Главная  Книга и общество  Статьи  Статьи из «Вестника РХД»

Никита Струве

Статья опубликована в «Вестнике РХД» №187 (I– 2004)

«КРАСОТА СПАСЕТ МИР»[1]

Афоризм Достоевского нам всем хорошо известен и вызывает обыкновенно двойное чувство. В его аподиктичности мы чувствуем  какую-то безусловную истину, но высказанную столь кратко и обще, что хочется и спорить: спасает мир один только Бог, воплотившийся Спаситель, а красота есть нечто производное, безличное, а возможно и двусмысленное... В сокровенный смысл афоризма  Достоевского нам помогают вникнуть мысли французского философа-мистика Симоны Вейль  (1909-1943), рассыпанные в ее писаниях, в частности в тех, что были собраны посмертно под названием «Ожидание Бога» [3].

Симона Вейль в своем подходе к христианству с особой остротой переживала извечную антиномию между христоцентризмом и космоцентризмом. Еврейского происхождения, воспитанная в полном агностицизме, не крещеная и так до смерти и не принявшая крещение, после Страстной недели в бенедиктинском монастыре Солем в 1938 г. она испытала таинственную встречу со Христом, изменившую ее жизнь: «Христос низошел и захватил меня». Но, парадоксальным образом, принять крещение, присоединиться к исторической церкви, в данном случае римо-католической с ее налетом акосмизма, ей представлялось изменой «миру», а тем самым и изменой Богу, «так возлюбившему мир»...

Симона Вейль почти не знала восточную православную традицию, включая современную. Достоевского она, если не ошибаюсь, цитирует всего лишь раз, упоминая бунт Ивана Карамазова, возвращающего свой билет Богу... Можно предположить, что знакомство с восточной традицией, несравненно более космической, чем западная, помогло бы ей преодолеть то напряженное соотношение, которое она испытывала между любовью ко Христу и любовью к космосу. Характерно, что в ее писаниях заметна тяга к софиологии: Премудрость Божия, София, для нее, как и для многих православных философов и богословов, — связующее звено между Богом и миром.

Вопреки своему еврейскому происхождению, Симона Вейль была больше привязана к античному миру, к Афинам, чем к Израилю. «В древнем мире, пишет она, любовь к красоте занимала чрезвычайно большое место в мыслях и окружала всю жизнь удивительной поэзией. Так было во всех народах, в Китае, в Индии, в Греции... Греческий стоицизм, к которому раннее христианство было столь близко, особенно апостол Иоанн Богослов, был почти исключительно любовью к красоте мира. Правда, признает она, и в Израиле, в Ветхом Завете — в Псалмах, в книгах Иова, Исаии, Премудрости — имеются также поразительные выражения о красоте мира... Но вот в западной христианской традиции, сетовала Вейль, «красота мира почти целиком отсутствует» (она делала исключение лишь для Франциска Ассизкого, Иоанна от Креста и для возможно еще не открытых сокровищ средневековья). И тем не менее, пишет она, «это странно, понять причину этого трудно, это страшнейшее опущение. Как христианство может иметь право называть себя кафолическим, если вселенная, мироздание в нем отсутствуют». Эти страшные слова несправедливы, несмотря на оговорки, даже по отношению к западной традиции, создавшей соборы Шартра и Кельня, Пассии Баха и все христианское озеро классической музыки, в которых присутствует красота творения. Но верно то, что постепенно западное христианство в значительно мере «интеллектуализировалось», свелось, минуя мир, к прямому соотношению между человеком и Богом, в то время как в Православии  красота космоса никогда не отделялась от Откровения и религиозной жизни: стоит только отметить место, которое в православном церковном году, да и в богословии занимает праздник Преображения, в то время как в западной традиции он был как бы сдан в архив; или роль природы в мистических переживаниях (см. Откровенные рассказы странника), а в церквах и домах присутствие иконы, в частности «красного» т.е. красивого угла. Православие, мы это знаем, без красоты не мыслимо. И поэтому так болезненно переживается в нем дешевка и уродство.

Сетования Вейль основаны на убеждение, что «чувство красоты», пусть даже испоганенное, наиболее устойчивое свойство человеческого сердца: оно одно из главнейших имплицитных путей  для любви к Богу наравне с любовью к ближнему[4] и участием в богослужениях. «В очищенном виде, это чувство «весь секулярный мир мог бы принести к ногам Христа». «Красота мира, — пишет она, — это содействие Божьей премудрости творению... Бог создал вселенную, а Сын его, наш первородный брат, создал в ней красоту для нас. Красота мира — это улыбка нежности Христа для нас через материю. Он реально присутствует во вселенской красоте», и тем самым «в любви к этой красоте есть нечто от таинства». Так, через красоту, Симона Вейль соединяет христоцентризм с космоцентризмом. Для нее это не два разных полюса, а проявление одной и той же любви Бога к человеку. Именно красота и делает возможным воплощение. Однако такое определение, равняющее красоту и Бога, применимо только ко вселенной в ее целокупности. «Кроме Бога, только вся вселенная может быть названа, не насилуя слова, красивой. Все что во вселенной меньше самой вселенной...все вторичные красоты бесконечно ценны, но лишь как прорывы ко вселенной красоте. Если на них останавливаться, то они, напротив, могут быть и завесой и порчей. Все они содержат в себе этот соблазн, но в очень разной степени». Этим соблазнам, желая отделить  плевы от пшеницы, Вейль посвящает ряд поразительных по глубине страниц. Постараемся здесь кратко передать ее основные мысли. Разбирая любовь к деньгам, к роскоши, к власти, Вейль видит даже в них некоторую сокрытую, всего лишь отраженную, ослабленную или искаженную тягу к красоте, к порядку. К примеру, Людовик XIV, человек власти, любил не только войну, а ведь и она содержала элементы красоты, но и праздники и архитектуру. Бедность, нищета, разумеется, более прямой, чистый и полный путь к красоте. «Франциску Ассизкому, чтобы почувствовать что мир — красив, надлежало быть странником и нищим». Искусство только тогда отражает в чистоте и правде красоту мира, когда подлинный художник входит в прямой контакт с ней, как бы в таинстве. Истинный предмет науки — не алгебраические формы, будь самые изощренные, а присутствие в мироздании Премудрости, присутствие Христа в материи, из которой составлен мир. Плотская любовь во всех своих видах, от самой высшей — настоящего брака или платонической любви, до самой низкой, до распутства, имеет своим предметом красоту мира. Внешний мир не отвечает человеку, потому любовь к нему ущербна, болезненна. И человек хочет перенести свою любовь на существо, способное ответить на его любовь. Но потому и так тяжки в этой области грехи, они оскорбляют Бога оттого, что душа неосознанно пытается искать Бога ... «Ибо одна только красота, поясняет Вейль, не содержит в себе никакой цели, она сама по себе конечная цель, а в здешнем мире то, что мы принимаем за цель только средства. Только красота добра сама по себе...» Как видим, для Симоны Вейль, как и для Достоевского, красота, несмотря на соблазны в ней таящиеся когда низведена до средства, содержит в себе спасительную силу, посколько в своей сущности она Христом дарована и от Него не отделима[5].