Л.А.Зандер
Говоря о надежде, мы обыкновенно заменяем ее тем, что составляет ее предмет. Мы говорим о том, на что мы надеемся, чего мы жаждем, к чему стремимся. А сама надежда из нашей мысли выпадает. Это естественно и понятно. Ибо надежда появляется тогда и там, где нет достаточных оснований для веры, где изнемогает мысль, где голос заменяется шепотом, воля — вздохом. Поэтому и в церковных определениях о надежде нет почти ничего. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века» — это не истина (article) веры, а устремление, жажда, предчувствие. Пусть эти слова входят в Сreed — но как далеки они по своему «стилю» от логической чеканки слов о Логосе: «Свет от Света, Бога истинна от Бога истинна, Рожденна, Несотворенна».
Поэтому так трудно говорить о надежде, о самой надежде. Ибо она — тайна будущего, тайна жизни, сама жизнь. А жизнь — необъяснима и неизреченна. Это — веяние Духа, «голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Ин 3, 8).
II. Читая Пеги, спрашиваешь себя: где же он говорит о Святом Духе? Бог-Отец говорит в его Mystères — они написаны от имени Бога (это дерзновение — писать от имени Бога и Творца — André Rousseau сравнивает с Ветхозаветным «Бысть на мне рука Господня»; поэтому он считает Пеги пророком — в подлинном и буквальном смысле слова)[2].
Христос для Пеги — все. В страдании человека (Mystère de la charité de Jeanne d’Arc), в судьбах мира (Eve). А о Духе Святом нет ни слова. И только потом понимаешь, что о Духе и следует говорить, не называя Его по имени. Поэт жизни, надежды и нежности — Пеги всегда и во всем — свидетель Духа и того, что Дух производит в творении. Вся жизнь есть откровение Слова и явление Духа. «В начале» Дух «носился над водами» (в еврейском тексте — согревал тварь, как наседка согревает яйца). Здесь Дух — только жизненная сила — безличная и безымянная — связь Творца с творением. Это — первое явление Духа, первая Пятидесятница.
Затем биология (или вернее биофания — явление жизни) сменяется антропологией. Дух «глаголет через пророков» (ср. Никейский символ; ср. свидетельства самих пророков Ис 48, 16; Иез 2, 2; 3, 14...). Дух вдохновляет человека, и человек становится проводником, провозвестником Духа. Это — вторая Пятидесятница. Имя Духа еще сокрыто, и дары Его не полны, но пророк и те, кто внимает ему, уже знают, что это — Дух Господень, не безличная сила, но Ипостась — Разум и Воля.
Третья Пятидесятница — воплощение. Сам Дух не воплощается, но воплощает Сына Божия. Он сходит на Деву Марию — и Она становится Богоматерью. Он сходит на Богочеловека Эммануила — Иисуса, и Он становится Христом. Здесь дана таинственная полнота даров, явлен Сам Дух Святой, как совершительная Ипостась во Святой Троице; но явлен Он не всем. Только Архангел знает, что Дух Святой сходит на Марию; только Иоанн видит Его «в виде голубне». (На православных иконах Благовещения Дух, сходящий на Деву Марию, также изображается в виде голубя, летящего в луче света от Отца к Деве).
