Фудель С.И.

Сергей Иосифович Фудель родился 31 декабря 1900 г. (по новому стилю — 13 января 1901 г.) в семье протоиерея Иосифа Фуделя, священника московской Бутырской тюрьмы, затем служившего настоятелем церкви Николы в Плотниках на Арбате. По окончании гимназии годах учился на историко-филологическом отделении Московского университета, а затем на отделении русского языка и литературы Московского Военно-педагогического института, продолжил начатые еще в гимназические годы посещения заседаний Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева, был знаком со многими выдающимися мыслителями и деятелями культуры, принимал участие в организации лекций отца Павла Флоренского. С юности был близок к старцам Оптиной и Зосимовой пустыни.
23 июля 1922 г. был арестован за деятельность, направленную против поддерживавшегося советской властью «обновленческого» церковного раскола, в частности, за распространение послания временно стоящего во главе церковного управления (после ареста св. патриарха Тихона) митрополита Агафангела к верным чадам Православной Русской Церкви. В сентябре Сергей Иосифович был переведен из внутренней тюрьмы на Лубянке в Бутырскую тюрьму, а в декабре отправлен по этапу через Вятку в Усть-Сысольск (ныне Сыктывкар), а затем село Княж-погост Устьвымского уезда, где отбывал ссылку до 1925 г. На этапе и в ссылке близко общался со многими выдающимися иерархами Русской Церкви, впоследствии прославленными в качестве ее новомучеников: митрополитом Кириллом (Смирновым), архиепископом Фаддеем (Успенским), епископом Афанасием (Сахаровым), епископом Николаем (Добронравовым). 23 июля 1923 г. в пригороде Усть-Сысольска Искаре на квартире владыки Афанасия (Сахарова) состоялось венчание Сергея Фуделя с Верой Максимовной Сытиной.
По возвращении из ссылки жил в Москве. 1 января 1933 г. последовал новый арест по обвинению в «антисоветской агитации», а также «недонесении о контрреволюционном преступлении» В феврале Сергей Иосифович был отправлен в ссылку на станцию Явенга между Вологдой и Архангельском. 30 мая его отослали на работы по лесозаготовке в лагере близ г. Вельска (Архангельская область). В июле переведен для отбывания ссылки в Вологду, где находился до января 1936 г.
В 1936–1942 гг. семья Фуделей жила в Загорске (Сергиев Посад). Сергей Иосифович работал бухгалтером в кустарной артели, затем — на заводе и принимал активное участие в жизни «катакомбной общины» архимандрита Серафима (Битюгова), который был духовником Фуделя.
В годы Великой Отечественной войны С.И.Фудель служил рядовым в войсках, отвечавших за охрану воинских грузов. По возвращении в 1945 году устроился на работу в Москве секретарем кафедры Военного института иностранных языков.
17 мая 1946 г. Сергей Фудель был арестован по делу об «антисоветском церковном подполье». Среди 17 обвиняемых по этому делу главными были катакомбные священники Владимир Криволуцкий и Алексий Габрияник, неоднократно останавливавшиеся в доме Фуделей. После семи месяцев заключения в Бутырской тюрьме, Сергей Иосифович 25 декабря был отправлен по этапу для отбывания пятилетней ссылки в Минусинск, откуда в 1948 голу был переведен в село Большой Улуй Красноярского края. Здесь С.И.Фудель находился до июля 1951 г.
После отбывания ссылки С.И.Фудель поселился в городе Усмань Воронежской области. В московской прописке ему было отказано. После неудавшейся попытки обосноваться в городе Лебедянь Липецкой области (июнь 1952 — январь 1953 г.) Сергей Иосифович вернулся в Усмань, где Фудели проживали до ноября 1962 года. Некоторое время Фудель работал здесь счетоводом артели «Красное знамя», а также подрабатывал частными уроками английского языка.
В 1955–1956 гг. С.И.Фудель написал свою первую литературную работу «Моим детям и друзьям». Вскоре были написаны главы «Воспоминаний» об отце. В 1957 г. была закончена в первоначальной редакции антология «Путь Отцов», в 1959–1961 гг. написаны работы «Церковь верных», «Свет Церкви», «Соборность Церкви и экуменизм».
14 ноября 1962 г. по благословению епископа Афанасия Фудели переехали в город Покров Владимирской области, где Сергей Иосифович служил псаломщиком. В этот период С.И.Фудель также выполнял переводы для Издательского отдела Московской Патриархии.
В 1963 г. С.И.Фудель закончил начатую еще в Усмани книгу «Наследство Достоевского». Тогда же была начата работа над книгой об отце Павле Флоренском «Начало познания Церкви», в 1972 г. опубликованной под псевдонимом Ф.Уделов парижским издательством YMCA-Press.
В 1970-е гг. в «самиздате» получают распространение работы С.И.Фуделя «Записки о литургии и Церкви», «Славянофильство и Церковь», «Священное Предание», «Причастие вечной жизни», «У стен Церкви» и другие.
С.И.Фудель скончался 7 марта 1977 г. в Покрове и похоронен 9 марта на местном кладбище. В 1988 г. здесь же была погребена супруга С.И.Фуделя Вера Максимовна.
Произведения Фуделя начали публиковаться в России лишь с 1991 года. В 2001–2005 гг. издательство «Русский путь» на основе выверенных текстов, сохраненных друзьями автора, опубликовало трехтомник, в который вошли все предназначавшиеся С.И.Фуделем для печати его произведения, а также сохранившиеся письма.

