодному космополитизму с его мечтой о несуществующем интернационале». В пункте «4» отмечалась необходимость развития усилиями союза «в широких народных кругах здравого государственного и общественного сознания», воспитания «в русском народе национального чувства в духе любви к своему исконному народному облику, запечатленному в памятниках национального творчества, при уважении к другим народностям… России»[8].

Среди лозунгов союза: «За свободу, право и власть всего народа», «За равенство всех граждан, законность и порядок», «За равноправное распределение налогов». И — важнейшие — «За неотложную, справедливую передачу всей земли трудящемуся на ней народу» и «За охрану интересов трудящихся». Кроме того, «Христианское единение» выступало «за достойное завершение войны», что означало верность обязательствам России перед союзниками?

Перед нами, несомненно, пункты программы правой христианской партии.

В число местных руководящих деятелей «Христианского единения» входили бывший губернский чиновник, популярный среди нижегородцев, Александр Булгаков, а также известный религиозный публицист и философ А.С. Глинка и ряд известных в епархии священнослужителей и церковных общественных деятелей. (В ходе избирательной кампании за союз агитировали из Москвы Сергей Булгаков и митрополит, будущий советский патриарх Сергий /Страгородский/. Предполагалось, что они будут входить во всероссийское руководство этой новой партии.)

Нужно отметить несколько положений программы союза.

У членов «Христианского единения» чувство к родине определялось не переживаниями националистического порядка, а любовью к христианским заповедям как основополагающему фундаменту тогдашнего, европоцентричного, миропорядка. Характерно, что 21.11.1917 после успешно проведенных выборов в Учредительное собрание, духовный руководитель нижегородского союза епископ Лаврентий (Князев) в своей краткой проповеди отметил, что его паства должна благодарить Промысел и за тяжелое время, помогающее их трезвению, и, в частности, за недавнее освобождение Иерусалима союзническими английскими войсками.

На выборах в Учредительное собрание (12—14 ноября) союз, образованный менее месяца назад, достиг в Нижегородской губернии впечатляющего успеха, заняв третье место и получив поддержку как в городах, так и в деревне. Он опередил такие старые всероссийские партии, как партия народной свободы, партия народных социалистов, социал-демократы и ряд других. По числу собранных голосов народные социалисты, меньшевики и кооператоры, вместе взятые, уступили «Христианскому единению».

Менее чем через год, в августе 1918, «Христианское единение» было разгромлено, его руководители, епископ Лаврентий (Князев) с рядом ближайших помощников, арестованы и затем расстреляны. Попытка осуществить на изломе времен демократический национально-христианский проект насильственно оборвалась. Аресты и казни в среде местной православной общины и интеллигенции положили конец свободным дискуссиям, намерениям на практике проверить возможность осуществления христианской политической программы.

Вся эта история говорит о том, что русский патриотизм в своем здоровом начале был отнюдь не черносотенного толка. Просвещенный русский патриотизм был прежде всего патриотизмом христианских ценностей, осуществлению которых должна была послужить Россия. Есть все основания предполагать, что подобный патриотизм и был мировоззренческой платформой нижних слоев среднего класса в России, был основанием для идейных предпочтений у всего класса «середняков», взятого не только в его деревенском ракурсе, а и во всесословном.

Среди участников нижегородского «Христианского единения» был будущий епископ Варнава (Беляев). Сын рабочего и внук крестьянина, он воспитывался в семье, глава которой, будучи высокопрофессиональным фабричным мастером, смог сделать ее зажиточной. Окончив гимназию с золотой медалью, поступил в Московскую духовную академию, где вскоре принял монашество. По окончании учебы преподавал в Нижегородской духовной семинарии. В начале 1920-х среди его паствы — дети городских домовладельцев, бывших мелких торговцев, служащих и дворянской интеллигенции. Для этого круга лиц также был характерен патриотизм христианских ценностей. Они воспринимали Россию как место, в котором люди призваны жить в соответствии с христианскими моральными принципами. В устроении такого миропорядка они видели смысл своей жизни. В 1922 г. еп. Варнава уходит за штат, переходит вначале на полулегальное, а затем подпольное существование. В 1933 он был арестован и осужден на 3 года лагерей по ст. 58, п. 10, 11[9].

