митроп. Антоний Сурожский

Статья опубликована в «Вестнике РХД» №189

«Первенство» и «преимущества чести»

Я выбрал эту тему, поскольку именно об этом говорит Третий канон Первого Константинопольского Собора. Он определяет положение двух епископских кафедр христианского мира, в Риме и в Константинополе, и гласит, что Риму надлежит занимать первое по чести место в силу того, что это город Императора, а второе место принадлежит Константинополю как второй столице Империи. Это определение чрезвычайно важно, потому что ясно подчеркивает, что такой порядок не обоснован никакими богословскими соображениями. Положение кафедр определялось только требованиями момента, как политическими, так и практическими.
Но я не собираюсь говорить специально об этом каноне. Я хочу обратить ваше внимание более широко на проблему «первенства и преимуществ» в Церкви в целом.
В середине тридцатых годов <ХХ> Владимир Лосский в своей первой лекции по истории Церкви указал, что три темы проходят через всю церковную историю: поиск и провозглашение истины; устроение Церкви с тем, чтобы ее структуры возможно ближе соответствовали ее природе; и в-третьих, руководство духовной жизнью Церкви. Эти три элемента существенны, если мы хотим понять, что такое Церковь и как она должна строиться, составляться и находить свое выражение в истории.
Перед нами, однако, стоит несколько проблем. Во-первых, на протяжении первых веков Церковь была занята определением самого существа христианской веры: учение о Святой Троице, отношения между Отцом, Сыном и Святым Духом, и тому подобное. Но у нас до сих пор нет соборного определения Церкви как таковой, которое было бы приемлемо для всех христиан. На протяжении столетий Церковь осознавала свою природу, свою жизнь, динамику этой жизни. Она провозглашала Евангелие и жила им, и тем не менее Церковь остается в большой мере тайной — и не только тогда, когда мы пытаемся говорить о самой ее глубинной природе, но и тогда, когда пытаемся определить ее границы и указать, где Церковь есть и где ее нет. Ни одна деноминация в христианском мире на протяжении вот уже практически двух тысяч лет ее истории не дала такого определения Церкви, которое позволило бы нам не только определить, что такое Церковь в ее сущности, но и где ее границы. Возможно, это не случайно, очень возможно, что должно пройти еще долгое время, пока мы сумеем достаточно прозреть и понять природу Церкви, чтобы такое ее определение совместило богословское видение, отражающее Церковь, какова она в Боге, в своей сущности и в исторической ситуации.
В том, что касается Церкви, мы в большой мере пленники истории. Во многих отношениях мы также пленники неких богословских предпосылок, которые постепенно были приняты, хотя не были достаточно продуманы. Мы пленники истории в том смысле, что происходящее стало постепенно приниматься как должное. Этот наш Константинопольский канон о первенстве и преимуществах чести возник в исторической ситуации, которая в свою очередь покоится на политической ситуации и практических соображениях. Но постепенно, потому что в ходе столетий мы привыкли к такому status quo, в глазах многих это стало признаком Церкви. Многим представляется, что так оно и должно быть.
Однако ситуация переменилась, история развивалась, и относительная важность этих городов стала бесконечно иной, чем была. Но формулировка сохраняется, и на ней очень часто основываются иллюзии. Можно даже сказать. что такое использование истории навязало Церкви взгляд, который был порожден не богословием, а случайностью: католическое представление о папстве. Первенство Петра, даже не столько Петра, как его преемников, постепенно развилось в нечто, что мы, православные, считаем большим и разрушительным несчастьем для Церкви. Папы стали не только знаком единства, но и правителями, которые в определенные моменты рассматривались в таком свете, от чего многие католики сегодня содрогнулись бы. В очень интересной книге, выпущенной недавно католическим историком и богословом, который пять лет был членом Ватиканского Секретариата по содействию христианскому единству, есть цитаты, показывающие, как, исходя из практических соображений, определенная поместная церковь пришла К совершенно невероятным заключениям.