Библиография (из книги Балашов Н.В., прот., Сараскина Л.И. Сергей Фудель)

В Доме русского зарубежья им.А.Солженицына в 2010 году проходила выставка «Фудели. Три поколения одной семьи», на которой были представлены материалы трех поколений семьи Фуделей — прот. Иосифа Ивановича, его сына Сергея Иосифовича и внука Николая Сергеевича (Н.Плотникова): дневники, проповеди, воспоминания, статьи; опубликованные работы, документы, письма; фотографии, портрет С.И.Фуделя и другие музейные экспонаты. Вы можете ознакомится с ее материалами в разделе «Виртуальные выставки».

Доказать веру нельзя, можно только показать живым дыханием правды. Убедить можно только убедительностью своего личного счастья в ней, заразительностью своего божественного веселья веры. Только этим путем передается она, и для этой передачи рождаются слова духоносные. Поэтому-то так трудно «наставление Господне». Надо иметь «власть» для наставления, живую и горячую веру и — еще раз скажу — убедительность своего личного счастья в ней.

Христианство есть учение, или благовествование, о Царстве Божием. Тяжелее всего делать выписки, так как невольно вспоминаешь книги, сплошь составленные из выписок, которые никого не убедили. Настало время (да это и всегда было так), когда в христианстве можно убедить только личной верой в силу Божию. Всякое писательство о нем все больше теряет значение. А нам (мне) как раз все хочется только «о», а не «в». Быть в Церкви — это значит вступить на тесный и скорбный путь Христов, и как мало дерзающих на это! Сколь же легче сидеть «около церковных стен» на солнышке, слушать птичек и, покуривая, размышлять без особого труда об этой тесноте и скорбности. Такие мы, как бы верующие.

Весь Новый Завет — об этом переходе из душевности в духовность, о переходе в Новое Царство Духа. Вот почему христианство и есть учение о Царстве Божием, вот почему проповедовать христианство — это значит звать к созданию всего нового, духовного человека, а не к прививанию на нем некоторых отдельных благочестивых навыков или чувств. К чему обычно сводятся проповеди? Чаще всего к тому, что «нарушают субботу» — не постятся, не почитают икон, не почитают родителей, не ходят в храм. Это все верно, но это не есть еще проповедь христианства, а только проповедь отдельных благочестивых действий, могущих быть и в других религиях. 

Каждый христианин есть инок — гражданин иного мира. Если человек не ищет духовности, не приобщается Царствию Божию, он еще не христианин, какую бы этикетку он ни носил — монаха или мирянина. Внешнее христианство не есть христианство. Оно есть обмирщение, то есть самая опасная измена христианству, зачеркивание слов Господа, что «Царство Его не от этого мира». И человек, и отдельная историческая Церковь изменяют христианству, если успокаиваются на внешнем, если не стучат в двери духовного Царства.
В последней молитве на прощальной беседе Господь говорил: «Не молю, чтобы Ты взял их от мира, но чтобы сохранил их от зла». Но тут же Он прибавил: «Они (ученики) не от мира, как и Я не от мира». Значит, надо как-то суметь быть не-от-мирным и в то же время быть в мире.