«И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные <...> и исполнились все Духа Святого» (Деян 2, 3–4). В праздновании Пятидесятницы Православная Церковь поет: «Ныне мы празднуем Пятидесятницу и сошествие Святого Духа, исполнение обещания и осуществление надежды. Какое таинство! Как оно велико о досточтимо…»[3] и читается пророчество Иоиля (2, 28–32) — то самое, на которое ссылался в день Пятидесятницы Апостол Петр. Но здесь возникает вопрос. Относятся ли эти слова только к прошедшему историческому дню Пятидесятницы, или же они говорят нам о чем-то еще не явленном, грядущем? Или иначе: откровение Святого Духа даны ли уже в полноте и составляют depositum Церкви, или же мы в праве жаждать и ждать — надеяться на новые откровения Духа? Ведь Его Имя и Лицо нам еще не явлены. Мы знаем Его дары, чаще мы знаем о Его дарах (ибо где сейчас все то, о чем говорит Иоиль?) — но личной встречи с Ипостасью Духа у человека еще не было. Возможна ли она? Будет ли она дана нам? Или же Лицо Святого Духа навсегда останется закрытым, и мы всегда будем только догадываться о личности Утешителя через дар Его утешения? Вера об этом ничего не говорит. Но есть надежда: надежда на то, что славное пришествие Христа будет и явлением Духа Святого, что таинственное слово «Парусия» относится и к Христу и к Святому Духу, что в этот день мировой Пятидесятницы вторая и третья Ипостаси Пресвятой Троицы (открывающие безмерное богатство природы Отца и Его Царство, и Силу, и Славу) станут человеку так близки, как он сейчас и помыслить не может... И это есть преображение мира. Ибо в теперешнем состоянии «мир не может вместить Парусии; он загорается от ее приближения, расплавляется в ее огне[4]. Но вся тварь трепещет от приближения к ней Господа, и этот трепет твари будет ее возгоранием. И это будет явлением Духа не только в огненных языках (ограничивающих силу огня и тем «сберегающих мир огню на день суда» (2 Пет 3, 7), но в огне мирового пожара, когда сжигающий огонь станет огнем животворящим и преображающим[5], и, прошедшая через этот огонь тварь, станет способной узреть, встретить и приять Господа: «не уявися, что будем» (I Ин 3, 2).
III. Полет надежды на этом, однако, не останавливается; ее крылья несут нас еще дальше: туда, где изнемогает не только слово, но и мысль, где возможна только робкая надежда, надежда на то, что недоступно человеческому уму.
«А затем конец, когда Он предаст Царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство и всякую власть и силу <...> Когда же все покорит Ему, тогда и Сам Сын покорится Покорившему все Ему, да будет Бог все во всем» ( I Кор 15, 24–28). Как понимать эти слова? «Все во всем», значит ли это, что вне Бога не будет ничего? Что всё будет обожено, преображено, спасено? Что «пред именем Иисуса преклонится всякое колено небесных, земных и преисподних» (Флп 2, 10) («преклонится», конечно, не перед внешней силой Всемогущего, а внутренне, по существу, в акте adoration)? Это есть проблема всеобщего спасения, всеобщего восстановления — самая таинственная и волнующая из всех догматических проблем.
Обычно возможность всеобщего спасения в богословии отвергается, однако «Церковь не установила ни одного общеобязательного догматического определения в области эсхатологии, и относительно проблемы всеобщего спасения в истории Церкви имеются два совершенно разных варианта. Доктрина, ведущая свое происхождение от Оригена и стабилизированная в учении Св. Григория Нисского и его молчаливых и открытых приверженцев с одной стороны, и распространенное учение, имеющее многих представителей, но до сих пор еще не выдвинувшее таких, которые были бы равны по силе богословской мысли и значению вышеназванным»[6]. Поэтому вопрос этот не может считаться в богословии решенным. Более того, можно утверждать, что он и не может быть решен в порядке догматическом, в порядке общеобязательной веры. Свидетельства Писания столь сложны, что требуют истолкования, а истолкование включает в себя то, что мы ищем, то есть решение вопроса.
И здесь мы опять встречаемся с темой надежды. Мы не можем себе представить, как произойдет всеобщее спасение. Мы не можем вообразить тварной вечности (каковая есть время изживания грехов, в последнем пределе — время изживания сатаной своего сатанизма) — в отличие от вечности божественной. Мы вообще не можем утверждать в этой области ничего абсолютного и достоверного[7], но мы можем надеяться на то, что тварная природа зла в конце концов не устоит перед силой божественной любви, что относительность злобы и греха только до времени может противиться и не принимать искупительной жертвы Христа, что в конце концов по прошествии веков, и «веков веков» рядом с раем уже не будет ада, (тень которого неизменно падала бы и на рай; да и возможен ли вообще рай при наличии ада? Возможно ли всецелое блаженство одних при сознании мучения других?)
«Бог будет все во всем». Это есть тоже предмет надежды, настолько робкой и боязливой, что даже молитва об этом (молитва, о которой писал Исаак Сирин) кажется слишком дерзновенной, слишком недоступной для нашей слабой, греховной души: «Что есть сердце милующее? Это есть возгорение сердца у человека о всем творении, о птицах, о животных, о демонах и всякой твари. От великой и сильной жалости умиляется сердце, и не может оно вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемой тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно приносит со слезами молитву, чтобы сохранились и были они помилованы, а также и о естестве пресмыкающихся молится с великою жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу»[8].