Во времена папы Пия IX совершенно ясно утверждалось, что Папа — представитель Бога на земле. Об этом пишет Август Бенгард Гаслер (August Bernhard Hasler) в своей книге «Как Папа стал непогрешимым» с предисловием Ганса Кюнга. Некто восторженно назвал Папу «вице-Богом человечества». Официальная ватиканская газета устами одного из епископов гласит, что «когда Папа размышляет, в нем мыслит Бог». Епископ Берто Тулльский (Berteaud de Tulle, Франция) говорит, что Папа — «слово Божие, воплотившееся в нашей среде». Викарный епископ Женевы, Гаспар Мермило (Gaspare Mermillod), по словам автора, «ничтоже сумняшеся, говорит о трояком воплощении Сына Божия: в утробе Девы, в Евхаристии и в Ватиканском старце».
Я знаю, что сегодня такие выражения были бы отвергнуты, что большинству католиков — хотя, вероятно, не всем — подобные положения были бы неприемлемы. Но совершенно ясно, что эти выражения родились постепенно на основе отношения, которое исказило основоположную связь между Церковью и ее епископами, между Церковью и первосвятительскими кафедрами, возникшими со временем на основе истории, а не Евангелия.
И здесь мы оказываемся в точке напряжения, которое принадлежит самой природе Церкви. Церковь — эсхатологическое общество, таинственное общество — я немного скажу об этом; и вместе с тем она — общество, которое развивается, действует, растет и проходит через трагедию и славу истории.
В самом существе своей природы Церковь — нечто гораздо более таинственное, чем то, как она описана в катехизисе. Она не просто общество верующих, которых связывают общая вера, одни таинства, одна иерархия, та же духовная жизнь, — Церковь далеко превосходит все это. Эти определения похожи на то, что можно сказать о здании, чтобы его можно было узнать снаружи. Но это описание или даже рассмотрение предмета описания извне не откроет человеку, что же происходит внутри Церкви, в чем внутренняя ее тайна.
Тайна Церкви в том, что это общество, живой организм, который одновременно и равно человеческий и Божественный. Первенец из мертвых (1 Кор. 15:20), Господь Иисус Христос, Распятый и Воскресший — Он есть Живой Бог, Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, и в Нем, через Него Бог присутствует в Церкви с первого мгновения Воплощения. Церковь отныне неотделима от Божества, потому что Христос — Бог.
И затем, после Своего Воскресения, дважды и по-разному (первый случай описан в 20-й главе Евангелия от Иоанна, второй — в книге Деяний) Христос сообщает Церкви дар Святого Духа. Он дает Святой Дух, как описывает то Иоанн, всему сообществу, так что Дух содержится общиной и ни один ее член не владеет Им как бы отдельно. А в книге Деяний мы видим, что постольку, поскольку все общество охвачено, исполнено, изменено и преображено присутствием Святого Духа, отдельные члены могут Его получить и быть исполнены Им, каждый особо, единственным, неповторимым и чудесным образом.
И значит, Бог присутствует в Церкви Святым Духом, и наша жизнь сокрыта со Христом в Боге (Кол. 3:3). Церковь обладает Святым Духом или, вернее, охвачена Святым Духом как Тело Христово, как продолжение Его Тела через Таинства Крещения и Приобщения, через участие в Его воплощенном присутствии сквозь века и пространство. Церковь связана с Отцом не метафорически или аллегорически, а сущностно и реально. Святой Ириней Лионский в своем прозрении о том грядущем времени, когда все достигнет исполнения, говорит, что придет день, когда мы, как Тело Христово и храм Святого Духа, охваченные Духом и в единстве со Христом, станем единородным сыном в Единородном Сыне.
Таково видение и такова уже зачаточно реальность. Начало ей положено, эта реальность динамичная, в развитии. И в этом — Божественный аспект Церкви, ее аспект святости, кафоличности, — не в смысле ее распространения в пространстве или даже времени, а в том смысле, как это греческое слово означает «во всем» и «через все». В каждом из нас, постольку поскольку мы члены, живые члены Христовы и храмы Святого Духа, поскольку мы все больше становимся тем, чем уже являемся зачаточно, в Церкви есть как бы полнота взаимоотношений, есть в зародыше то, чем Христос был в полноте. Но есть и человеческий аспект, есть аспект греховный: наша неверность, нелояльность, наша греховность. И однако каждый из нас верой, любовью ко Христу, той верностью, какая в нас есть, пусть слабой, хрупкой, колеблющейся или даже порой исчезающей, уже причастен тайне Церкви в ее полноте.