Поверившему действительно в Бога, то есть уже реально полюбившему Его, пустыня пути расцветает Церковью. Нет большей радости для человека в пустыне увидеть, что он не один, что кругом по тропинкам, как после 12 Евангелий в Великий четверг, идут огоньки людей. Вот где радость и вечно весенний воздух Вечности — Церковь учеников Христовых! Но если Церковь рождается из действительно родившейся веры в Бога, то какая же ошибка — проповедовать установления церковные там, где еще нет настоящей веры в Бога! «Духом пламенейте», потому что «Бог наш есть огнь поядающий»  — вот прямая и безусловная заповедь слова Божия, и с нее надо начинать раскрытие сути христианства, начинать проповедь, а не с того, что существуют четыре поста и в какое время они бывают. Отступление наше, то есть всех тех, кто «как бы верует», от веры зашло так далеко, что никакими благочестиво-умеренными разговорами о нарушении церковных уставов ничего не достигнешь. Это холостой выстрел. Уставы есть стены, которые огораживают действительно имеющееся сокровище. Но великая ложь — огораживать пустое место.

Не зная слова Божия, как может человек преодолеть соблазны, отовсюду находящие на него в церкви? Где Церковь святая и где просто люди, почему-то считающие себя церковью? Где Божие и где человеческое? Не зная слова Божия, не зная, что Царство Божие — Церковь имеет двойной аспект, что в ее земном, историческом пути сосуществуют добро и зло и что это сосуществование предусмотрено Богом впредь до Страшного суда, как пшеницы с плевелами на поле или рыб в неводе, хороших и худых, в евангельских притчах о Царстве Божием, — мы соблазняемся не только от вопиющих беззаконий отдельных представителей Церкви, но и от какой-нибудь грубости или невежества церковного старосты. Сколько людей уходили в сектантство только потому, что «поп — пьяница».
<...>
Церковь действительно свята и непорочна, но эта святость невидима и непостижима. Видимо же в церкви прежде всего пятно зла на золотой ризе. Это и есть самое трудное для искреннего, но не умудренного словом Божиим сердца.
Один хороший священник мне рассказывал, как его дочь стала неверующей. Она, конечно, уже давно колебалась, но еще только колебалась. Однажды она вошла в храм, когда все стояли на коленях, кажется во время Херувимской, и наступила на ногу старушке, которая обратила к ней, как ей показалось (да и наверное так), такое злобное лицо, что она воскликнула внутри себя: «Ах, здесь — такие! Значит, Бога нет!» И вышла навсегда из церкви. «Врата ада» одолели бедную девушку, а прежде ее они, наверное, одолели старушку.
Говоря совсем точно, второй, темной и соблазняющей, церкви как Церкви, по существу, и нет. Есть одна святая Церковь, созидаемая святостью живущих на земле святых, хотя бы их было два или три человека. «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Всякое наше святое действие и святое воздыхание созидают святую Церковь. Всякое наше зло выкидывает нас с корабля Церкви, причем при этом мы часто увлекаем за собой и других. Об этом и слова Тихона Задонского: «Все грешники вне Церкви святой находятся, хотя и в храм ходят, и молятся, и Таин приобщаются». Следовательно, я могу стоять на молитве в храме, но в своем озлоблении на озлобленную на меня старушку и я, и она будем в этом своем состоянии вне стен единой, святой и апостольской Церкви.



Входит девушка в храм без косынки или стоит в храме, ничего еще не понимая, несколько боком, — на нее набрасываются, как ястребы, уставные женщины и выталкивают из храма. Может быть, она больше никогда в него не войдет. Помню, один священник говорил мне, что «оформление» атеизма его дочери совершилось в храме под впечатлением, полученным от злых старух. Борьбы с ними, кажется, никто не ведет. Впрочем, слышал я, что наместник одного монастыря недавно даже отлучил от причастия одну такую ревнительницу устава и человеконенавистницу. «Ты думаешь, что ты здесь хозяйка? — грозно говорил он ей при всех с амвона. — Не ты, а Матерь Божия». И еще я слышал, что один мудрый московский протоиерей называет этих женщин «православными ведьмами».