В 1948 он оказывается в послевоенном Киеве, где начинает вести «Записные книжки», в которых дает картину послевоенной сталинской России. Он изображает страну, построенную коммунистами под руководством Сталина, как мир, в котором важнейшую роль играет советский патриотизм. Советский патриотизм для епископа является идеологией обмана, посредством которой власть уничтожает старую Россию и хочет ослепить Запад с целью его дальнейшего порабощения. Будучи в своих книгах (писавшихся «в стол») критиком недостатков западного капиталистического общества, епископ в своих записках становится защитником западного общества как мира свободы, в котором только и может существовать христианство и христианская культура. Сталин для него тиран, который правит с помощью лжи, базирующейся на спекуляции общечеловеческими понятиями, взятыми из словаря христианской культуры и истории. (Кампании «борьбы за мир», за разоружение, за равенство и братство — это часть стратегии по порабощению свободного мира.) По мысли епископа, генералиссимус создал ВКП(б) как своего рода анти-Церковь, так же как СССР под его руководством стал анти-Россией. Если старая Россия с ее политической и культурной элитой (включая церковных лидеров) стремилась к нормальной конкуренции и сотрудничеству с Западом, в котором видела единомышленников и союзников, пусть отступивших от христианской полноты, но, по большому счету, «своих», то советский правящий класс под началом Сталина рассматривал Запад лишь как врага, подлежащего уничтожению. (Использовать для пользы дела можно было лишь его технологии.)

Уже после смерти Ленина, с конца 1924 г., его преемник осторожно взял на идеологическое вооружение теорию «красного патриотизма»[10]. Со второй половины 1930-х по его благословению правящая коммунистическая идеология дополняется постулатами концепции «советского патриотизма», усвоение которых после победы СССР в Великой Отечественной войне становится проверкой на идеологическую чистоту советских людей. Со второй половины 1940-х гг. идеологический аппарат ВКП(б) развернул масштабную (и не прекращавшуюся до конца 1980-х) кампанию в обществе по замене комплекса национальных понятий системой представлений, связанных с преданностью компартии. Если ты русский, значит, ты советский. Если ты не советский, значит, ты не русский, значит, ты враг. Этот номенклатурный вариант патриотизма внедрялся в сознание и официальный язык для увеличения идеологической прозрачности граждан. Начиналась череда истерических кампаний против низкопоклонства, иностранщины, космополитизма.

Удивительным образом шабаш, поднятый Кремлем вокруг этих тем, подчеркивал для уцелевших старых русских патриотов антихристианскую суть режима. Ибо Россия, по их убеждениям, может существовать лишь тогда, когда принимает Христа.

Епископ в своих записках этого периода подчеркивает следующее положение: «Сталкиваются две системы. Экономические? Не нахожу, но культурно-исторические и идейные, на основе христианских и нехристианских представлений» (1953)[11].

В отличие от сменовеховских групп и всевозможных попутчиков Советской власти те, уцелевшие слои старой России, что в мясорубке террора не утратили историческую память и продолжали разделять ценности Евангелия, относились к понятию «живительного советского патриотизма» не более, как к пропагандистскому дурману, за которым ничего не стоит по существу.

Именно этот комплекс идей, так или иначе, прослеживается у людей Церкви, тех верующих граждан, что в строящемся СССР ориентировались на православную шкалу моральных представлений и церковных традиций, и именно поэтому подлежавших по сталинским планам уничтожению.

Целевая группа населения, отмеченная в приказе № 00447 как кулаки и священнослужители, квалифицировалась его авторами как подрывной антисоветский элемент, угрожающий политическому и экономическому порядку в стране.