В Церкви — Господь Иисус Христос, истинный Сын Божий, но и Сын Человеческий, подлинный Человек, подлинный в обоих смыслах: в том, что Он во всем таков, как мы, кроме греха; и подлинный в том смысле, что Он — единственный подлинный Человек, потому что причастен Божественной природе, что составляет, по слову Апостола, наше призвание (2 Пет. 1:4). Он — то, чем каждый из нас призван быть. Богочеловек, Он по природе Бог и по природе человек. Мы человечны по природе и должны стать по приобщению обоженными, преображенными и соединенными с Божественной природой. В Церкви Он для нас — откровение того, чем призван стать человек. И если Церковь — это, то она несоизмерима ни с какой «структурой», как бы она ни была мудра, разработана, истинна в рамках своих границ и своей природы. Потому что Церковь такая же пространная, как Бог; такая же великая, как Бог; такая же святая и динамично творческая, как Живой Бог, действующий в нас и в нашей среде.
Что бы ни предлагала нам история в качестве структур, как бы «рабочих ситуаций», в рамках которых люди должны исполнять свое призвание, никакая из этих рабочих ситуаций (ученый назвал бы такую ситуацию «моделью») не может быть принята за модель Церкви. Единственная подлинная модель, образец Церкви, по слову русского философа Николая Федорова, — это Святая Троица. Церковь должна отображать тринитарную жизнь, как можно ближе соответствовать ей, должна быть откровением на земле отношений единства во множественности, которые мы находим в Боге Едином в Троице.
Это приводит меня к следующему. Мы все испытали влияние «евхаристического» богословия Церкви и до сих пор находимся под этим влиянием. Оно, как мне кажется, верно в известных — и довольно ограниченных — пределах, но искажает наше видение, если принять это богословие как до конца адекватное. Евхаристическое богословие Церкви в основе своей утверждает, что Церковь есть Евхаристия и Евхаристия есть Церковь, и те структуры, которые необходимы, существенны при совершении Евхаристии, они-то и являют нам, что представляет собой Церковь. То есть: должен быть предстоящий священнослужитель и выстроенная вокруг него церковная структура. Мы обязаны этим глубоким видением Церкви русскому богослову, отцу Николаю Афанасьеву, но я не согласен, что это все, что можно сказать о Церкви.
Церковь больше, чем Евхаристия; Церковь шире, чем Евхаристия; Церковь содержит Евхаристию, но Евхаристия не есть итог всего, что есть Церковь. Мне кажется, это надо осознавать. Даже при евхаристическом служении нас легко вводит в заблуждение то, что мы видим. Мы видим священнослужителя — будь то патриарх, епископ или священник — и настолько сосредоточены на нем, он становится настолько центрально-важным, что мы забываем то, что происходит. Например, мы забываем, что когда священнослужитель (каков бы ни был его сан) приготовил Дары: хлеб и вино, когда он облачился, и все, кто будет принимать участие в службе, готовы, диакон обращается к нему со словами: «Время сотворити Господеви», то есть: настало время Богу действовать. Ты сделал все, что по-человечески возможно: ты молился и приготовился, как мог лучше, к тому, чтобы встать перед лицом Божиим, вступить в то место, которое подобно купине неопалимой, место, куда невозможно вступить, не будучи очищенным Божественным огнем; ты облекся в одежды, которые заслоняют твою человеческую личность при этом священнослужении; ты приготовил хлеб и вино и тем самым дал возможность совершаться последующим действиям. Но самая суть происходящего выше твоих сил, потому что никакой человек, пусть и облеченный апостольским преемством и благодатью сана, не может своей силой превратить хлеб в Тело Христово, или вино в Кровь Христову. Никакой человек не может ни к чему принудить Бога, и единственный подлинный совершитель Евхаристии, единственный подлинный совершитель любого Таинства, то есть тех великих действий Божиих, которые преображают и изменяют мир, — Сам Бог.
Первосвященник всей твари — Господь Иисус Христос, благодаря тому что Он умер и восстал, победил и воссел одесную славы. Единственно Он — Совершитель любого таинства, Он и Святой Дух, Которого мы призываем, чтобы Он сошел и освятил Дары, в уверенности, что ответ сострадания и любви готов для нас, ответ, который может претворить то, что земное, в Божественное. Никакой человек, никто земной не может сделать Божественным то, что принадлежит земле, и если вообразить, что евхаристическая структура — образ всей Церкви, то мы рискуем забыть, что подлинный Совершитель — не тот, кого мы видим перед собой, а Тот, Кто восседает на Престоле, который мы в Православии называем Престолом Божиим.