Очень нужно понять, что христианское отречение от мира не только не есть отречение от любви к миру, но, наоборот, ее первое истинное утверждение. Я сознательно сказал «к миру», хотя можно было бы сказать «к людям», и тогда никто не был бы смущен и не привел бы мне текст апостола: «Не любите мира» . Этот текст помнят, не понимая его, а другой текст и не помнят и не понимают: «Бог возлюбил мир». Бог возлюбил, а вот мы не любим, а потому и не хотим соучаствовать в том, о чем говорится дальше в этом тексте: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего» .
А мы только судим мир с полным сознанием своего судейского права, хотя опять же в этом тексте сказано, что «не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него». А как мы можем, не имея любви, отдавать себя за людей? Только святость любви может восходить на Голгофу.
Не любить мир означает не любить прежде всего самого себя, свою темноту и грех, это означает прежде всего осознать самого себя как этот самый мир, нелюбящий и темный. И тогда в такой не-любви к миру в человеке начинает восходить заря любви к людям, великого сострадания к миру.

Я видел неверующих священников, гордящихся знанием и соблюдением устава. То, что было создано в монастырях византийского Средневековья, они исполняли, не имея веры евангельской. Без нее же всякое «типиконство» есть нечто крайне тягостное, духовно невыносимое: на грозную пустоту церковной действительности оно набрасывает покрывало какого-то византийского благополучия — у нас, мол, все в порядке, так как мы пропели все десять стихир, а не девять, и именно шестым гласом, а не пятым.
Опасность устава начинается тогда, когда забывается его историческая условность и его начинают как бы догматизировать, возводить в догмат. Тогда и возникает это «сцеживание комаров и поглощение верблюдов», то есть подмена христианства ветхозаветной обрядностью.
Уставом нельзя пренебрегать, но всегда при этом надо помнить: «суббота для человека, а не человек для субботы» устава, то есть во имя любви к людям устав можно изменять. В этом смысле отец Алексий Мечёв и говорил: «Любовь выше устава».
Знаю, что понятие этой мудрости любви для нелюбящих людей очень неопределенно, но это предвидел апостол, сказавши: «Если у кого из вас недостает мудрости, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков, — и дастся ему».
Сочетание свободы любви с уставом возможно только тогда, когда в человеке все стоит на своем месте: безусловное — на первом, условное — на втором. О безусловном нам сказано ясно: «Ищите прежде Царства Божия и правды его, а это все приложится вам». Царство Божие «внутри нас» (Лк. 17, 21), в благодати Святого Духа. Поэтому особенно в наше время ухода от основ христианства, от его духовности не о том надо прежде всего болеть, что не знают устава, но о том, что так мало людей знают, что стяжание Святого Духа должно быть постоянной, ежедневной целью каждого христианина. Это апостольское учение вновь произнесено у нас преподобным Серафимом Саровским.
Сочетание свободы с уставом возможно только через духовность, через стяжание Святого Духа. И тогда сама собой разрешается антиномия, на одной стороне которой: «Устав — это Святое Предание», — а на другой — слова: «Если же вы духом водитесь, то вы не под законом» (Гал. 5, 18) устава.

Весь смысл и вся крепость нашей жизни — в том, чтобы накапливать в сердце Божие богатство — духовное свое счастье, свою радость о Боге и о жизни на Его земле, с Его людьми. Богатство это не наше, а Божие, и что-то особенно радостное есть именно в том, что оно не наше, что мы наконец освободились в нем от себя. Оно — «сокровище смиренных», и чаще всего мы можем о нем только вздыхать.
<...> Две истины, как два ясных светильника, стоят у входа в христианство, у входа в человеческое счастье: теплейшее чувство земли и еще более теплое, если это возможно, чувство той мироотреченности, которая лучше всего выражена в эпитафии на могиле Григория Сковороды, странника и мудреца XVIII века: «Мир ловил меня, но не поймал».