Согласно вышеуказанным следственным делам, заведенным НКВД во второй половине 1937 года в Ногинском районе, проходившие по ним 58 человек своими деяниями подрывали политический и экономический строй государства. Они якобы занимались активной фашистской агитацией террористического характера, распространяли слухи о будущей войне и скорой гибели Советской власти, клеветали на партию и проводимые ею мероприятия. Так как четыре из шести дел заведены были на деревенских жителей, то последние обвинялись еще и в подрывной работе в колхозе, направленной на срыв колхозного строительства, а также в пропаганде антисоветских и пораженческих настроений. Все эти обвинения подкреплены доносами, показаниями свидетелей, самооговорами обвиняемых, которые носят явно установочный и трафаретный характер. К сожалению, современные исследователи в своих работах вынуждены исходить из этих фальсификационных материалов. Иногда эти сконструированные следствием обвинения содержат для современного историка и просто читателя эффектные манифесты и протестные лозунги, невольно, помимо желания бывших следственных «органов», свидетельствующие о мужественной гражданской позиции подследственных. Но и эти, смоделированные, «прогрессивные» с точки зрения нашего современного понимания, позиции изгоев времен Большого террора не более чем конструкция. Иногда имеющиеся в деле материалы позднейшего реабилитационного производства, или документы, приложенные в виде вещдоков, или же собранные чудом свидетельства очевидцев помогают прорваться сквозь стену иллюзорных обстоятельств, возведенную вокруг оклеветанных и уничтоженных наших сограждан, к реальности.

Можно утверждать, что единственный критерий, помогающий понять причину ареста этих 58 человек, заключен в их религиозности и в их христианском патриотизме.

В числе 58 арестованных с натяжкой можно насчитать 11 клириков. Кроме того, семь человек короткий срок занимали церковно-общественные должности (1 председатель и 6 членов церковного совета). Остальные сорок человек — это бывшие владельцы торговых лавок или небольших производств, кустари, служащие, портнихи, квалифицированные рабочие (кузнец, ткачи, наладчики станков), колхозники (из следственных анкет и характеристик сельсовета следует, что это середняки, имевшие до 1917 г. небольшие ткацкие производства «без найма рабочей силы»). 95% всех подсудимых живут в собственных домах, потому числятся «домовладельцами» (некоторые до 1920-х гг. имели несколько домов, но затем отдали их советским учреждениям). Перед нами представители городской и деревенской мелкособственнической среды, обыватели, умеющие устраивать свою и своей семьи жизнь, обустраивать окружающую среду. У всех них имелись еще силы и желание что-то делать для других (некоторые обвинялись в благотворительной работе, в помощи ссыльным верующим), интересоваться общественной и социальной обстановкой, желать ее улучшения (несколько человек обвинялись в «антисоветской» борьбе с бюрократией).

Кроме умения и желания работать и улучшать ближайшую, «малую» реальность, у всех 58 человек есть одна отличительная черта — заинтересованность в христианском направлении общественной жизни. Причем, в 1930-е гг. эти люди фактически ничего не делали в области миссионерства, не проявляли себя в политической или общественной плоскости. В своей советской официальной ипостаси они могли только молчать и работать. Это было существование ради выживания. Они выделялись не только тем, что посещали церковь, но и тем, что заботились об обустройстве приходского быта. Итак, скромная забота о Церкви, владение собственностью, предприимчивость и умение обустраивать быт, — вот то преступление, которое они совершили.

С родственниками и знакомыми некоторых фигурантов этих дел я имел возможность общаться. Все их рассказы о погибших близких сводились к тому, что те были крайне молчаливыми, запуганными, скромными тружениками, которые любили Церковь, потому что, по их разумению, только через нее можно было улучшить и очеловечить русскую действительность.