Так что в этом отношении Церковь шире Евхаристии. Это совершенно ясно явлено в самом совершении Евхаристии, когда, после причащения народа, священник в тайной молитве читает: подавай нам [Господи] истее Тебе причащатися, в невечернем дни Царствия Твоего. Есть еще нечто большее, хотя я вовсе не преуменьшаю священность, святость, величие, значение Евхаристии. Но Евхаристия — еще не явление Церкви во всей ее полноте даже на земле.
Евхаристическое богословие неизбежно приводит нас к идее пирамиды власти. Священник совершает Евхаристию и становится главным в данной общине, епископ стоит во главе духовенства, — не тела церковного, а клириков; завершает это единство тот, кто всегда стоит на вершине пирамиды.
Так вот, это неверно. Только Господь Иисус Христос, никто иной, стоит на вершине пирамиды, будь то малый приход, кафедральный собор или Вселенская Церковь. Как только мы ставим туда человека — прошу прощения, мое выражение, может быть, обидит католиков, но оно точно отражает мое мнение о такой картине, — как только мы говорим о ком-то, что он «наместник» Христа, мы подразумеваем, что Христос отсутствует и кто-то должен занять Его место. Вот и все. Разумеется, это неверно, но при нашем абсурдном подходе к вещам такие выражения становятся возможны. В Православии также присутствует искушение построить пирамиду с кем-то на вершине. Когда-то то был Рим, затем Константинополь, но может оказаться и другой центр. И это будет так же ложно, потому что там стоит только Господь Иисус Христос, только Он вправе стоять там и действительно стоит там.
Так что когда мы говорим о «первенстве» и «преимуществах чести», мы должны ясно понимать, что здесь место напряженного скрещения истории и богословия. Это становится ясно, если взглянуть на замечательное утверждение, содержащееся в так называемом 34-м Апостольском правиле. Я говорю «так называемом», потому что совершенно определенно оно не было отчеканено Апостолами. Оно названо апостольским, потому что церковное сознание признало, что оно коренится в апостольском подходе и образе действия. Этот Апостольский канон гласит: «Епископам всякого народа подобает знати первого в них, и признавать его как главу, и ничего превышающего их власть не творить без его рассуждения, творить же каждому только то, что касается до его епархии и до мест к ней принадлежащих. Но и первый ничего да не творит без рассуждения всех. Ибо так будет единомыслие, и прославится Бог о Господе во Святом Духе, Отец и Сын и Святой Дух».
Это чрезвычайно интересный канон, потому что вывод его тот, что Бог бывает прославляем в гармонии частей, во всей их множественности и единстве. И здесь нам следует помнить, что по-гречески «прославлять» означает не то, что мы так часто понимаем под этим словом, — хвалить, восхвалять; оно значит, что Божие великолепие, несказанная Его красота делается очевидной. Основа 34-го Правила в следующем: цель наша в истории, несмотря на нашу хрупкость и недостаточность, хоть сколько-то явить единство Бога в Трех Лицах. Его можно явить согласием, единогласием, тем, что во имя Божие многие могут стать едиными в совершенной гармонии воли и действий. А чтобы проявить это — и здесь-то богословие становится историей, видение становится действием — должны быть образования, где это единство во множественности проявляется через то, что одна воля действует как отеческая воля, другая — как сыновняя; сын обращается к отцу с доверием, с любовью, с почитанием, но и отец никогда не станет действовать с позиции силы, по произволу, а лишь в единогласии и гармонии с сыном.
Здесь самое место указать разницу между авторитетом и властью. Власть — способность данного человека или определенной группы людей навязать свою волю и свои решения другим. Авторитет — нечто совершенно другое. В каком-то смысле, авторитет безвластен, авторитет принадлежит убедительности истины.