Хочется еще раз вдуматься в заповедь апостола о непрестанной молитве.
После того как мы оканчиваем молиться, то есть делаем перерыв в молитве, исполнив то или иное молитвенное правило или отстояв богослужение, мы обычно начинаем гордиться. Наши молитвенные паузы заполняются высокоумием, сдобренным только что совершенной молитвой, то есть, по существу, они заполняются отрицанием молитвенного смысла: мы только что очень много раз сказали «помилуй меня», а в наступившей паузе мы удовлетворенно и устало вздыхаем и совсем, в общем, не считаем, что нас надо «миловать». Прерывность молитвы может создать черноземную почву для гордости.
Затем в нас возникает какая-то особая послемолитвенная беспечность («я помолился, теперь все в порядке»), от которой начинаются все те послемолитвенные искушения, о которых без конца предупреждают Отцы.
В непрестанности молитвы есть духовная логика молитвы, и прежде всего для укоренения совершенной искренности ее смирения, то есть самой природы молитвы. Я не могу не молиться постоянно, так как я именно нуждаюсь в Божественной помощи.
И почему я должен гордиться, если я непрерывно эту помощь зову? Мы ведь не гордимся своим физическим дыханием, его непрерывностью, мы никак его умом не замечаем, не расцениваем — мы просто дышим. Также и молитва должна стать простотой непрерывного дыхания.

Религиозные прозрения некоторых писателей, например Достоевского или Пастернака, были посылаемы миру от Бога для какого-то восполнения пустоты религиозной литературы их времени, для какой-то духовной компенсации. Иногда их можно расценивать даже как «глас» валаамовой ослицы, «остановившей безумие пророка».
Причем интересно, что все религиозно-ценное, что есть в мировой литературе, восходит не к учено-богословскому рационализму, но к золоту подлинной письменности Церкви. Вот один пример. Отцы-подвижники очень советовали заучивать наизусть отдельные куски Нового Завета и Псалтири, чтобы постоянно жить в них. Брэдбери, конечно, об этом не знал, когда вложил в сердца людей христианской цивилизации, живших в условиях атомного одичания, идею заучивания наизусть глав Евангелия, чтобы пронести их в темноте как золотые звенья человечества.
Я думаю, этот совет и Отцов, и романиста надо осуществлять и нам, введя в свое ежедневное молитвенное правило некоторые наиболее любимые куски новозаветного текста, заученные наизусть. Это нам может еще особенно пригодиться.

Гоголь издавал свою благочестивую «Переписку» с самыми благими православными намерениями, а оптинские старцы ей не доверяли. На церковном Западе «Сущность богословия» Фомы Аквинского считается богословским основанием Католической Церкви, а Бердяев точно сказал об этой книге: «Если бы я прочел ее всю, я, может быть, стал бы неверующим».
И наоборот, можно приблизиться к вере или укрепиться в ней через некоторые стихи Лермонтова, Тютчева, Пастернака или Блока. Я уже не говорю о Достоевском или Лескове. У меня был близкий человек, просидевший год в одиночке с книгой Достоевского и сделавшийся за этот год из неверующего верующим. О Брэдбери кто-то сказал, что у него апокалипсическое прозрение Запада.
Какой же из этого вывод? Надо и в этом быть «мудрым, как змей, и простым, как голубь». Литература полна хаоса и развращенности. Не только не нужно, но прямо вредно все подряд читать. Но не надо отрицать возможность увидеть свет и в этом темном лесу. Если люди от Бога, то и стихи их могут быть от Бога. «Все из Него, Им и к Нему», ибо, как говорит тот же апостол, цитируя в своей религиозной проповеди языческие стихи, «мы Его и род» (Деян. 17, 28). Я в нестерпимой толкучке метро иногда слезно молюсь своему ангелу словами тютчевских стихов:

Крылом своим меня одень,
Волненья сердца утиши,
И благодатна будет тень
Для успокоенной души.

Любовь есть качество воли, или, как говорил митрополит Николай Кавасила (XIV век), «добродетель воли». Бог ждет от нас только этой нашей воли к Нему, то есть любви, и дает Себя людям не за дела их и подвиги, в порядке какой-то оплаты, а только за эту волю — любовь, за возжелание Его бытия, за волю к жизни. Бог-Любовь ждет любви, а потому ждет воли. Человек — весь в путах первородного греха и сам по себе ничего не может сделать, чтобы обрести Бога, то есть свое спасение, кроме того, чтобы возжелать Его, потянуться к Нему своей волей. И Бог, видя эту свободную волю, дает человеку помощь своей благодати, через которую и приближает его к Себе, и совершает в нем все его благие дела. Не человек совершает своей силой, но благодать Божия — ради человеческой воли, то есть ради любви, обнаружившей себя попыткой «трудолюбного делания» в подвиге.
Именно на этом основано учение Церкви о спасении человека даром, за смиренную веру, а не в виде вознаграждения, как учит Рим. Подвиг есть только обнаружение или признак благой воли — любви к Богу. Духовный труд совершенно обязателен, но все, что человек обретает, — это не его, но Божие, и обретает он не через труд, но по милости Божией. «Хотя бы мы взошли на самый верх добродетели, но спасаемся все же по милости».
Это одна из самых поразительных и самых радостных антиномий христианства.
Радостно осознать, наконец, что ты — ничто и что «все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки»!