Один из известных всероссийских общественных и культурных деятелей, сочувствовавший союзу «Христианское единение», философ Сергей Булгаков, выступая на Поместном Соборе 15 ноября 1917 г., так описал внутреннюю позицию христианина, оказавшегося в нарождающемся государстве нового, тоталитарного, типа:

«Такие учения, которые обрекают веру христианскую на окончательное бессилие в жизни, ограничивая ее областью замкнутого самосознания, низводя ее назначение до личного настроения, как бы прихоти вкуса… противоречат самому существу [веры]. Ни в каком смысле не может быть отделена от жизни или рассматриваться как “частное дело” личности… вера наша.

…Отсюда оцениваем, в частности, и столь распространенную ныне мысль о полном отделении Церкви от государства, т.е. не только внешнем, но и внутреннем отторжении всей государственности от всякого влияния церковного. Такое требование подобно пожеланию, чтобы солнце не светило, а огонь не согревал. Церковь по внутреннему закону своего бытия не может отказаться от призвания… преображать всю жизнь человечества, пронизывать ее своими лучами. В частности и государственность она ищет исполнять своим духом, претворять ее по своему образу»[12].

Уже выйдя из горнила Гражданской войны и красного террора, православные люди свою общественную позицию облекли в форму бессловесного обращения к миру, обращения посредством образа жизни. Этот старый восточнохристианский архетип поведения в крайних обстоятельствах задавленного деспотичной властью социума вновь был вынужденно взят Церковью на вооружение. Впрочем, это молчаливое свидетельство воспринималось окружающей национальной средой вполне адекватно его внутреннему посланию как алгоритм подавляемой, но живой и несломленной многовековой христианской культуры. Из своего детства я помню соприкосновение с этими молчаливыми посланниками старой России. От них исходила аура доброжелательства и отзывчивости, внимательности к молодой поросли. Это воспринималось как немое послание, которое важно расшифровать.

Это было послание от тех исчезнувших в истории миллионных масс, которые в течение длительного исторического времени искали свою идентичность в евангельских ценностях, в культурных преданиях христианства. Из этой среды в России Серебряного века, освобождавшейся от царского авторитаризма, зарождались ростки христианской демократии. Христианская демократия вызревала не столько из элитарных религиозно-философских кружков, сколько из миллионного класса середняков, городских и деревенских умельцев и мастеров, предприимчивых мелких собственников и народной интеллигенции, ориентировавшихся на православие. Этому нарождавшемуся классу деятельных людей не хватало политического и общественного представительства, которому бы они доверяли и в сотрудничестве с которым смогли бы обрести свою идентичность. Государственные и общественные вожди старой России, как и духовные руководители Церкви, слишком медленно реагировали на эту насущную потребность народных масс найти себя в общественной, культурной и социальной работе, ориентированной на христианские ценности.

Зато творческий потенциал «мелкособственнической» среды и народной интеллигенции хорошо знал бывший семинарист, партийный вождь Сталин. И он сделал все, чтобы общественные и гражданские стремления этой среды навсегда остались нереализованными. Нереализованный проект «Христианского единения», нереализованные общественные и духовные интенции замученных в застенках НКВД активных городских и сельских христиан России 1920—1950 годов, задушенные на корню попытки общественной самореализации и самоидентификации деятельных членов Церкви — все это, как разрушенные остовы старых храмов и дворцов, стынет в пространстве нашей истории.

Знаменательно, что — через 30 лет после разгрома нижегородского союза «Христианское единение» — в лексике Агитпропа появилась терминология, заимствованная из публицистических и общественных выступлений церковных апологетов, ученых монахов, обличавших левую интеллигенцию в «безродном космополитизме» во время военного столкновения с Тройственным союзом. Но если для церковных деятелей 1914—1917 гг. это была риторическая фигура, привлеченная в целях полемики с пораженцами, то для сталинских политтехнологов, извлекших на свет Божий термины из старой дискуссии, это было орудием уничтожения инакомыслящих. Оправданием репрессий против тех «живых людей» (т.е. живых носителей «вражеских» идей, как это следует из сталинской статьи в «Правде» от 13.01.1953)[13], что еще оставались в стране.