Я хотел бы процитировать здесь отрывок из предисловия Ганса Кюнга о Соборах. Он пишет:

Первый Вселенский Собор в Никее (325) прекрасно обошелся без всякой претензии на непогрешимость. Новейшие исторические исследования отметили, каким образом глава Собора, Афанасий, наряду со многими греческими отцами, равно как и с Августином, обосновал подлинный, хотя вовсе не непогрешимый, авторитет Собора. Собор провозглашает истину не потому, что он созван законным и не вызывающим возражений образом; не потому, что присутствуют большинство епископов тогдашнего мира; не потому, что он утвержден каким-либо человеческим авторитетом, — короче говоря, не потому, что он изначально не мог ошибаться; а потому что, несмотря на новые выражения, он не говорит ничего нового, потому, что он передает прежнее предание новым языком, потому что он свидетельствует о первоначальном учении, он дышит духом Писаний, потому что за ним стоит Евангелие.

Вот где, я бы сказал, разница между авторитетом и властью. Власть означает — как провозгласил Первый Ватиканский собор, несмотря на то, что многие епископы ушли с него и возражали против непогрешимости, — что дело обстоит так-то, и вы должны либо согласиться с этим, либо быть отвергнуты сами. Но на Первом Вселенском Соборе мы не видим действия власти. И все, что мы восприняли на протяжении истории от Вселенских Соборов, было голосом, звучащим из глубин Писания, то есть голосом Самого Бога, голосом Духа Святого, провозглашающим истину, то, что Церковь может признать за истину. Церковь признала в этом истину благодаря тому, что уловила совершенную гармонию между первичным, первоначальным словом Божиим, и тем, что провозгласили эти Соборы, — между словом Духа и словом человеческим. Красота этой гармонии — вот что было убедительной силой провозглашенном ими Истины.
В нашей теперешней ситуации смысл 34-го Апостольского правила может открыться нам по-новому. Исторически первенствующие кафедры, большие конгломерации, созданные историей — слава Богу! — распадаются и постепенно рассыпаются на части. Мы постепенно теряем формы, которые были созданы по образу политических государств: Рима, Византии и других. Русская Церковь — печальный пример такого образа, потому что Патриархат столь велик, столь тесно спаян и действует настолько по монархическому принципу, что очень трудно при этом вернуться к духу ранней Церкви. И видение Церкви как отражения Бога во Святой Троице — больше, чем отражения: живого, динамичного бытия — не очень-то легко углядеть в Церкви. Его надо проявить. А его можно проявить, но только в небольшом образовании, где все знают друг друга, где люди знают и уважают друг друга, в небольших епархиях, где епископ знает каждого и священники знают епископа. (Это не всегда будет в пользу епископа, потому что его будут знать не только в его сане, но и как то жалкое существо, которым он порой является). Церковь должна существовать в виде небольших образований, которые можно видеть, а не таких больших, которые невозможно охватить мыслью или взглядом. Вот, мне кажется, чем должно стать первенство и преимущество чести в Церкви. В каком-то смысле с этим гораздо лучше справляется методистский суперинтендант, который отвечает за небольшой круг людей, чем огромный Патриархат, где Патриарх может оказаться лишь фотографией в календаре, возглашаемым именем и иллюзией, что он как бы «начальство».
Я предпочел бы кончить не на такой грустной ноте, но мне думается, мы должны молиться о том, чтобы богословское видение Церкви нашло свое реальное, конкретное, глубокое выражение в согласованности, которая существует в рамках образований, где такая согласованность осмысленна. Невозможна согласованность между прихожанином в Иркутске и Патриархом Московским иначе, как на допущении: что бы Патриарх ни сказал, он прав; или на потаенном чувстве, что он, возможно, ошибается, но с этим ничего не поделать. Нам надо обрести вновь такое богословское видение и превратить его в проявление истины. Можно, по соображениям административного или практического порядка, иметь и что-то более обширное, но оно не будет соответствовать 34-му Апостольскому правилу. Не это поможет выправить сначала в сознании людей, а затем и в практике Церкви ужасные результаты неправильного понимания 3-го правила Константинопольского Собора относительно двух «первенствующих» кафедр, результаты, которые постепенно, как сорняки, распространились на другие области жизни Церкви.
Я хотел бы сказать в заключение, что ради того, чтобы достичь этого, мы должны стать более христианами, чем мы есть, должны быть более во Христе и в Духе. И мы должны вернуться к подлинному, истинному богословию первенства, потому что невозможно построить видение истинной Церкви на ложных предпосылках.