Вхождение в духовность дает человеку осознание условности времени. В духовности начинается тропа вечности, где «времени больше не будет». Снимаются какие-то стены, стена, отделяющая и закрывающая мое настоящее от моего прошлого, от любимых умерших, от совместной с ними жизни, от детства, от, казалось бы, давно потерянных сокровищ.
И еще возникает новое: возможность как-то изменить что-то в своем прошлом, в себе давно бывшем, точно смыть что-то в черном списке своих падений и измен Богу. Нам сказано: «Все возможно верующему». Старец Серафим (Битюгов), помню, говорил: «Наступит время в вашей внутренней жизни, когда вы начнете залечивать прошлое».

Святость в христианстве это и есть любовь, а не-любовь — не святость.
Природа любви непостижима, как природа Божественная, но одно мы знаем, что если есть гордость, то, значит, нет любви, что любовь есть смиренное забвение о себе, что она есть отдача себя для других: для Бога и детей Божиих.
Грех же, наоборот, есть «память о себе» и забвение других, самоутверждение и самоугождение, грубо-физическое или тонкодушевное. Поэтому все грехи есть большой или малый отказ от любви, большая или малая гордость.
«Попечения о плоти, — говорит апостол, — не превращайте в похоти», не самоуслаждайтесь, не побеждайтесь своей самостью.
Но не то же ли самое, только в душе, совершается в общении с людьми, когда вместо отдачи себя им, хоть в самом малом забвении о себе и в самой малой заботе и тревоге за них, я занят опять же собой и внутренне себя перед ними утверждаю и, разговаривая с ними, посматриваю на себя в зеркало?
А когда я стою на молитве, то не бывает ли так, что вместо Бога я молюсь «на самого себя», любуясь собой или пребывая в тщеславии? Во всем этом и во множестве другого — когда я осуждаю, обижаюсь, раздражаюсь, ненавижу, присваиваю, жадничаю — я в основе всегда делаю одно и то же: утверждаю себя, свою грешную самость, свое «я» вместо «не я», вместо Бога и людей, вместо любви.
И наоборот. Перечислив многие совершенства, к которым мы призываемся (а в их лице все остальные совершенства), апостол заключает: «Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства», ибо в ней совокупно существует весь путь к Богу. Она низлагает гордость, отметает самость и самоугождение — плоти и духа. Вот почему существует мрак не только разврата, но и ложной добродетели, не только безделья, но и подвига, или, как говорили святые отцы, «лучше поражение со смирением, чем добродетель с гордостью». Вот почему истинная святость и любовь есть одно и то же. Блаженный Августин так говорил: «Всякая добродетель есть любовь».
Для того чтобы понять это опытно, некоторым нужно прожить десятки лет, слушая слова отцов, учителей светлейшего подвига. Это корень аскетики, которая и есть борьба за любовь в себе и в мире.

Самое, может быть, трудное в смирении — это смиренно не требовать от других любви к себе. Наверное, можно воздыхать об этом («Господи! Я замерзаю»), но нельзя требовать, даже внутренне. Ведь нам дана заповедь о нашей любви к людям, но заповеди о том, чтобы мы требовали любви к себе от этих людей, нам нигде не дано. Любовь и есть в том, чтобы ничего для себя не требовать. И когда это есть, тогда опускается в сердце, как солнечная птица, Божия любовь и заполняет все.

Тяжкую вину несет всякий, кто, получив знание и света и тьмы, не определил себя к свету. Достоевский где-то сказал: «Каждый из нас мог бы светить, как “Единый безгрешный” — и не светил!»