Сталин имел представление о том, что в канун революции в многомиллионной православной среде России подспудно шло формирование христианско-демократического миропонимания, сближение интеллектуальных сил Церкви и народной стихии. Поэтому и в приказе № 00447, и в советской карательной политике на протяжении всего сталинского правления выделялись такие, подлежавшие уничтожению и подавлению, категории населения, как кулаки, ранее «репрессированные» (т.е. яро антисоветские) церковники, «бывшие люди». Именно в русском христианском патриотизме Сталин видел главную опасность для лелеемого им патриотизма «советского», построенного на замещении христианских ценностей идеологическими фетишами (в виде верности ВКП(б) и ее передовым органам).

Активные церковники, «мелкособственнические» крестьянские и городские слои, «бывшие» люди из дворян и интеллигенции, имевшие свое представление о России, ее настоящем и будущем, т.е. вся широкая национально ориентированная и мировоззренчески не оформленная среда представителей традиционалистской русской культуры, являлась для сталинской бюрократии представителями «Запада», пятой колонной, подлежащей уничтожению.

Впрочем, так обстояло дело и при правлении постсталинской номенклатуры. Инакомыслие, поиски собственной и национальной идентичности преследовались статьями Уголовного кодекса. Если мотивы поведения подследственных по делам 1937 г. объяснялись следствием как результат фашистских настроений и связей с капиталистическим окружением, как наследственный порок царской России, то, например, мотивы правозащитной и литературной деятельности автора настоящего доклада были объяснены следствием (органами прокуратуры) в 1986 году (уже при Горбачеве) как результат западной антисоветской пропаганды[14].

Советская система, до своего крушения, оставалась в принципе сталинистской, насильно препятствуя любым попыткам независимой самоидентификации личности и общества, любым попыткам обрести историческую память.

Неудивительно, что современное церковное постсоветское сознание, происходящее из исторического беспамятства, исповедующее современный новорусский патриотизм, совершенно не знает о противостоянии патриотизма русского, патриотизма христианских универсальных ценностей и патриотизма советского, сталинского разлива, для которого христианская цивилизация есть первейший враг. Это трагедия позавчерашней бывшей царской империи, которая авторитарно затормаживала процессы самоидентификации в народе и обществе, тем самым лишая страну исторического времени, в котором должно было произойти становление сил христианской демократии. Это трагедия вчерашнего СССР, строившего тоталитарную утопию посредством социальных чисток, во имя которой были перемолоты и уничтожены целые классы. Это трагедия страны нынешней, строящей свое сегодня на мифическом величии сталинской стабильности, достигнутой большой кровью и большим обманом.

Верховная власть старой России в начале XX ст. пыталась использовать Церковь и церковность как замену партийности, как партийность желательного направления. К сожалению, церковное руководство, как всегда, откликнулось на это пожелание, тем нанося удар попыткам церковных активистов трансформировать церковное мировоззрение в политическую платформу христианской демократии.

Отчасти поэтому в планах сталинского террора предусматривалось уничтожение церковно активной, национальной и общественной среды, на которую всегда опиралось руководство Церкви и которой оно же не давало шансов обрести политическую самостоятельность. Нынешние постсоветские власти также пытаются использовать церковные массы для создания суррогатного национал-патриотического общественного слоя, оправдывающего модернизированный авторитаризм. В результате в нашей старой и новой истории, в государственно-общественной конструкции зияет провал, подчеркивающий отсутствие органически сформировавшихся сил христианской демократии. Ни у государства, ни у общества нет понимания того, что подобное положение дел, порождающее, в частности, массовую нераскаянность за совершенные страной и обществом преступления против человечества, обрекает нас на распыление и бесплодность в потоке исторического времени.