Кто из нас дерзнет молиться этой молитвой? Кто дерзнет просить Бога о помиловании Его врагов? Но невозможное человеку возможно Богу. И тем и удивительна надежда, что она не знает пределов, не знает границ, что ее сила есть сила самой благодати — отблеск божественного в тварном, вечность, живущая во времени. И об этом с удивительной силой говорит Пеги в своей мистерии «Врата, вводящие в таинство второй добродетели»:
Что Меня удивляет (говорит Бог) так это надежда.
Я Сам удивляюсь ей; ибо она непонятна.
Как эти бедные дети могут думать, что завтра все будет
иначе.
Как могут они думать, что завтра все пойдет лучше — видя,
как все происходит сейчас.
Это удивительно и непонятно.
И, по-видимому, это самый великий дар Моей благодати,
Которому Я Сам удивляюсь.
Ибо Моя благодать, вероятно, имеет непонятную силу
И течет из источника, который никогда не иссякнет,
С того самого мгновения, как она излилась
На все Мое творение:
Духовное и телесное, каковое тоже духовно,
Вечное и временное, каковое тоже вечно,
Смертное и бессмертное
С того мгновения, как Моя благодать еще раз излилась,
подобная реке крови из пронзенного ребра Моего Сына...
Какова же сила Моей благодати,
Помощью которой эта девочка — Надежда —
Колеблемая ветром греха, задуваемая всеми ветрами, —
Остается все той же — верной, чистой, прямой;
непобедимой, непотухающей и бессмертной...
И вот это Меня удивляет, — говорит Бог.
И Я Сам не могу придти в Себя от удивления.
Эта маленькая девочка Надежда,
Эта слабенькая девочка Надежда,
И она — бессмертна...
Ибо вера — это верная жена,
А любовь — это любящая мать,
А надежда — маленькая девочка...
Вера твердо стоит во веки веков,
Любовь вся отдается во веки веков.
А Моя маленькая надежда
Каждый день встает со своей детской кроватки и
говорит нам: доброе утро!
Вера бдит во веки веков.
И любовь бдит во веки веков,
А Моя маленькая надежда
Каждый вечер ложится в кроватку
И, помолившись на ночь, спокойно спит,
Чтобы утром встретить восходящий день
Новым словом и новой молитвой.
Ибо вера — это храм всего мира,
А любовь — это больница всех бед и скорбей,
Но без надежды все это было бы только кладбищем.
Но без надежды все это было бы только кладбищем[9]
[1] Текст доклада, написанного Л.А.Зандером для съезда, посвященного Надежде на Swanwick Conference of the British S.C.M. летом 1949 года. В том же году доклад был опубликован на английском языке (Student movement, XI/XII, 1949, P. 52). Спустя полвека появился французский перевод (L’Amitié Charles Péguy, №80, octobre-decembre 1997, P.2111–219), выполненный Ивом Аврилем (орлеан, Общество Друзей Шарля Пеги). Русский текст-оригинал публикуется впервые по материалам архива Л.А.Зандера (Парижский Богословский институт).
[2] André Rousseaux. Le Prophète Péguy. I–II–III. Neuchàtel 1942–1944, I, P. 29.
[3] Русский пер. В.Адаменко (Сборник суточных церковных служб, YMCA-Press, 1989)
[4] «Das Schöne ist nichts als des Schrecklichen Anfang, den wir noch grade ertragen»... Rainer Maria Rilke. Duisener Elegien. I.
[5] прот. С. Булгаков. Невеста Агнца. Париж. 1946. С. 448.
[6] Там же. С. 407.
[7] Самое замечательное, что было написано на эту тему в последнее время принадлежит перу о. Сергия Булгакова. См. его Эсхатологию в «Невесте Агнца», С. 407–586.
[8] Св. Исаак Сирин. Слова Подвижнические. Слово 81. С. 253–254.
[9] Ch. Péguy. Le Porche du mystère de la deuxième vertu. Gallimard, 1989, P. 20-22.
См. также:
